Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Бутылка Клейна

Нефть

Продолжение

Начало

Глава 1

Вода

Сегодня гады вот что придумали.

Убедившись, что ничего им из меня не выпарить, выдали стопку школьных
тетрадей в клетку, четыре карандаша и точилку: Петя – он принес
– молча положил на тумбочку.

И понял я, что дело теперь уж точно швах, и почувствовал облегченье.
Вместе с этой мыслью пришел призрак праздности, и я даже с некоторым
любопытством воззрился на Петю.

Он попрохаживался не глядя, хмыкнул и подался к двери.

Я хотел было вопросительно вякнуть, но ступор речи свел мне челюсть.

Замок прицокнул язычком, и понял я, чтó это: они хотят, чтоб
я начал писать.

Первым встряло в голову – изорвать бумагу.

Но искус был большой: книг я не видел, как прошлогодний снег –
полгода. Появись у меня книги, на все б мне стало наплевать. Дать
мне книги – все равно что выпустить на волю…

Письмо же равноценно чтению. Однако оно менее свободно, и гады
про то знают: это все равно как гулять на привязи.

По крайней мере, письмо ему, чтению, подражает. Неравноценно оно
потому, что оставляет следы, по которым есть шанс пишущего отследить,
удержать в прицеле: читающий – охотник, пишущий – беляк, мечущийся
по белизне забвенья бумажного поля.

Вот и решили сыграть ниже пояса. Ведь знают, гады, что люди как
раз и берутся за письмо, когда становится невмоготу читать доступные
книги, а когда книжки вообще не доступны, то и подавно писателями
становятся.

Потому они и решили поставить на это, и таким – косвенным – образом,
выпустив меня попетлять, побродить на свободе – самим подглядеть:
авось приведу их к тому, что вот уж месяцев семь им никак не выкатать
еженощными дознаниями.

В общем, не устоял я пред искушением. Тем более – наконец появился
шанс повременить с их ночными бенцами.

А ежели придут, то так и скажу: пошли вон, мешаете.

Продержавшись какое-то время, искоса поглядывая на лежащее на
тумбочке сокровище, я осторожно взял карандаш и поводил наискосок
по обоям, тщательно заостряя грифель, раскрыл тетрадь и, не задумываясь,
надписал:

«И вот прошло сначала пять лет, потом еще три, и еще два. Мне
восемнадцать, я живу.

Сейчас я живу в лете, лето жаркое стоит в Баку. Под его горячими
ладонями размягчается асфальт, я чувствую это через подошвы сандалий.

В Баку находится дом моей бабушки, где я гость.

Город похож на театр, скина которого – бухта Каспийского моря.

Дома, как виноградинки фруктовой горы на базарном прилавке, лепятся
друг к другу по ярусам чашеобразного склона.

На одном из средних ярусов расползлась по холмам крепость Ичери-Шехер,
взявшая в оправу шкатулку Дворца Ширваншахов; на самом высоком
темнеет тяжелой зеленью кипарисов парк им. Кирова.

После заката опасно гулять по его аллеям. Особенно юношам-чужакам,
не владеющим местным диалектом.

Поэтому я, став для безопасности немым, ускоряю шаг.

И еще ускоряю его – мимо компании, расположившейся на последней
скамейке аллеи, у самого выхода из кипарисовых сумерек.

Меня окликают.

Я отвечаю по-английски.

Компания выражает сначала смущение, затем восторг.

И смущение, и восторг – варварские.

Меня обжимает гурьба шпаны, усаживает на щербатую скамейку.

Никаких расспросов, мне протягивают сбитую на пятку гильзу «Ялты»,
за ней вьется нитка анаши.

Недоуменно затягиваюсь, пыхаю с кашлем – на меня пялится хохот.

Как цыгане – мелко теребя и ощупывая – трогают мою одежду, я отстраняюсь.

Отстранение мое резко, оно задевает.

Ощерившись, у меня отбирают: папиросу, часы, кошелек, альбом,
карандаш, носовой платок и дыханье.

В карманах оказывается ничего. Вывернутые – жалкие, как обмотки
на щенячьих подрезанных ушах, я тщательно заправляю их и по-английски
требую вернуть мои вещи.

Невнимание. Про себя я вижу, как прорезь в моей печени от скользкой
финки постепенно вместе с кровью переливается в глухоту.

Потеря сознания почему-то мной связывается с тишиной, накрывающей
вместе с гребнем сурового прибоя.

Примерный перевод того, что слышу: «Сейчас мы покоцаем этого фраера
и наконец-то поужинаем. Вагиф, сгоняй-ка за фуртухой.»

Что такое «фуртуха» мне неизвестно.

Я ложусь на землю, вспомнив, что кавказские овчарки на лежачего
не нападают.

Мягкий песок под щекой тепел, я вжимаюсь в землю, становлюсь неровностью
дорожки. Прокатись по мне сейчас велосипед, мой хребет показался
бы его шинам легкой встряской на ухабе.

Лежа, я то представляю, как мои части уже движутся по кишечнику
хулиганской злости, то – как они еще жарятся, насажанные на эту
самую фуртуху. Я ненавижу загадочную фуртуху, хотя догадываюсь,
что она ко мне равнодушна.

Я уверен, меня съедят.

Главарь еще что-то деловито наказывает посыльному Вагифу, но мне
уже ясно, что мое лежание им вот-вот станет невмоготу.

Вагиф, выслушав и покорно кивнув, воровато шныряет в глубь парка,
пропадая за кустами белой, белым прахом цвета осыпающейся акации.

Мне хочется запеть «Интернационал».

Меня вновь усаживают. Объясняют: среди них есть художник-любитель,
сейчас он покажет свою искусность: он срисует мой профиль.

Своей неподвижностью я выражаю презренье: моя неподвижность ждет,
когда ей будут возвращены мои вещи.

Они решают, что я позирую.

Я – позер: вместо того, чтоб дать деру целым, жду, когда мне вернут
то, что мне ценно.

Ценно: не целлюлоза альбомных листов или углерод карандаша, но
Облако. Облако впечатления, которое я повстречал, бродя утром
по городу. Как след чудесного уличного знакомства справа-налево
я черкнул в альбоме московский телефон. Но прежде – навсегда запомнил.
Однако оставить в руках неприятеля – хотя и в виде шифра – координаты
цели было невозможно. Я ждал.

Тем временем лист покрывался художественными каракулями врага.

Слух мерзко пестрел задорными комментариями товарищей рисовавшего.

Между стволов кипарисов поверх невидного с этого края аллеи обрыва,
у вспухшего высотой горизонта мельтешили стайки морской ряби,
подсвеченной уже исходящим силой закатом. Прогуливавшиеся заблаговременно
покинули парк: пустынная аллея не содержит свидетеля. Столбики
пыли (кто поднял ее?) плавно вращаются в пластах мягкого света
заката: вытекающая медленно масса светлого тепла, нарезанная стремительными
свечками кипарисов.

Наконец издевательство окончено. В потешном смехе мне показывают
мое изуродованное лицо. Я зажмуриваюсь. Не глядя захлопываю альбом,
вырываю карандаш, поднимаю из пыли носовой платок и, кажется,
начинаю дышать. В ответ на улюлюканье по-английски промолчав,
удаляюсь.

Вслед мне кричит рисовавший: «Извини, чувак, ты получился – как
баба!»

Как бы внутри слепоты наворачиваются обидные слезы. Мой быстрый
шаг похож на замедляющийся бег. Под гору миную тревожный распах
пустыря, взмыв, перелетаю через мусорную кучу. У помойного контейнера
понуро стоит худющая коричневая корова с длинными, будто подведенными
ресницами. Поведя рогатой башкой в мою сторону, скорбно промычала.
Вскоре напав на дорогу, стремглав опускаюсь в Крепость, и путаюсь
в ее переулках.

Крепость Ичери-Шехер еще более опасная, чем парк им. Кирова, местность.
Негодование и обида делают меня к этому равнодушным. Холмистые
улички здесь так узки, что в некоторых винтовых перепадах сподручней
перемещаться боком. Немые стены домов, чьи окна, как взгляд под
паранджей, поглощенно смотрят внутрь двориков и частной азиатской
жизни. Пространство внешнее здесь не существует. Вместо него –
теснота. Я знаю, если здесь будут бить вплоть до смерти жену,
то это не будет касаться соседей. В этой местности семья – плацдарм
невидной, но нескрываемой – принятой и приятной тирании – шариата.

Крепость – злачная местность Баку. Как в Москве 47-го года Марьина
Роща или Томилино. Основная деятельность здешнего населения –
сбыт ирано-турецкой контрабанды. Даже я, пришелец, знаю в нем
две чайханы, где у аксакалоподобного, смакующего свою праздную
неподвижность, бабая можно купить за рубль пачку солдатского,
без фильтра «Кэмела», – чтоб с тихим шиком выкурить половину за
вечер в «Ракушке» на Бульваре.

В Старом Городе «малины» столь же часты, как и археологические
раскопки. На пустыре из-под песочных осыпей извлекаются алтари
какой-то разновидности зороастрийского культа. Раскапываются и
реставрируются части архитектурного комплекса Дворца Ширваншахов:
диван-сарай, диван-хане, усыпальница, мечеть с минаретом, во рву
с канавками стоков – дворцовая баня, мавзолей Бакуви и восточный
портал. Известняк их стен увит и обсыпан алджебраическим орнаментом
из витиеватой речи пророка (алгебра – изобретение тирании: от
числа к переменной: в уравнение подставляется все что угодно –
единица или стадо шахских подданных).

Почти все экспонаты Дворца, так и не став памятниками, прибираются
к рукам здешних дельцов. В банях устраивается базар, в нем – торговая
суета, сапожные лавки, парикмахерская, чайхана. Диван-сарай становится
рестораном. Здесь неделю тому назад, накануне отъезда моего брата
Пети в Москву, мы вчетвером (еще с дядей и отцом) вкусно ели жареные
потроха. (Мы ели много еще чего, но ливер помнится особенно: забавно
было на шипящей сковороде среди перченых, накромсанных в масло
кусочков разбирать – где легкие, где печень, а где желудок или
почки, – забавная работа по различенью: так же различаются буквы
во взвинченной и размешанной борзописи, или капли в море; по тому
же принципу различается в точке ничто, из которого, проклевываясь
стаей, его взрывая, вырываются знаки, несущие вселенную и Различие.
На столе – бутылка вина «Чинар», четыре зеленых столбика минеральной
воды «Бадамлы», блюдо с тархуном, рейханом, кинзой и мелким зеленым
виноградом – блюдо с возможным кормом съедаемого нами барана.)

Безуспешно пытаясь распутать клубок переулков, я случайно оказываюсь
на территории дворца. Густые, влажные, как одышка июля, сумерки;
набегающие волны звона цикад; полная звездной пыли луна.

Чтобы осмотреться, я забрался на плоскую крышу какого-то низкого
дворцового помещения. Внизу рушился в рое огней город. Озеро лунного
света, полоня горизонт, пучась облаком дымки в небо, медленно,
как впечатленный взгляд, размещалось в бухте. На юге, за ящеркой
мыса Баилова, моргал маяк.

Я почти успокоился. Раскрыл альбом, чтобы до конца вырвать обиду.
Но ничего не увидел, кроме чистых листов лунного света, трех неудачных
эскизов, каракулей адреса и телефона, – и страницы своего удивленья,
в котором я застыл…

Очнувшись, еще раз перелистал альбом, но незнакомое изображение
в нем было только одно: профиль моего в п е ч а т л е н и я. Лицо
ее все время стояло прозрачно передо мной. Только преломленными
его чертами я мог видеть предметы, ландшафт, прохожих...

Хулиган польстил моей внешности от неумения, но вышло чудо: каким-то
непостижимым образом означилось подобие.

У меня и сейчас хранится этот рисунок. Никакого особенного мастерства
в нем не наблюдается. Некоторые линии для пущей точности передачи
проведены дважды. Профанство очевидно сразу: так школьник забавы
праздной ради, высунув кончик старательного язычка, рисует физиономию
одноклассника на крышке парты.

Но в этом рисунке главным был случай. Так в путанице дадаистических
траекторий иногда чудом проступает точный смысл. Неумелое старание,
немыслимо избежав пародии, проявило случайное подобие образов,
которое поначалу было мною принято за сходство. Сейчас то, что
изображает этот рисунок, похоже на ничто, но при этом остается
мне подобным: на нем изображена мое впечатленье…

Заглядевшись на луну и воду, я позабыл об опасности своего местонахожденья.
В любую минуту я мог бы оказаться в еще более мерзкой ситуации,
чем та, из которой только что выбрался. Спохватившись, я расставил
в уме вешки ориентиров и вскоре уже вполне представлял, последовательность
каких именно поворотов мне нужно предпринять, чтобы выбраться
прочь из Старого Города: и далее руслом сливающихся переулков
прорваться на Кривую улицу и по ней – к набережной, – там, в прибрежном
кафе «Ракушка» меня ждал отец.

Но вода поднималась столбом волнистого света в небо и омывала
мутный желток луны: зрелище, от которого можно оторваться, только
если удастся в него проникнуть всем существом.

Я все же сумел посмотреть на часы и убедиться, что чудовищно опаздываю:
вот-вот ожидание отца превратится, минуя наскоро раздраженность,
в равнодушие, и он спокойно оправится к Фонаревым без меня.

Напоследок я взглянул вверх: вдруг паутинные линии лунной карты
проступили ясней, прожилки медузообразной субстанции, расплывшейся
по лунному диску, утолщились и, сопротивляясь вязкому клубящемуся
теченью, внезапно стали набухать, смещаться, уменьшая прозрачность,
приобретая телесность зренья; и вот уже в них проступил немой
и дикий крик зародыша: восхитительный страх, медленно стекая по
шее, груди, куда-то вниз к местечку паха, сладко сжал все внутренности…

Потом, происшедшее внезапно, как утреннее беспамятство сна, что-то
передернулось в свете, словно в «волшебном фонаре» были мгновенно
переставлены слайды.

Я почувствовал, что на крыше еще кто-то есть. Плоскость ее – примерно,
квадрат шагов в семь по диагонали – до сих пор служила основанием
только для столба теплейшей звездной темноты – стержня моей бакинской
ночи, – только основанием моего удивления чудесной случайности
рисунка и странному лунному виденью, но внезапно весомость этого
виденья воплотилась в чье-то дополнительное присутствие, которое
я стал теперь способен внутренне ясно ощущать и даже слышать,
– поскольку присутствие это зашевелилось. (Шелест платья, который
распускает паутинкой в слухе тело бабочки, выпрастывающейся из
кокона сладкого лунного сна.)

«…Я очнулась, прянув от страха, что он напугался. Лицо побледнело
до свеченья: он слепо подступал ко мне все ближе, расставив, как
для поимки невидимки, руки, развернув ладони. Он был на взводе.
Я подала голос…

С этим я и живу теперь.

Он подобрал меня: уже третью ночь я спала на крыше кухни, укрывшись
от комаров стянутой у хозяина простыней. В кухне я до прошлой
субботы работала – мыла посуду, заваривала чай. Хозяин выкинул
меня от жадности: я стала строптива, нечаянно вкусив молодого
тела, и перестала приносить самую верную прибыль – ветхие рублевки
стариков, – базарных паханов, леваков районных совхозов. Теперь
заваривает чай и полощет посуду его придурковатый сынок: его вздутая
водянкой головка качается, как кувшин на голове, салатовая капля
течет, удлиняясь гирькой, покуда он трет засаленным полотенцем
тарелку, – не успев шмыгнуть носом, он растирает ее по фаянсу.

Ресторанщик – сволочь: купил меня у матери в Нахалстрое, куда
обратно теперь я вернусь только мертвой. Три года назад мы приехали
в Баку из Карабаха и поселились на окраине Черного города. Папу
взяли на стройку: нам должны были этой весной дать комнату в общежитии,
но прошлым летом его убило машиной. Когда нам сказали, мать закричала,
а я схватила братика в охапку и, обнимая его, укусила себя за
запястье до крови. От укуса у меня остались восемь шрамов, как
след от часиков на тугом браслете. До стройки далеко, в Нахалстрое
никто не знал, как найти наш сарай: там свалка и люди от бедности
и страха – пуганные звери. Поэтому папу схоронили без нас, под
забором кладбища, как собаку. Спешили, чтоб не дело в милиции
не завелось. Мать потом ходила проклясть эту машину, но ее перевезли
на другой участок: мать прокляла только место.

Я уже год в Старом Городе. Мать на вырученные от моей продажи
деньги уехала к троюродной сестре в Ростов: жена ресторанщика,
Азиза, сказала, что – слышала. Я решила проклясть мать, если она
бросила брата.

Далеко от ресторана мне уходить нельзя: не прокормлюсь – и страшно.
Город я знаю только со стороны – он виден отсюда, как на ладони.
У себя в голове я гуляю по нему, а пойти на самом деле – жутко:
кто я?

Когда я увидела его, я подумала во сне: «Он хороший.»

Он испугался, и я виновата: вспугнуть добро – грех.

По-русски я очень плохо говорю, хотя все простое понимаю. Поэтому
я стала тихо насвистывать. Это русская песня, я часто слышала
ее по радио. Она как колыбельная, с очень грустным, словно голубым
мотивом.

Послушав, успокоился.

Потом мы сидели на краю крыши, смотрели в море.

Луна медленно поднималась в зенит.

Большой, как остров, корабль вплывал в бухту.

Я вспомнил: «Большая, как остров, луна выплывает в небо. От пенья
цикад волнуется ткань ее света. Сторож бьет в колотушку. Кого
он пугает? Ведь вор – это забвенье.»

Азиза вынесла приступ страшного кашля во двор, – чтобы не разбудить
мужа, который тогда примется на нее кричать. Она давилась судорогой
легких и харкала – густо, с тугим шлепком.

В ответ ей пролаяла собака.

Он взял меня с собой. Мы шли по городу, как по моему воображению.
Я почти все узнавала, только твердые раньше стены теперь зыбко
дышали, будто поверхность застывающего хаша. У меня кружилась
голова, хотелось пить.

Мы вошли во двор, поднялись по круглой лестнице. Я обернулась.
Сквозь виноградную листву горело окно; в нем женщина, улыбаясь,
наливала мужу чай. Он поднимал к глазам армуд и любовался горячим,
терпким цветом.

Мы прошли по дому на цыпочках, но я бы пролетела или проползла
– только бы бесшумно.

Глава 2

Луна

Я постелил ей на балконе, сказал, чтобы ложилась – тихо, как мышь,
а сам отправился к отцу.

Ленточка света спускалась вдоль косяка его комнаты и, преломившись
о пол, растекалась – не ровным углом, но, как пролитое молоко
– расширяющейся в направлении опрокинувшего движенья лужицей,
с округлой кромкой, исчезала у противоположной стены, впитываясь
медленно ворсом ковровой дорожки.

Он еще не спал. На меня не взглянул: когда занят письмом, его
ничто не может отвлечь. Мне иногда кажется, что мы – те, кого
он любит – только потому и существуем, что он пишет нас, и существование
наше – это жизнь на кончике его пера, и линии наших движений,
жестов, мыслей, чувств – суть его огромный почерк.

Наконец, он дописал фразу и, все еще глядя в лист, потянулся к
спичечному коробку, чтобы заново раскочегарить простывшую трубку.

Я спросил:

– Что у Фонаревых?

– Тебе нужно в пятницу оказаться в Москве. Спросишь Петра, он
расскажет тебе о Фонаревых, чего ты не знаешь. Скажешь – теперь
можно, я велел.

Он обернулся и толкнул пошире окно, чтобы выпустить облако табачного
дыма, которому уже становилось тесно.

Я ждал.

Большая ночная бабочка наконец запуталась в лабиринте дыма, пробираясь
среди плавных сгустков к тесному конусу света настольной лампы,
и ударилась в стопку книг. Одурманенный и оглушенный, бражник
плавно поводит крылышками, будто продолжая свой сложный полет
по неторопливому бессознанию, и я странно думаю, что cон вообще
всего лишь похож на обморок легкий действительности. Отец аккуратно,
за туловище, берет в пальцы этот кусочек полета во сне и по параболе
переправляет в окно. Сипло пыхнув два раза, затягивается.

– Потом пойдешь в «Инюрколлегию» – составишь запрос. Теперь пора.
Сейчас иди спать, утром купишь билет. Вот деньги.

Он вытянул из стопки книгу, раскрыл – я подошел и взял заложенные
десятки.

Уже в дверях услышал:

– Возьми ее с собой. Пригодится.

В коридоре я столкнулся с Цилей. Она подслушивала, и теперь напряженно
решала, в какую сторону ей улепетывать.

Вообще, она часто оказывается в неловком для себя положении –
и все потому, что, бесконечно волнуясь, никак не умеет найти возможности
собраться, – всякий раз забывая напрочь сразу все альтернативы,
из которых следовало бы, принимая решение, наконец-то выбрать.
Все это от рассеянности, совершенной потерянности в, казалось
бы, совсем незамысловатом пространстве выбора – в пространстве,
ориентиры коего, если и намечаются, то забываются немедленно,
выпускаются из вниманья, как вода из пальцев.

Часто, проснувшись утром, ей нужно какое-то время, чтобы воссоздать
себя заново, поскольку ближайшее прошлое для нее неуловимо труднодоступно,
и она, таким образом, всегда оказывается вне контекста настоящего
времени.

Я верю, что иногда вместо нее просыпается персонаж ее сна, и с
ним вместе, с него стекая, сон переливается в действительность,
как бы ее разжижает, в силу чего последняя вокруг оказывается
разреженной, будто из нее, как из жидкости, резко вынули предмет
– сознание, и теперь зыбкая, колышущаяся реальность, схлопнувшись
над его бывшим местом, безнадежно пытается заполнить образовавшуюся
пустоту, создавая некую увлекающую, как взгляд в пропасть, тягу.
Ощущается это так, словно вокруг нее постоянно поддерживается
какое-то удивительное поле вертижа. (Приходилось ли вам наблюдать
блуждающую по поверхности пруда воронку, сорвавшуюся с траектории
гребка весельной лопасти?)

Существование Цили является беспочвенным. Это чувствуется безошибочно,
внятно передаваясь тем, кто находится с нею рядом. Находя себя
в ее близи (даже сейчас, о ней только вспоминая, я испытываю нечто
вроде смыслового головокруженья), легче всего почувствовать безосновательность
своего собственного существованья – это, как вирус, передается
телу чувств.

Поэтому ее нелегко любить. Но лично меня всегда привлекала именно
эта остросюжетная сторона ее личности. Ее беспамятство, которое
сродни слепоте, и то непрерывное усилие, прилагаемое ею для борьбы
с мороком безотносительности жизни, жизни помимо, каким-то образом
абсолютизировало ее для меня, и я догадывался, что вот именно
здесь и находится самое захватывающее, самое стоящее.

(Разумеется, физической причиной ее такого состояния жизни было
впоследствии выявленное патологическое явление – вполне терпимое
заболевание, какая-то слабая разновидность болезни Альцгеймера.
Но не в этом, конечно, дело.)

Несмотря на множество неприятностей, состоящих из конфузнейших
недоразумений, провалов, – следовавших из-за неверного восприятия
сути – событий и их поведенческих траекторий (она по два раза
на дню разыскивала в кухне холодильник; путала имена подруг, любовников,
а потом и внуков; с ней невозможно было иметь никакого дела: вечные
смертельные ссоры с матерью и сестрой, не говоря о сослуживцах;
она могла сегодня страшно рассориться со сводной сестрой Ириной,
а завтра, напрочь забыв об этом, звоня ей по какому-то мелкому
делу, озабоченно интересоваться, почему та так долго у нее не
была), степень ужаса от непоправимой суммы которых умножалась
высокомерной отстраненностью от происходящего и – подобно эффекту
турбины – взвинчивала трагическую выколотость из теплого поля
заботы близких…

И вот, несмотря на все это, я с самого начала интуитивно чувствовал
в ней некую таинственную существенность.

Я даже одно время думал, что ей однажды приснился сон, в котором
ей снилось что-то, и когда это что-то, наконец, смялось и приостановилось,
она заснула, и там – во втором вложенном сне – нечто вновь развернулось
в медленное событие, и оно, длясь, ей продолжало сниться, сниться
до тех пор, пока она не очнулась во сне от второго, скрытого тканью
сна сна, и вот тогда-то она и совершила оплошность, приняв это
за настоящее пробужденье, за возрожденье подлинной яви, – да так
– в первом сне – навсегда и осталась.

Мне довольно рано удалось разобраться – в чем здесь, собственно,
дело. Хотя поначалу, в детстве, я, случалось, до слез обижался
на ее странности. Например, она могла меня, ребенка, развлекать
день напролет, вдруг вывозя на пляж в Шихово, и со мною – наплававшимся
до будоражащей сладкой нежности в теле – гулять по бесконечной
набережной, разрешая одновременно тир и чертово колесо, парашютную
вышку и автодром, гяту и газировку, вдоволь покупая мороженого
и сахарной ваты, и вообще позволяя абсолютно все, что обычно находилось
под некрепким родительским запретом; она могла целый вечер читать
мне Андерсена, или Гауффа, и потом, сидя в сумерках рядом, долго
помахивать у изголовья раскрытой на форзаце книгой, так отгоняя
от моего лица влажные широкие листья бакинской духоты, терпеливо
дожидаясь, покуда сознание мое, наконец, не опрокинется на плоскость
чуткого марлевого сна – и его утянет подальше, к утру, тихий ручей
сновидений; а на другой день совершенно оставить без внимания,
казалось бы, вполне обоснованную вчерашним приступом дружбы, мою
детскую доверчивую приязнь. Эта подмена, обманная прерывистость
тепла, которая в детстве сродни настоящей смерти, действительно,
сначала доводила меня до рыданий. Но папа однажды сказал на это:
«Так надо. Обижаться в данном случае – пустое.»

В пожилом возрасте у нее появилось нечто вроде мании преследования,
невероятной подозрительности. Те вещи, которые она по рассеянности
теряет, или только месторождение которых забывает, она уверенно
считает украденными. Например, за эти три недели я трижды крал
у нее кошелек с пенсией и однажды какое-то свидетельство, а также
дважды совершал чуть меньший грех – куда-то утаскивая «Степь»,
– текст которой, кстати, она и так знает чуть не весь наизусть,
и текучие цитаты откуда нередко – произвольно, в виде бреда –
вставляет в свою пущенную поверх собеседника речь.

Часто взгляд ее вдруг соскальзывает с оси сообщения, – и она,
отворачиваясь, но продолжая говорить, медленно, как во сне, отправляется
в неведомые свояси, и вы внезапно понимаете, что все это до сих
пор было предназначено совсем не вам, и даже не ей самой, но н
и к о м у вообще, и было только звуком, речью, выборматывающей,
заклинающей ее болезнь – ничто.

Потому она и подслушивает: не столько любопытства ради, сколько
недоумевая, что никак не отыскивается искомое и что, возможно,
от нее просто скрывают причину ее беспамятства, где-то прячут
по разговорам, которые при таком подходе оборачиваются заговорами.

Вот и сейчас, повиснув на растяжках выбора между двумя направленьями,
или, возможно, их попросту позабыв (куда же податься, вправо или
влево, которых нет?!), она заговаривает эту пропасть решенья следующим
образом:

– Я, Глебушка, на самом деле в уборную направлялась, да вот конфуз
какой вышел – потерялась. Подозреваю, вы с папой снова зеркало
в тот конец прихожей перевесили, я ведь просила вас оставить его
в покое, оно же путает меня: по ходу повернуть уже следовало,
а я все еще напрямик с непривычки норовлю, вот и шишку вчера себе
набила, да и сейчас то же б случилось, если б не почуяла сквозняк
от балконной двери. Ты зачем ее привел? На что она тебе? Ты хотя
бы уж вымыл ее, что ли, прежде чем спать укладывать – белье только
пятками замарает, кипятить придется, просто стиркой теплой не
обойтись, папу же мне лишний раз не хочется беспокоить, а сама
я таз на плиту уже и не поставлю. А зеркало вы с папой завтра
непременно перевесьте, с зеркалом вы безобразить бросьте. Это,
Глебушка, мой дом, вам не след в нем хозяйничать. Я и так всю
дорогу путаюсь, куда что положила и откуда что взять следует.
Случается, и не положила еще вовсе, а про себя затвердив, что
вот, положила я это свидетельство в верхний ящик комода, оттуда
и брать надо, и вот не положив-таки, там же и ищу беспрестанно,
все перерыла – а нету, да потом хвать, а оно в кармане халата
и лежало все время, а я уж чего только, грешная, не передумала!
Ты ее все же с собой не бери. С Фонаревыми она тебе не помощник.
Зачем ты эту профурсетку дикую таскать с собой будешь, брось ее,
завтра же выпусти. Что за бесполезная жалость?! симулянтикус натураликус,
а не сиротское несчастье. Ты ее расспроси, расспроси хорошенько
– сразу убедишься, что лжет, как отпетая. А с Фонаревыми будь
осторожен. Мы всегда с ними осторожничали, там злое водится. А
сейчас спать шагом марш, да не забудь только вымыть ее хорошенько,
полотенце чистое в ванной есть – голубое. Кассы в 9 часов открываются.
Чтобы к открытию не последним поспеть – смотри, не проспи, на
завтрак от ужина демьянка жареная осталась, я ее в холодильник
убрала, еще, яйцо сварить себе можешь. Покойной ночи, милый. Завтра,
пожалуйста, помоги папе зеркало перевесить. Сделайте непременно,
сил моих нет кутерьму эту всю вынести. Одно помни, что никогда
ни в чем ты уверен быть не можешь. Как только уверишься, как станешь
в уверенности своей неподвижен, так считай, что в прицел тебя
и поймали, и уязвимость твоя вся – как на ладони. Где же я полотенце-то
голубое сушиться вывесила? На балконе ему висеть полагается, а
не где-нибудь в кладовке. Случается, вовсе еще и не затвердив
про себя – куда, а туда уже положила, и позже запомнила я это
полотенце на балконе на веревке, и что оттуда и брать надо, но
вот не запомнив-таки, там уже и не ищу, все в памяти перерыла
– а нету, да потом наверняка обнаружится, что оно там и висело
все время, а чего уж я только про него не думаю!..

Речь ее, обратив ко мне только первые фразы, бродила все это время
по дому – то приближалась из своего удаления, то – еле слышна
– вытекала из ближайших сумерек интерьера, – поскольку, отвернувшись,
и спросив «Ты зачем ее привел?» – Циля стала медленной невидимкой
плавать по квартире кругами, пристукивая одной из босоножек –
той, у которой (я заметил утром) надорвался задник, а я, утаив
дыханье, прислушивался, – до тех пор, пока она наконец не скрылась
в своей комнате: скрылась – не верно, но стала неслышна ее речь
и хромый шаг, так как она превратилась, погаснув, в невнятное
бормотанье, теперь перемежавшееся зевками и вздохами.

Покуда речь ее блуждала, я тоже не оставался неподвижен. Хотя
если вслушиваешься, то замираешь. Но звук, обидно скрадывая юродивый
смысл, неумолимо ускользал временами, и мне пришлось, ущипнув
себя за запястье, на ощупь двинуться в темноте, медленно пеленгуя
ее речь, пока она совсем не пропала в неразличимости.

Исчезновение Цили застало меня в гостиной. Дверь на балкон была
приоткрыта, штора отдернута: я стоял на трапециевидной пластине
лунного света.

Плотная духота. Комариный зуд, как налет штурмовика на бреющем,
внезапно возникал из тревожной темноты у лица, противно приближаясь
по спирали слуха.

Я вышел на балкон. Соседский кот метнулся в виноградной листве
и мягко спрыгнул на чугунные ступеньки. Она спала разметавшись.
Я подумал, что не знаю ее имени. Нет названия – нет предмета.
Мне почему-то стало беспокойно.

Милейший подбородок. Серебристый пушок над приоткрытой чуть припухлой
губой. И у виска.

Отыскав в глубине темноты кладовку, я вытянул из нее подстилку
из мягкого пластика (я всегда предпочитаю спать на полу, особенно
здесь, в Баку, где страшная жара, и тонкий воздуха слой у пола
в безветрии самый прохладный – «пенку» я стянул на время у брата:
он таскает ее с собой иногда на пляж и всегда берет, отправляясь
в поход в Набрань), простыню и подушку. Разложил и постелил у
балконной двери, где только и возможен сквозняк, дуновенья которого
я, высушенный бессонницей, буду ловить, мучительно извиваясь,
каждым лоскутиком кожи весь остаток ночи. Так рыба, выброшенная
на песок, обессилев, напряженно тянется к достигшей струйке особенно
сильной волны.

Спустя что-то долгое-долгое я стал забываться, мечась внутри каких-то
вложенных желтых зеленых розовых синих квадратов, которые лопались
как мыльные пузыри, как только я оказывался внутри одного из,
тут же обнаруживая следующий, вложением которого он был.

Мучение состояло в том, что я никак не мог удержаться в квадрате:
как я ни силился, предыдущий, не поддаваясь оглядке, легко выскальзывал
из-под сознанья куда-то вниз, но прежде содержание его стремительно
разжижалось, и только эту стремительность и можно было еще удержать
до того, как объем очередного квадрата не лопнет, добавившись
к пустоте.

Я – как бы сам пузырек – взмывал в пенном облаке из столпотворения
пузырей, своим присутствием пронзая оболочки встречных. Но, может
быть, движение мое сквозь было иллюзией – составленное только
последовательностью превращений?.. Это было похоже на взлет отдельного
отрывка отсутствия – пузырька, прерывисто взбирающегося по стенке
высокого бокала, время от времени примыкая к одному из своих неподвижных
собратьев.

Как только я находил себя внутри следующего квадрата, в нем начинало
происходить некое действие, начало которого оказывалось вполне
интригующим, чтобы составить сновидение, которое, однако, никак
не составлялось, поскольку события и персонажи внезапно, как подвох,
начинали чувствовать приближение пустоты и как-то приостанавливались,
застывая в тревожной настороженности. Фигуры вдруг неудержимо
принимались сжиматься, экономии ради превращаясь в бюсты, потом
в головы, в глаза: зрачки удивленно осматривали свое исчезнувшее
тело, плавая в уже разбавленном бледностью цвете этого очередного,
населяемого ими квадрата, который вот-вот соскользнет, безвозвратно
унося существованье тех, кто не успел до конца позаботиться о
своем безопасном исчезновении.

Меня невыносимо раздражала и мучила эта бредовая безудержность
пульсирующих сюжетов. Дело в том, что к этой круговерти неоконченных
повествовательных ходов невозможно было никак привыкнуть – с тем,
чтобы миновать, выпустить, перестать обращать на всю эту белиберду
внимание. Любое начало с новой силой захватывало меня.

Как долго я грезил этими квадратами, понять было невозможно. Я
знал, что появление каждого нового – это очередной шанс заснуть,
что стоит мне только удержаться в нем, как чуть позже я окончательно
забудусь и провалюсь в успокоительную глубину сна, наконец избавившись
от этой невыносимой череды бесполезно пугающих наблюдений.

Затем, в промежутках, стала мерцать мысль, что так дальше нельзя
и во что бы то ни стало необходимо окончательно проснуться. Я
лежал на животе, зажав подбородком комок жидкой подушки. Конвульсивно
оттолкнувшись руками, отжался, вскинул голову, и вынырнул из потока
этих пузырьковых сновидений, хрипло вбирая в себя влажную вату
духоты, – и трудно уставился на расплывающуюся лужицу лунного
света. Меня мутило.

Через несколько осторожных мгновений она, подобравшись на корточках,
коротко выглянула в балконном проеме: на полу показался четкий
силуэт головки – заостренный углом падения лучей носик. Подождав,
световая аппликация двинулась дальше – вырос стебелек шеи. Я тупо
смотрел на профиль, на блики на плитках паркета. Чтобы вновь не
соскользнуть в морок грез, как выбравшийся из воды пес, я тряхнул
головой.

Теперь она показалась полностью и уселась, обняв колени, на порожке.

Очнувшись окончательно, я сел по-турецки на постели.

Мы молча смотрели друг на друга. Мне не было видно лица из-за
тени – над ней слепила луна. Я ей, должно быть, был виден отлично.
Блеск белков в глубине незренья…

Потом все произошло мгновенно. Вдруг решительно встала, зачем-то
быстро обернулась к ночи, наклонила плечо, стягивая тонкую лямку
свободного сарафана, ладонью сняла другую и, нагая, перешагнула
упавшее платье. Закинув за голову руку, щелкнула заколкой. Обвал
волос скрыл острые плечи. Почти ребенок, но полнеющие бедра, тонкие
костяшки щиколоток, предплечий, которые внезапно разлетелись в
водовороте гирлянд из ласок, объятий: дебри волос и кожа, как
поверхность воды, и зернышки сосков, обморок затяжного прыжка
сквозь тончайший срез мускусного запаха, и чуть кислая смола желанья,
– все это оказалось неотвратимо и страшно, поскольку, затянувшись
безмерно, наконец взорвалось, неудержимо рушась в пропасть нечеловеческого
беззвучья.

Я проснулся оттого, что дыханье ее пропало.

Без четверти семь на стенных часах. Утренняя прохлада.

Я слышал, как хлопнула входная дверь. Спустя – беготня босоножек
внизу во дворе – пауза: поправила соскочивший задник, и – дальше,
пропала.

Пробормотав: «зачем-то быстро обернулась к ночи…», я обвернул
голову простыней, чтобы, наслаждаясь прохладой, сладко доспать
остававшийся час.»

Продолжение следует