Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

2000

+ + +
Итак, мы только косточки 
точнейшего из снов,
чья мякоть сладко-теплая
растет из зренья, слов – 
из бормотанья сонного,
объятий сна и тел,
слюны, чего-то темного,
и белого, как мел.





НА ВОСТРЯКОВСКОМ КЛАДБИЩЕ
Два галчонка на взлете с ограды в осень
запускают по перышку: цифрой восемь
облетают перья в чертополох, в крапиву, –  
обновляя дату, украшая –  хоть так –  могилу.

Двое пьяниц, присев у ограды с пивом,
мастерят себе «ерш»: цедят кропотливо,
из-за пазухи вынув пол-литра, струйку – 
словно дар, что у сердца храним –  по бульку.

Если что-то и держит тело
в пустоте, где от сна все бело – 
это мысленный кол осиновый,
вбитый там, где любил так сильно, и 

более ничего: ни земля, ни место.
Десять лет назад умерла невеста 
одного: вот, пришел и сейчас помянет.
Скоро выпадет снег, а когда –  не знает.





+ + +
Зима. Размером с сознанье.
Чашка с кофе, лимон, белоснежная скатерть.
Застывший профиль. Подвешенная беседа.
Если встать, отодвинуть штору, распахнуть окно,
то полчище духов метели ворвется,
расплескав существованья вокруг, по щекам, – 
исколов, истает. Призраки,
они исчезают в тепле моего лица...
Я возвращаюсь, допиваю кофе.
В комнате еще пахнет свежестью 
морозного воздуха –  их присутствие тает.
Сигарета дымится. Желтеет лимон. Профиль
оборачивается к вам, чтобы всмотреться.
Слезы мешаются с каплями тающего снега.





СЕЧЕНИЕ ОЛОФЕРНА
I
Так скоро смерть ты произнес, что сны,
как ни старались внять мелькнувшему освобожденью,
все так же пустотою дня вослед ночному их смятенью
на нет сводились –  зря, 
циклическому их благодаря устройству.

II
Так скоро в звуке смерть приобрела, что я,
как будто бы обобранный карманником мгновенно,
в нагрудной области ладонью шарю,
хватая воздух ртом, как рыба,
в немое выброшенная пространство суши, –  
в поисках сна ли, бумажника, сердца, 
тщетно звук выводя из стратосферы смысла –  дальше
в безвоздушную сферу –  чтоб кануть.





+ + +
Если бы я мог хоть на слово предугадать,
где окажусь, то я бы прихватил с собой оружие.
Или, по крайней мере, позаботился о своем погребении.
Или хотя бы –  взял себя в руки, чтобы 
не делать выводов из положенья, в котором
я сейчас размещаюсь: 
Баку, узкая улочка Крепости, шквал толпы, 
взбешенной тем, что она –  толпа,
и потому должна быть зверской. 
(Как заметил Поркья, сто человек вместе –  
одна сотая человека.) В общем,
так себе положеньице, если учесть к тому же
жару, тысячу восемьсот двадцать третий год,
ранее-ранее утро и то, что я только что очнулся
от себя, лежа на пороге караван-сарая, в пыли и в шкуре
хозяйского пса, в ожидании завтрака в виде остатков
вчерашнего хаша, еще надеясь на событие…

Толпа, оставив меня целым, схлынула вслед
за собственным гулом. Спустя –  дверь 
осторожно приоткрылась, –  я успел 
отпрянуть, пытаясь всмотреться. Паранджа.
Пустые руки. Ноль вниманья. Завернув краешек
ткани, приоткрыла лицо. Посмотрела 
в конец пустой улицы. Задержалась взглядом.
Я уселся смирно в сторонке. О, как она красива!
Посмотрела в небо. И я посмотрел, зажмурясь.
Столб нисходящего зноя в разреженном голубом. 
Который, слепя, из белого льется в черный.
В тело сна, наполняя его забвеньем.





+ + +
Я зашел в магазин, чтобы купить яду.
Я зашел в магазин, чтобы купить себя.
Мне сказали: –  Зайдите на углу в аптеку.
Мне сказали: –  Зайдите на углу в аптеку.

Магазин оказался компьютерным салоном.
Товар в нем был добротный и нужный.
Я поразмыслил и ушел в аптеку. 
Я поразмыслил и ушел в аптеку. 

За кассой там сидела смерть и пробивала чеки. 
За кассой там сидела смерть, лицо ее лоснилось. 
Она обсчитала меня на два рубля.
Она обсчитала меня на два рубля.

Я сделал вид, что ничего не заметил. 
Я сделал вид, что ничего не знаю. 
Спрашивается, зачем? 
Спрашивается, когда?! 

Ведь я бы мог жить у моря,
проводя лето в воде или в горах, зимой
гулять по пляжу и возвращаться в теплом
тумане домой, поднимаясь по узким
на ощупь улочкам, с трудом
раскуривая влажную сигарету. Дома
я бы открыл окно и долго видел 
невидимых чаек, крикливыми призраками
снующих в молочном зрении. Ближе к ночи 
я бы растопил буржуйку и в ее пламени
наблюдал бы увлекательное представленье...
Во сне я время от времени мог бы встречаться с собой,
и я бы пользовался сном, как зеркалом.





+ + +
Нынче же, зная о том, что вряд ли.
Что огурцы не всегда растут, 
радуя глаз, на кудрявой грядке;
что шелковица и есть хартут.
Что красота, если вдуматься, есть
не только благо, но также смерть
желанья. Что солнце, устав садиться
за горизонт, однажды войдет в монисто
смуглой цыганки –  одним из звеньев – 
по имени Ночь и с нею, беглянкой, вместе
утром исчезнет навек из зренья
со всем табором, хлебнувшим на этом месте. 

(Продолжение следует)