Жизнь как есть

Два идиота в рекламе, отец и сын.

– Футбол! – забыл?..

– Забы-ы-л... А ты что! пиво только баночное, забыл?..

– Забы-ы-л...

Сами не понимают, что изобразили.

***

Много лет строю зимние убежища для бездомных кошек и котов – в
мастерской, на балконе, в подвале... Норы, щели… оборудую ящики,
примерно такие, в которых они охотно зимуют. Сначала они мои
убежища избегали – боялись, обходили. Я не мог понять, в
чем дело... Потом перестали бояться, но всё равно там не жили,
не выращивали котят.

А я надеялся, делал каждую зиму и делал...

И постепенно... они стали признавать мои дома. Что произошло, я так
и не понял. Почему я вдруг начал понимать их?..

Думаю, есть только одна возможность – перевоплощение. Надо искать
кота в себе. Видимо, я так и действовал, хотя не отдавал себе
отчета. Вживался в их жизнь. И теперь в девяти случаях из
десяти они мои убежища одобряют.

Много лет пишу картинки. И прозу. Обнаружил, что между этими тремя
занятиями – убежища, картинки и тексты – много общего.

Когда рисуешь или пишешь, тоже создаешь убежища – для тех, кого
представляешь себе, люди они или вещи, или деревья-травы… все
равно. Нужно найти их в себе, и создать на бумаге или холсте
убежище, тёплую нору, чтобы там можно было им жить.

А у читателей-зрителей свои норки. Выглядывают… Рядом новая нора
появилась, интересно, кто в ней живет?..

***

Смотрите картинку в полумраке, когда все кошки серы.

Смотрите всю сразу, то есть на отдалении, можно через перевернутый бинокль.

Смотрите быстро, мгновенно, для этого много способов, вот два из них.

Войдите в темную комнату, где на стуле или столе картинка, ощупью
найдите свое место, встаньте на нужном для обозрения всей вещи
расстоянии… Упритесь взглядом в то место, где картина – и
мгновенно включайте свет! И тут же его гасите.

Стоите в темноте, перевариваете ощущение.

Можно еще проще: подойдите к картине с закрытыми глазами или пусть
вас подведут, как Вия... Мгновенно открываете глаза, и тут же
закрываете! Потом, после переваривания увиденного, можете
еще несколько раз вот так поморгать.

Отделите шутку от серьезности, и попробуйте.

Попытка получить первое ощущение.

Оно – важное.

***

Слышу разговор, примерно такие каждый день слышу. Женщина
рассказывает, муж дочери был фельдшер на скорой, недалеко отсюда, в
сельской местности. Наконец, посчастливилось ему – открыли с
женой торговую точку. Бросил скорую, теперь ездят, покупают,
продают, всё у них есть...

И место знаю, скорую не допросишься, а теперь еще хуже станет –
врача не было, не стало и фельдшера, кто же ездить будет, из
райцентра за сорок километров?

Пять лет слышу такое, десять... Сочувствовал. Теперь вижу, с каким
восторгом разрушают лучшее, что было...

И думаю, черт с вами, как сделаете, так и будет.

Мы все о верхах талдычим, а люди?

***

Мне говорили, Миша Рогинский тяжело болен, но о смерти узнал из Интернета.

И начал, конечно, вспоминать встречи с ним, в Москве, на
Беломорской, и у него в подвале. Потом, когда начал писать прозу,
небольшой рассказец написал про уезжающего из России художника.

Если Женя Измайлов мне много дал конкретного, я общался с ним почти
десять лет, то влияние Рогинского было другое. Измайлов
смотрел мои работы, а Рогинский показал свои, это было важное
переживание. В его подвале картинки выглядели сильней, чем на
знаменитой выставке на ВДНХ, в 1975-ом.

Красные трамваи Рогинского. Помню до сих пор.

Но еще сильней, чем картины, было впечатление от личности М.Р.
Невысокого роста крепкий человек, производил впечатление
фундаментальности, несокрушимости.

Потом М.Р. уехал в Париж, и многие свои работы перед отъездом продал
за символические деньги – 50 рублей, а основные взял с
собой, сколько разрешили взять.

Мне захотелось вспомнить эти встречи снова, и я кинулся искать свои
работы, которые у меня видел М.Р.

Немногое нашлось.

***

Давным-давно я нашел умирающего котенка, принес и лечил. Сначала
вылечил от кошачьего насморка, для младенца это страшная
болезнь, часто умирают. Потом взялся за паразитов, вывел червей.
Наконец, приступил к чесоточному клещу, который младенца
мучил. Котенок уже немного ожил, ему нравилось теперь лечение,
не то, что уколы! Я втирал какую-то гадость в шкурку, но ему
было приятно, потому что все чесалось.

На проплешинах понемногу волосы начали расти.

Я чесал и приговаривал – «Зарастай, шерстка, зарастай ...»

Имя долго не давал ему, без имени легче умирать. Когда имя, долги,
обязанности, тебя знают. И, может, будут переживать, когда
исчезнешь, а этого не надо.

Но я уже подумывал, глядя как шерстка растет, что пора назвать.

Оказывается, он свое имя уже нашел.

ЗАРАСТАЙ!

Ему приятно было, когда чесали, и он решил, что это и есть имя. Так и осталось.

Вырос Зарастай, пошел в Детский сад. У нас все наоборот, в Детский
сад, что через дорогу, ходят взрослые коты. Там теперь мало
детей, тихо, много места, есть где погулять и спрятаться от
непогоды. А вечером прибежать поесть ко мне.

Долго жил Зарастай, потом все-таки состарился, и решил уйти в
кошачий рай. Есть такое место на земле, уйти туда можно только
зимой. Потому и умирают коты, когда темно и холодно. Надо
пройти через Детский сад, потом спускаешься в овраг, и по нему –
к замерзшей реке. Перебежать по льду может даже старый кот.
На другой стороне лес, перед деревьями несколько домов, там
живут лесники. У них тепло, они кормят зверей и всех
принимают с радостью – им веселей. Это кошачий рай. Здесь простор,
гуляй, сколько хочешь, есть тепло и еда. На нашей стороне
машины, и люди разные попадаются, для старого кота трудно, а
за рекой спокойней им.

Вот туда и ушел Зарастай.

Я часто туда смотрю, вижу – дым над трубой.

Значит, тепло Зарастаю.

***

То, что нарисовано, написано, влияет на автора необратимым образом.

Наверное, есть люди, легко перевоплощающиеся, умело натягивающие на
себя ту или иную маску... но они мне мало интересны.

Картинка во многом подстерегание случая. Лучшее не задумывается
заранее со всей тщательностью, а выскакивает из-за угла. Слово
талант пустое, зато есть другое – восприимчивость, тонкая
кожа.

А потом наваливается на тебя – вроде твое, но непонятным образом
попавшее в картину.

И художник, артист, писатель… начинает крутиться в кругу образов,
впечатлений, они толкают его дальше, или, наоборот,
останавливают, задерживают… а хорошо это или плохо, может сказать
только время. И то не всегда.

Мне писал один литературный человек, рассматривавший мои картинки –
он от них идет к ранее прочитанным текстам. Для меня
невероятно тяжелый путь, меня куда легче ведет к другим обманам
зрения, чувственным переживаниям...

Недавно попался старенький рисунок – и вспомнил темную осень
1960-го, юг Эстонии, колхоз, куда нас студентов послали убирать
картошку. Ожидание будущей жизни, выкарабкивание из страхов...
Дерево, куст, забор, темнеющее небо...

***

У меня есть знакомая, приличная дама лет сорока, у нее супруг в
мэрии работает. Небольшая величина, но они себя основательно
защитили от жизненных неурядиц, так что дама вполне обеспечена.
И красивая. И при этом добрый умный человек. Приходится
признать, иногда бывает. У нее взрослая дочь, доучивается на
дипломата, международные отношения из моды не вышли, наоборот.

Как даму зовут, не могу сказать, но это и не важно. Важно то, что у
нее подруга есть, у подруги три кошки. Хозяйка кошек едет на
зарубежный курорт. А зверям нужен ласковый уход, знакомый
человек, убери, накорми... Моя дама не может отказать, и даже
с радостью берется, потому что любит зверей, к тому же, там
недалеко у нее свои дела. И в один из дней, где-то в
середине срока, она как обычно едет, три остановки на метро,
ерунда, тут и машины не применишь, дольше получится. В этот раз с
ней дочь, у дочери свободный от занятий день, отчего не
взять?.. Приехали, дочь к экрану, мать за дело, засучив
рукава... что могут за день три кошки, даже представить трудно...

Потом едут обратно, разговаривают, но что-то мою знакомую
беспокоит... Выходят из метро... Она не глядя, говорит в сторону
дочери:

– Понюхай меня, говном не пахнет?..

А дочь почему-то молчит. Дама голову повернула – и видит. Дочь
отстала, затолкали, а рядом – симпатичный мужичок...

Вот и все.

Потом они обе так смеялись, что могло плохо кончиться. Но кончилось хорошо.

***

Глаз особый орган, для художника опасен. Нет ничего проще, чем
нарисовать печальный, веселый, плачущий, смеющийся... Уголок
туда, уголок сюда, лучик, блик, морщинка... слезку подпустить...
Зритель млеет – тонкая психология...

Не верьте художникам, «давящим на глаз!» Аналогично поступают
писаки, бьющие ниже пояса. Удар обреченный на попадание.
Манипуляция человеческими слабостями. Наш век – время тотальных
манипуляций. Зритель, бдительней будь!

***

Даже истинные таланты, Пикассо, например, испытывали страх разоблачения.

Но особо это присуще человеку, привыкшему упорно тяжело работать.

Если вдруг у него легко, играючи нечто воздушное получится.

Не может быть!

И плачет от радости, и восторгается... И боится – верит, что
обязательно придет некто суровый, понимающий... скажет – «ах, ты,
мошенник...»

И счастье разрушится. Всё снова на своих местах. Облегчение...

Но, все-таки, вздохнет украдкой, нам ли, с суконным рылом...

***

Плохая память имеет массу недостатков, зато одно достоинство: с
самим собой не так скучно.

***

 Камень!..   Вырвался из рук, слабеющих к вечеру...  
Уже закатил, можно сказать! 
И,  набирая скорость, вниз, вниз... 
Скалы, деревья, наступающий сумрак, и эта громадина... со свистом, ревом, ломая случайные деревья и кусты... 
Вот и день прошел.
А мир велик, постоянен, прислушался, пожал плечами...
Грохот затих, готовимся к ночи, устраиваем норки свои.
А завтра,  с утра пораньше – снова.
До завтра, Сизиф.

***

Люблю голландцев за их рисуночки, простые, естественные… Умелые, но
не выпячивающие мастерство. Скудная природа. Довольно
грязная жизнь, кабачки хлебосольные, питие, расстегнутые штаны...

Люблю старые вещи братской любовью, оживляю, сочувствую, а фрачность
парадных обеденных столов не терплю. Обожаю хлам, подтеки,
лужи, брошенный столовый инвентарь с засохшими ошметками
еды… и чтоб после обеда обязательно оставалось…

Чтобы пришел через окно голодный кот и не спеша вылизал тарелку.

***

В Таллине, если идти со стороны улицы Лейнери, в самом начале парка
Кадриорг на углу растет неохватный дуб, в нем дупло, залитое
цементом. К этому дереву меня водил отец, когда мне было
четыре. Мы только-только вернулись из эвакуации, 1944 год, еще
шла война.

К этому дубу отца водил его отец, мой дед, а деда водил его отец,
это было в 70-х годах 19-го века.

Дерево помню с детства, оно до сих пор живет.

Трудно представить себе жизнь без этих признаков постоянства. Как бы
я мог утверждать, что мальчик, который гулял в том парке, и
я сегодняшний – одно и то же лицо?.. Какое чувство может
объединить такую разнородность? В нашей памяти остаются такие
столбики полосатые, их, может, сотня или две, не больше,
самые сильные впечатления жизни. И память ежедневно, ежечасно,
а может и ежесекундно обегает их, и даже во сне… а может
особо значительно, что во сне…

И мы постоянно чувствуем единство судьбы с тем человеком, который
шел через время, шел, шел – и это, оказывается, я…

***

Перечислю ряд причин, который вызывают во мне печальные чувства – по
восходящей к концу списка.

1. через пятьдесят лет России в настоящем составе не будет

2. через пятьсот лет русского языка не будет

3. через пять тысяч лет человечества не будет

4. через пять миллионов лет жизни на земле не будет

5. через пять миллиардов лет солнца и земли не будет

6. через пятьдесят миллиардов лет Вселенной не будет.

..................................................

Чем ниже по списку, тем сильней горе и печаль.

Если Вселенной не будет, то я зачем был?

А если скажут – «проживешь еще пять лет», то слегка вздрогну, но
завтрак съем без колебаний.

А если скажут, «десять гарантируем», то весело побегу по своим делам.

***

Когда я начал рисовать, мой учитель, глядя на портрет, спросил:

– Вот это здесь – зачем?..

Это была щека. Я ответил:

– Это еще и каменистая осыпь при луне.

Он кивнул – «зрительные ассоциации, вот главное...»

***

На ней три женщины у магазина. Тихо, ничего особенного не выбросили
с утра. Так говорили тогда – «выбросили», если на прилавках
что-то появлялось. Бросали из окошка, а перед окошком куча
народу, и все рвали добычу… Забыли?..

А картинка исчезла, я ищу ее. Продал кому-то знакомый кооператив,
лет 15 тому назад. А я ведь просил выставлять, но не
продавать. Разводят руками – прозевали, ведь аукцион!.. Хотели между
собой поиграть, показать работу, а она в миг улетела.

Оргалит кривой, с дефектом, кто знал, что вещь получится… Где же
она? Вариантов куча, и все хуже. На той зеленый не так шибает,
суровей он, погрязней…

Женщины у магазина. Тихо.

Вот, ищу… Просил ведь – показывать, не продавать…

***

Пока Зося не поест, Ксерокс сидит рядом, смотрит в окно. Большой
черный кот, лохматый, всю жизнь на улице прожил. И Зося с ним,
маленькая, злющая, тоже черная…

Любовь на всю жизнь.

Умер Ксерокс, ушел в подвал, и умер. Я нашел его, положил в ящик.
Мороз, он окоченел, черная шерсть заиндевела, а глаза –
смотрят. Земля закоченела тоже, я не мог закопать кота. Принес на
балкон, положил ящик, прикрыл. Пока мороз, полежи с нами,
Ксерокс. Каждый день выхожу на балкон, зову друзей поесть, и
Зосю, конечно. Они пробегают мимо ящика, спешат к еде. А я
говорю Ксероксу – «не думай, не оставлю твою Зосю».

Все понимаю, знаю, что нет его, а все равно говорю.

***

Был у меня друг Василий Александрович Крылов, физик, он у
Вавилова-физика еще до войны собрал первый в России ускоритель частиц.
Потом стараниями своих друзей-физиков был отправлен в
лагерь, далеко на север. Вышел еще не старым человеком, но
стоявшие высоко академики-предатели держали Васю подальше от
столиц, чтобы их некрасивые поступки не стали известны. Путь в
большую науку был закрыт ему. Были и такие, кто хотел помочь,
но эти всегда слабей.

Через много лет, добравшись-таки до хорошего Института, В. А. решил
доказать свою веру, в которой укрепился на Колыме, спасаясь
жеванием еловых иголок. Он верил, что малые дозы
ультрафиолетовых лучей, не рак вызывают, как большие, а наоборот –
способствуют жизни. И его, Василия, телесная и духовная крепость
объясняется еловыми иголками и малыми дозами облучения. Он
начал исследовать на себе, раздобыв небольшую
ультрафиолетовую лампу, разработал контроль, измерения доз. И то же самое
делал в Институте на водорослях. Водоросли не захотели
поддержать открытия. Вася честно вел статистику, и ему всегда не
хватало какой-нибудь единички для доказательства. Зато в
опытах на себе он преуспел – жил, несмотря на подорванные
почки, до 91 года. Но как ученый понимал – не доказательство: его
сестра пережила три страшных голода – российский, колхозный
и послевоенный, а жила 95 лет, и вовсе не при малых, а при
самых опасных дозах ультрафиолетовых лучей на колхозной
работе.

В. А. был честен, и вера его подточилась. Печалился человек, но
циферки ставил честно.

Другой человек, не друг мне, его звали Тринчер, он тоже долго жил в
лагере, как немецкий коммунист. И он еще там решил, что у
биологии особые законы, им подчиняется все живое. Достижения
генетики и биохимии прошли мимо него, он верил в Живую Силу.
Он был новым виталистом. Но не был честным человеком – брал
формулу какого-нибудь Шредингера, и путем путаных
рассуждений да нечестных умозаключений вводил в нее коэффициентик,
нужный, как он говорил, для жизни…

Долго и нудно его разоблачали, а он, отступая, втыкал свой
коэффициент в другое место... Наконец, он всем надоел, благополучно
умер, и был забыт со своими придуманными коэффициентами.
Лженаука умирает со смертью своего создателя, не раньше – ведь
ни один серьезный ученый не положит свою жизнь, чтобы
побороть этого летучего голландца, свои дела дороже.

Вот, собственно и всё. Еще два слова о тех, кто считает земную жизнь
корявым коротким отростком бесконечного сияющего пути.
Часто они неплохо здесь устроены, истово живут, и столько сил
кладут на жизненное устройство, что разговоры о вечной жизни
остаются в разговорах. И пахнут фальшью.

Но это уж совсем между прочим сказано.