Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Бутылка Клейна

Нефть

Продолжение

Начало

Глава 12

Брат

П о м е щ е н и е. Спустя рождение свое, со счастливым любопытством
барахтаясь каждое утро в волнах радости, на огромных солнечных
колесах катящей навстречу новому дню, я скоро и незаметно добрался
до того лета, к которому и относится начало моего рассказа. Добрался,
как выяснилось, не столько продолжения ради, но для того только,
чтобы вскоре открыть два закона, согласно которым, в результате
частично уже разоблаченных в этих записках событиях, теперь полностью
определяется мое существование: закона несчастной любви моей к
брату — и закона сохранения страха.

Что касается первого, мне не избежать биографических пояснений. Ими,
вкратце, я и займусь теперь; а что до второго, то закон
этот имеет прямое отношение к первому моему наблюдению — и по
мере продвижения объяснится сам по себе: естественно и
непреложно.

На деле, несмотря на вполне невинную формулировку, все это оказалось
достаточно мерзко, чтобы в результате насмерть подмять меня
под обстоятельства безысхода.

Жестко говоря, вывернуть наизнанку, засунуть в рукав собственной
шкуры, как шапку, как скальп.

Поразить тугой неподвижностью, в которой ни звука, ни мысли
счастливой издать не возможно: всего только два десятка кубометров
спертого воздуха, который уже раскален до температуры моей
крови, мозга.

Конура, в которой нынче я помещаюсь, стала продолжением, наростом
размытого неподвижностью тела, — и границы-стенки ее при
каждой мой потуге скрипят, как раковина — от поползновений
моллюска.

Единственное окошко — узкое, как прищур — мой циклопический зрак, фонарь.

Но и то — отдушина зрению: чьи-то чулочные щиколотки, туфли, которые
теперь день за днем подрастают бортами в ботики, сапожки,
ботинки — лето кончилось, скоро слякоть.

Стекло в глухой фрамуге — бронированное: в первую неделю я сорвал
глотку, разбил два стула.

И кажется мне, что в связи с полуподвальным, как бы кентаврическим
моим существованием — небо за это время стало ниже,
спустившись вслед за помещением моей н е п о д в и ж н о с т и:
теперь седьмые небеса начинаются сразу чуть повыше затылка, — а
те, кто снуют по ним мимо — суть ангелы, и обувь их — их
воздушные лодки.

В последнее время все чаще стали появляться на куске моего асфальта
лужи; иногда, выбивая брызги, в них ступают прохожие, — и я
радостно догадываюсь: осень.

Недавно под мою амбразуру залетел футбольный мяч: что я испытал при
этом, должно было быть когда-то моим восторгом — чувства мои
обтесались острым страхом, разъелись его кислотой, в сам
страх превратившись, — и органы их стали органами страха — его
воспринимающими, его источающими.

Слух мой теперь — звук моего страха.

Зрение мое в темноте — цвет моего страха.

Когда я касаюсь в потемках ощупи предметов, я касаюсь кожи моего испуга.

Все эмоции мои, включая случайную радость от воспоминания, — суть
медленные волны на зыбкой, как костный казеин, стылой
поверхности ужаса: тело мое — размозженная, разжеванная мякоть этого
косного заливного.

Я вряд ли способен на плач.

Я вряд ли смогу когда-нибудь почувствовать голод.

Узкая, в пятнадцать сантиметров, щель вот уже семь месяцев моя
единственная, дозируемая как невозможные, сухие слезы, порция
света.

В моем закутке нет лампы, и с наступлением темноты я чувствую, как
тугой влажный слизняк наползает на сетчатку.

Сначала он полупрозрачный, с синеватыми прожилками — они струятся в
зыбкой мякоти; затем слизняк, скользя, утолщается, его линза
становится плотнее и глуше, прожилки обесцвечиваются,
исчезают, густые сумерки выпадают как стена черного снегопада, —
и кажется, что единственное, что я вижу — это его голое,
мерзкое прикосновение, скольжение: так зрение мое превращается
в осязанье.

И тогда я вижу перед собою Петю.

Я не заметил, как открылась, шаркнув замком, дверь, как он вошел, на
меня не глядя.

Теперь он сердито смотрит в меня.

Сосредоточенное недовольство — его вечная гримаса.

Он приходит ко мне еженощно.

Хотя он давно уже ничего не спрашивает — я знаю: это похлеще допроса.

Поначалу, измученный его явленьями, я начинал вертеть хвостом —
выдумывал ответы на непроизнесенные вопросы о камне, нервничал,
старался что-то нафантазировать — бестолку, никакой реакции.
Тогда я опускался до униженья — вспоминал наше детство,
совместные забавы — пытался его развлечь: чтобы хоть чуточку
смягчить, добыть из него хоть какой-нибудь сантимент — но
тщетно.

Время от времени он только хмуро покачивал головой.

Это не то, что ему нужно.

Это не то, что он мог бы съесть.

С некоторых пор я просто молчу, но не замечать его — свыше моих сил.

Он сидит передо мной, как в зеркале, и старается т а м что-то разглядеть.

Разглядеть то, что я знаю о камне.

Мне не приходит в голову отмахнуться, плюнуть, лечь, заснуть.

Это странно, потому что у всего есть предел, в том числе и у страха.
Ведь даже смертники поздно или рано оделяются безразличием
— основой их ложного мужества.

Но в моем случае этого не происходит. У меня с весны не ослабевает
острый, высасывающий страх перед его присутствием. Страх
досуха сосет источник меня самого где-то у солнечного сплетения.

Страх этот — моя вина.

Вина моя в том, что я не знаю, где камень.

Я выучил наизусть его гримасу, все ее черточки: мне известен каждый
бугорок лицевых мускул.

Мне даже кажется, что я узнàю ее на ощупь.

Я знаю сколько ресниц, сколько желаний, он растерял сегодня.

С точностью до последней крапинки я знаю узор его зрачков, мне
известно, что он недавно ел и чистил ли после зубы: нюх мой
обострен, как у зверя — я улавливаю оттенки его дыханья.

Слыша запах той, с кем он был сегодня, я мог бы вылепить из своего
воображения ее тело. Ее повадки. Ее масть.

Время от времени мне кажется, нужно пересилить себя, подойти к нему
— обнять, открыться, что я его люблю, что суть моего страха
— как раз в нежелании себе в этом признаться.

Но иногда мне чудится, что страх этот — внешний, не имеющий
внутренней причины: страх, который, как могильный морок, привалил
меня, обездвижив тело, мысли.

Безусловно, у Пети есть сообщники, и я готов биться о заклад, что знаю: кто.

Сволочи эти Фонаревыми зовутся.

Что они сделали со мною — весною ранней (я и вдохнуть-то март не
успел толком) насильно заперли — заманив, накачав какой-то
гадостью желудок, мозг, сознание, — как пьяного под руки
спустили лестницей в эту подвальную конуру, в бывшую дворницкую на
Покровке, — и кормят здесь макаронами с сыром, которыми
давлюсь я, только чтоб не обмереть с голодухи — раз в три дня, —
чистой воды уголовщина: но им плевать.

Их уверенная наглость довольно подозрительна: либо они сошли скопом
с ума и превратились в конченных психопатов, либо они
действуют под чьим-то очень серьезным прикрытием.

Вениамин (после перевода Оленьки в столичный универ и после событий
89-90-гг.) понял, что ловить ему в Баку больше нечего и что
надо сваливать, — но вместо того, чтобы как все приличные
люди отправиться в Израиль, или в Америку (что и сделали наши
родители и почти все родственники; мы же с Петей остались,
дабы он успел закончить аспирантуру, а я — покончить с
дипломом, — для этого мне нужно было отправиться на военные сборы,
которые, кстати, я из-за всей этой заварухи пропустил), —
ловко, как эквилибрист, цепляясь за ниточки связей, тянущиеся
с пальцев великого марионетчика Али-хана, перевелся по
службе в Москву, получил квартиру и вполне освоился в своей
непыльной деятельности сотрудника федеральной контрразведки. Тем
более что контрразведывать об ту пору в стране было нечего.
По совместительству устроился начальником отдела
безопасности в каком-то банке и, получая дармовой паек в виде
зарплаты, стал вновь исполнен чувства солидности и благополучья.
Видимо, тогда-то он и решил, что теперь может спокойно заняться
камнем.

Б р а т. Вообще, я чувствую, мне не избежать дополнительных
разъяснений. К счастью, все обстоит более или менее просто и
распространяться на этот счет не придется.

Брат мой, Петр, старше меня на год. Мы довольно похожи, почти
двойняшки, но если наблюдать нас вместе хотя бы минуту — вопрос о
родстве отпадает намертво. Главный различающий нас признак
очень простой — в нем я виноват: у меня выражение лица
всегда, будто я не здесь или только что откуда-то.

Возможно даже, оно выглядит из-за этого несколько глуповато.

Возможно также, что это, часто во мне случающееся состояние
отразилось в конце концов и на фенотипе.

Постоянно напряженные мышцы скальпа стали косными и отверделыми, и
их немного перекосило (как это бывает при сколиозе с мышцами
спины, когда искривление позвоночника необратимо влечет
перераспределение статической нагрузки и, следовательно, в конце
концов мышечной массы), так что выражение лица моего
совершенно перестало адекватно передавать внутреннее состояние.

Иногда это доходит до конфуза, когда я, чтобы принять
соответствующий ситуации вид, начинаю нервно, как бы настраиваясь на
нужный лад, гримасничать и непроизвольно вращать головой — в
поисках любой отражающей поверхности: и вдруг замечаю, что
остальные начинают смотреть на меня, как на сумасшедшего.
По-видимому, именно по этой причине у меня развился своего рода
тик: время от времени я начинаю двигать ушами — сразу двумя,
или попеременно. Конечно, это не так заметно как глазной, но
все-таки наблюдаемо.

Но это еще не все и не главное. Петя существенно стройней меня —
оттого, наверно, что первые шесть школьных лет он занимался
боксом: плечи его расправились, и грудь покатилась. Он выше
меня и носит рубашки на размер больше. С моей же осанкой дело
обстоит неважно, — при ходьбе я движусь как бы всегда «против
ветра».

А вот голоса у нас, правда, очень похожи, не прислушиваясь к манере
речи — не отличить. Но это не удивительно — голос отца
нашего по телефону звучит совершенно так же. По этой причине,
кстати, у нас была вечная путаница дома с телефонными звонками:
когда тот, кто звонит, свято веря, что говорит именно с кем
ему надо, начинает с места в карьер излагать не
предназначенные для посторонних вещи. Петя в таких случаях, если мне
звонила девушка, без зазрения совести начинал валять дурака,
притворяясь. Однажды дело натурально дошло до мордобоя.

Что касается интеллектуального развития, то здесь все более или
менее спорно. Лидерство Пети скорее формально: из-за его
удачливости и определенно меркантильного подхода он более успешен в
институте. Ловчее в учебе: обходителен с преподавателями и
— поскольку отвечает с ходу, с каким-то залихватским
пренебрежением к вопросу — умеет произвести впечатление, что знания
его обширней, чем есть на самом деле. Он явный любимчик
своего научного руководителя, к которому виртуозно
подлаживается.

К тому же в юношеском возрасте год разницы считается за три, и он по
отношению ко мне — старшекурсник: у преподавателей я всегда
был на сниженном счету — как младший брат такого-то, очень
толкового и очень похожего. (Только я один знаю: его
толковость — наполовину моя.)

Со временем жизнь моя незаметно обернулась не то чтоб адом, но
ужасно напряженной, как затянувшаяся паника, гонкой с
преследованием. Почин был положен, еще когда Пете пришло время идти в
первый класс. В то лето родители купили два одинаковых
комплекта школьной формы и разные ранцы со всеми принадлежностями
и букварями. Задумав не обременять себя, они хотели
отправить меня на год раньше в школу. Я страшно горел этой идеей —
мне было страшно, что я отстану от Петьки. Однако выяснилось,
что в матшколе вакансий нет — классы и так набиты по 30
человек. Отец ходатайствовал через приятелей в районо, но
сказали, что взять не могут и точка. Так я еще на целый год
загремел в подготовительную группу нашего детсада.

Мой провал обернулся сложной катастрофой. Мне было одновременно
обидно и радостно за Петю, и уже тогда жизнь моя стала всерьез
омрачаться надвигающейся завистью. Вначале исподволь и совсем
не так остро и ясно, как ныне, но все же иногда мне что-то
такое подступало к горлу, когда, например, совсем изведясь
от тайного восхищения, я доставал свой пылившийся в стенном
шкафу ранец, надевал его перед зеркалом и передразнивал Петю,
бодро идущего в школу: вот он приходит в класс, снимает
ранец, деловито раскладывает на парте хрестоматию, тетрадку и
пенал, хвастает ножичком соседу, — и вдруг, горло начинало
першить и хотелось кашлять, и кашель этот наконец вырывался
каким-то неисчерпаемым, душераздирающим приступом, вплоть до
истерики и рвоты, когда уже вроде бы прокашлялся, но не в
силах остановиться, теперь наблюдаешь себя в зеркале со
стороны, где только что паясничал и красовался твой брат, а теперь
— исступленно бухикающий, присев от бессилья на корточки, с
красным от прибившей крови лицом, — и ранец уже беспредметно
валяется на полу, и разбросаны вынутые для форса — счеты,
азбука, карандаши, — и в зеркале теперь — не сияющий от
фортуны Петя, но самый несчастный и настоящий я.

Вообще, надо сказать, я всегда отличался ненормально взвинченной
психосоматической реакцией. Случается, произвольное, более или
менее острое переживание у меня сопровождается какой-то
истерической взбудораженностью — рвотой, неудержимым, как
лавина, кашлем, или черт еще знает чем, что протекает внутри и
внешне вроде бы не заметно, но тем не менее имеет невыносимый
по интенсивности характер.

Ничего похожего нельзя сказать о Пете.

Никаких особенных неврастенических наклонностей у него не наблюдается.

Рефлексия у него вообще ниже среднего уровня, даже для его типа
личностей. В школе мой брат всегда первым откликался на
требование ситуации начала решительных действий: например, не
задумываясь дольше, чем на не ощущаемое извне мгновение, после
краткого оценивающего переглядывания в вагоне метро, он
подходил к своей будущей знакомой с какой-нибудь сомнительной по
учтивости фразой, и та с необходимостью таяла и расцветала. (Я
же часто в таких случаях, ужасно туго размышляя и
колеблясь, либо просто упускал ее в толпе из виду, либо она наконец
выходила с сердитым выражением досады на личике, а я,
обмерев, но спохватившись, выскакивал на следующей остановке, чтобы
на идущем в обратную сторону поезде метнуться вспять и...
застать оставленную ею по себе пустоту, которая еще некоторое
время теплилась, наполненная постепенно остывающей частью
моего возбуждения.)

В походах Петя всегда первым ступал на подвесные мосты, либо
отправлялся искать броду в подозрительном ручье или крымском
ущелье, где дальнейший спуск при начальном рассмотрении
приравнивался к паденью; он всегда первым из сотоварищей откликался на
брошенный вызов к драке, даже когда нерешительность могла
быть принята противником за пренебрежение, вызванное
уверенностью в превосходстве, и косвенно послужить причиной мирного
исхода. Впрочем, последнее можно грубо объяснить тем, что он
просто лучше других знал, как следует бить морду, а не его
благородным бесстрашием.

В общем, сказать о Пете, что он — другой: бесконечномалое настоящего
смысла — он мой труп.

А я — его.

О д н а ж д ы. Однажды я не выдержал и спросил Петю о Фонареве.

Он поморщился, не ответив.

Я повторил свой вопрос. Петя отвернулся и как-то двинул кистью, пренебрегая.

И тогда я взорвался.

Так от плевка взрывается перегретая жидкость.

Схватил его за плечи и тряхнул. Я выкрикнул:

— Скотина, что общего у тебя с Фонаревым!

Петя, высвобождаясь, двинул меня в грудь плечом: отлетев, я осел на кровать.

Не унявшись, взвинченным голосом, едва удерживаясь в размеренности,
я стал формулировать предположения и догадки относительно
мотивов, которые заставили Фонарева со мною так поступить,
строил свои безумные версии, зачем понадобился им камень, и
почему он, мой брат, пошел на поводу у этой скотины и стал
перебежчиком, его подручным…

Разве не знал он, что Фонарев в 67-м состряпал на отца дело — и шил
его крепко и наглухо, так что отец тогда едва выпутался, — и
если бы не заступничество Цилиного отчима — старого
большевика Кайдалова, мы бы с ним вряд ли появились на свет!

И тут я не выдержал — о, как я, верно, был жалок! — я сорвался с
этой взвинченной иноходи, стал орать во весь опор, подыхая от
негодованья, что Фонарев гад, что благодаря ему мы теперь не
братья, а черт знает что такое, и пусть он передаст ему все
это, пусть он скажет ему, что я его раскусил — я ненавижу
его, вместе с его силой и вездесущестью, и что мне страшно и
тягостно, и я не понимаю, почему они меня здесь держат, ведь
мне же ничего неизвестно, и даже если б я что-то знал, я бы
скорее умер, чем молвил толику…

Впрочем, я уже мертв, вы слышите, сволочи, мне нынче все равно и
безразлично, мне — так — потому, что вы отняли у меня все, вы
слышите, все! У меня не так много и было этого всего, но вы
его, крохоборы, все равно выцепили, увели, стибрили, обули, —
Фонарев скрутил, наделив страхом и ненавистью, и тем скрал
у меня подвижность, а ты, Петя, ты увел у меня е е и
превратил в свою соучастницу, но не это главное — ты украл у меня
мое в п е ч а т л е н и е, ты развенчал его, надсмеялся,
превратил в утрату, и хотя я сам виноват, зачем мне было тебя с
ней знакомить, но ты, ты же мог — мог удержаться, ну что
тебе стоило, чего ради взбрело притворяться, что я это ты,
когда встретил ее после лекции во втором гуманитарном, на
«сачке», и — будто бы я — я улыбнулся ей и подошел, и сходу,
опешившую от уловимой выгодной разницы — вальяжно чмокнул в щеку,
и дальше стоял застенчивым якобы молчуном, продолжая свою
глупую шутку, но как ты посмел, гад, ведь я до того и не
притрагивался к ней, смотрел не дыша и замирая, не мысля о
прикосновении и краешком предположенья, и даже когда мы
оставались наедине, и мы рушились оба, и она не могла сдержаться, и
трепетно проистекала, разворачиваясь в восхитительной
близости, я не выдерживал, и свет выходил из-под ног, — в эти
невыносимо проживаемые, как упаданье, мгновения ради спасения я
старался не быть собой и превращался, внутренне отпрянув, в
постороннего, в нечто внешнее, в некое растворенное,
рассеянное во внутреннем свете зрение, которое, нет, не касалось, не
трогало, но теплым малиновым облаком, медленно опускающимся
с купола простынь, отражалось в наших телах, обволакивало
их, возвращаясь, — и мы плавали в нем, отраженные, — но меня
там не было, я был только зрящим облаком и зрением, и я не
мог быть, не мог быть и м, прикасающимся, я скорей предпочел
бы стать ею, но не тем, к т о б ы л с н е ю: я бежал
прикосновенья как смерти — следуя своему табу, нарушить которое
значило погибнуть; да, я слабак, все забитые мертвецы —
слабаки, мне не удалось удержать свое в п е ч а т л е н и е и,
следовательно — себя: ты же обрушил меня и ее — доблесть моей
души, ты пренебрег нами шутя, и тем самым меня исчерпал,
обокрал, извел, уничтожил, и теперь я — не я — и больше никогда,
никогда не смогу вернуться, чтобы видеть как раньше — и
отразиться: все это необратимо, и оттого пребольно, — и прости
меня, прости, я больше не способен сказать как прежде:
прости, я не дам тебе сейчас ни соленых орешков, ни тряпичного
клоуна, ни даже живого тигра, но когда я вернусь (а я
непременно вернусь), обещаю попытаться спросить тебя, насколько
ласковым был мой двойник, и красиво ли вились гирлянды из наших с
тобою пенных утех, покуда я отбывал свое наказание.

С т о г. И вдруг я подумал: ну и что? Чего я, собственно, боюсь?
Страха может быть сколько угодно, вон, его здесь и так целый
стог — составленный из скирд каждодневных, сжатых мною— я
трудяга полей страха, страхороб, — а толку все равно чуть:
поскольку я жив. Охапки эти набиты под самый потолок, под самую
завязку — набиты в ноль, заподлицо в подкорку — так туго, что
не вздохнуть и не помыслить свободно.

Но уже чувствуется его насыщение, чувствуется, что эта
переогромленность жути, которая суть проявление, казалось сначала
какой-то и теперь — ясно застывшей божественной низости — грязной и
зловонной, — она, вместе со своими особенными обитателями,
среди которых я почему-то, хотя на то у меня нет никаких
оснований, выделяю Петю, — среда эта постепенно начинает
проявлять свой ничтожный, пустотный характер безобидных декораций:
чья бутафорная природа сразу перестает источать вонь
катастрофы, стоит только к ним подступить, дотронуться — и
опрокинуть.

Действительно, чего я боюсь? Мне пока ничего конкретно не угрожает.
Я могу спать, есть, пройти от двери к окну пять шагов и еще
полшага, могу посмотреть на потолок, — ну и что, что мне
кажется при этом, будто глаз закатывается под него, как под
веко, и зрение темнеет, — это ничего, можно ведь зажмурится — и
не видеть…

К тому же здесь у меня вполне есть чем заняться. Например, я могу
разглядывать обои и разбирать их гербарий. Могу описывать
рельеф вздутий и воображать под ними миры, в которых есть свой
горизонт и свое солнце, и что они прекрасны и пустынны…

Последнее мне особенно приятно представлять: наверное, потому, что
спокойная пустота этих миров распространяется и на меня.

В самом деле, мое положение здесь не так уж и ничтожно.

Я могу смотреть в свою амбразуру и наблюдать кусок асфальта, его
поверхность, испещренную трещинами, выбоинами, кавернами от
капели, струек после, во время дождя — и, например, думать о
том, что при его изготовлении использовалась нефть...

Могу вспоминать, как ее капельки, словно сырные слезы, проступали в
следе от подошвы сандалий на тротуаре, раскаленном тяжелым
зноем до ощущаемой стопой мягкости — и тревожно чуять, как
марево над городом тягуче пахнет нефтяной испариной.

Каждый день наблюдения участок двора под моей щелью откладывается,
отпечатывается в снимок медленной съемки. Если прокрутить их
все сразу, то крупнозернистый рельеф оживет, зашевелится:
быстрым бегом затопочут чьи-то ноги, под ними трещины
разбегутся дальше и шире, каверны станут глубже, и камешки
разлетятся и слетятся, и разлетятся во все стороны, и замелькают
пятна от луж, высыхая и вновь стремительно наполняясь влагой;
появятся и исчезнут под невидимой метлой бутылочные осколки.

В сущности, моя жизнь теперь мало чем отличается от жизни статуи в
нише какого-нибудь фронтона. Но с некоторых пор мне стало
казаться, что у нее, статуи, больше шансов сделать шаг, чем у
меня.

Однако, в самом деле, чего мне бояться?!

Мой страх не имеет ничего общего со страхом ожидания, предвкушающего
нечто, поскольку, если что-нибудь и должно было бы
произойти, то оно у ж е давно бы случилось, — ни тем более со
страхом пустоты, поскольку она у ж е наступила.

Я ничего не жду, я уперт в свою неподвижность, я слился с ней и
совершенно теперь не способен создать хоть какую-нибудь длящуюся
последовательность.

Впрочем, это не совсем так. Хоть какую-нибудь последовательность я
могу организовать — но вот в чем дело: она никак не может
стать последовательностью моего побега. Да, все ж таки я
способен хоть как-то, запуская цепочки бессмысленных действий,
прибегнуть к движению: например, могу взять тумбочку (1) и
расколошматить ее о пол (2), могу сдернуть с кровати матрас (3),
залезть верхом (4) и прыгать, как на батуте (5), и кричать
(6), и могу запрыгнуть и спрыгнуть с кровати (7), рискуя
удариться о потолок, и, лежа теперь на полу, истошно вопить,
чтоб меня выпустили (8), отбивая кулаки о линолеум (9). Но это
все равно окажется бесполезным, поскольку вскоре на шум
откроется дверь и войдет Петя: и, сгорая от стыда, я мгновенно
замолкну.

И это все, финита. Я ни на что не способен далее, ни тем более — более.

Я только буду мучительно пытаться избежать его взгляда и все таки,
увязая в страхе, заворожено всматриваться в него — чуя, как
столбик ужаса ползет вверх и упирается в кость моего черепа,
бесконечно давя изнутри, и волосы мои зашевелятся, и я
схвачу голову руками, боясь, что ее разнесет: скорчась от
напряжения, я сорву ее с плеч, как в бешенной панической боли себе
выбивают об что попало под руку зуб, — и мне станет легче.

И я поднесу ее к лицу, чтобы всмотреться — за что?!

— И тогда Петя вырвется, сбросит свои руки и ударит меня в солнечное
сплетение, и я осяду.

Скоро, оправившись, он выйдет, не проронив ни слова, а я,
задохнувшись болью и ненавистью, буду смотреть бесконечно вслед — не
оглянется.

Но это ничего, это можно вынести, нужно только быть внимательным и
стараться ни на минуту не выпускать себя из наблюдения.

Действительно, все это только на первый взгляд опасно. На самом деле
у страха моего нет предиката, его функция не прикладная — и
значит, мне ничто не может повредить.

Мне от него только темно и душно: обретшая мнимую телесность
темнота, ставшая на ощупь ватной, завалила меня с головой. Опасна
она не более, чем тополиный густой пух, который, дразня
чихом, лезет в глаза и горло, и смех мой от ужаса — результат его
щекочущего прикосновенья.

В самом деле, ну какой исход может быть у детского страха, когда в
темноте беспричинно вырастает вопль «Мама!» — и сгустки
сумерек раскачиваются, надвигаются, выплескивая в полнеба
облачные глаза, сочащиеся сомненьем…

Страх этот, конечно, невыносим и глубок, как память о перерождении,
и остр, как ожог, причиняемый рождением. Но он безвреден,
так как снимается материнской рукой. Однако, в
действительности исчезновение страха — ложно. Свет и рука мамы только
отслаивают его, не уничтожая: страх всегда остается на мази, — и
вот теперь он во мне прорвался, сохранившись.

И никакая «химия мозга» здесь ни при чем. И что тебе до того, что
какой-то там баланс реактивный в подкорке нарушился? Все в
точности осталось тем же, что ты однажды наблюдал во
внутренностях живого жаркого, до смерти щекочущего мрака, когда, играя
с пацанами в «царь-гору» на громадном, издали похожем на
золотоверхий город, стоге сена, внезапно оступившись,
провалился в какую-то полость, и она ухнула тобой, тебя проглотив, —
и приземлившись во мгновенной, как пронзительный сон,
непроницаемой, набитой удушьем темени, внимая ребрами
наваливающийся, тектонически тяжелый, как вся жатва мира, сенный ужас,
— ты не можешь ни кричать, ни дышать, ты завален, и тебя
нет, и нет ничего, и не было, и не будет.

В самом деле, какая причина бояться была у Хомы Брута? Летающие и
ползающие вокруг декорации здесь ни при чем. И панночка в
натуре устроила все это из сильной и мстительной своей любви, а
не забавы ради. Так что, выдержи он, удержись от встречного
взгляда — остался бы цел. Ведь страх Хому погубил потому,
что вий на него воззрился, а он поддался — и в ответ глянул.
Глаз вия присвоил, вобрал Хому, и затмил его взгляд — своим:
сделав обитателем своего зрения…

Вот так и Петя присваивает меня, высасывает, как яйцо, как глаз, по
ночам наблюдая.

Окончание следует.