Проза

Начало

Окончание

7

Весь день они носились у ворот, в которых почти непрерывно
появлялись старшеклассники с валежником и сухостоем. Наваливаясь на
старших, младшие буквально выхватывали у них этот ценнейший
груз и волочили до громадной кучи посреди двора.

К вечеру костер запылал и, встав в круг, младшие пошли в пляс и запели.

Кто – куда, а мы лишь прямо –
Через мрак на свет костра.
Прощай, мама, прощай, папа,
Прощай, младшая сестра.

Пламя разгорается на весь земной простор.
Быть первыми время нас учит.
Ты гори, гори, мой костер –
Мой товарищ, мой друг, мой попутчик.

Мария и Света, крепко взявшись за руки, тоже неслись в кругу, и
угольки, постреливая, оставляли следы на багряной от зарева
одежде. Потом круг разомкнулся, и только они не выпустили рук, и
потому их почти прижали к огню, потому что круг снова
сомкнулся – уже из новых людей – и вновь качнулся вбок каруселью.

Поодаль, на концертной площадке, спели, вызвав бурю аплодисментов,
Лика и Зоя. Потом на сцену выскочил Армен. Только он мог
пропеть в танце зажигательное кавказское: «Ара-вой – вой!
Вой-вой-вой!» Карусель из сцепивших руки людей неслась все
быстрей. Задрав голову, Мария увидела, как мечутся, срываясь в небо
из костра, искры. Искры не хотели отлетать от костра, не
хотели умирать и гаснуть, но сила огня с ожесточенной
веселостью порождала их, чтобы вскоре отторгнуть. Еще вверху летали
хлопья пепла и, спускаясь плавными парашютиками, оседали у
них на волосах.

Света тоже смотрела вверх, и лицо ее под влиянием каких-то своих
ассоциаций становилось все грустней и задумчивей. Потом они с
Марией взглянули друг на друга и, не сговариваясь,
направились в здание.

В этот час в помещении не были ни души. Они вошли в свою палату, и
Света, выбрав одну из пустующих кроватей, растянулась на ней
в полный рост.

– Знаешь, лучше бы это кончилось поскорей – вся эта наша лагерная
жизнь. А то бывает так хорошо, что потом без этого не сможешь.
Так хорошо, как сейчас… – сказала она пресекшимся голосом,
глядя в потолок.

Как порыв неуклонного ветра Мария покачнулась и, медленно разувшись,
села на нее верхом. Она обхватила ладонями длинную,
тонкокожую шею Светы и, шутя, слегка сжала пальцы. Но тут же руки
ее размякли, и вся она так и поникла, потекла всем нутром от
сумасшедше нежного тепла.

– Мы с тобой одной крови. Разве может это когда-нибудь пройти? –
тихо сказала она, чувствуя, как набегают откуда-то снизу волны
трепетного, соленого моря, как подступают они к глазам
странным блеском, готовые нахлынуть каплями, что поползут по
щекам. Вернувшись из своего далека, Света бережно коснулась ее
щек взглядом повлажневших глаз.

Они даже не услышали, как в комнату прокрался посторонний.

– Вы тут что… А ну, быстро встать!

Мария, вздрогнув, инстинктивно поднялась во весь рост и, не сходя с
кровати, недоуменно посмотрела на немолодую воспитательницу,
которая, сжав кулаки и выставив вперед подбородок, даже не
понимала, как отвратительно ее перекошенное злобой лицо.

– Ну, подождите!.. Я все расскажу директору. Немедленно убирайтесь
вниз. Ну! Быстро! Чтобы я вас здесь больше не видела.

Это было все равно, как если бы кто-нибудь, увидев в комнате орла,
велел его выгнать из-за того, что комнаты созданы для ковров,
а не для орлов.

Растерянно улыбаясь и в то же время наливаясь гневом, Мария не
выпускала руки Светы, которую та подала ей, как только эта
нелепая тетка завела свою речь. Готовая на отпор, Мария пружинисто
спрыгнула на пол, но в это мгновение другая рука Светы
легла ей на плечо.

– Что она хотела? – спросила она удивленно, когда они пробежали до
лестницы и, спустившись этажом ниже, нырнули в полумрак
коридора.

– Ну, понимаешь, она подумала, что мы занимались ЭТИМ.

– Чем?

– Иногда девушки занимаются друг с другом тем же, что и мужчины с женщинами.

– Как это?.. Но ведь… у нас было не это, – потерянно произнесла Мария.

Света промолчала.

Двигаясь на ощупь в густом, словно волокнистом полумраке, они
толкнули какую-то дверь и переступили порог палаты
старшеклассников.

Здесь, в чужой обстановке, среди неизвестных вещей их опять
обступила неловкость – минутная неловкость, которую Мария преодолела
молниеносным решением.

– Слушай, а ведь мы можем натырить здесь зубной пасты. А ночью
сходим в поход на твоих залайцев.

Это было любимым лагерным озорством – тырить друг у друга, словно
яблоки в саду, тюбики с зубной пастой, а после, пробравшись
ночью к соседям, выдавливать втихаря содержимое спящим на
волосы.

Перевернув пару матрасов, Мария действительно нашла под ними
заветные тюбики и, удовлетворенно повертев их в руках, с важным
видом рассовала по карманам.

Света, кажется, даже не обратила внимания на эту ее затею. Заметив
на тумбочке книгу, она ровным, бесстрастным голосом прочитала
вслух название.

– Лев Толстой «Хозяин и работник».

Затем, протянув к книге обе руки, взяла ее с бережностью прилежной
ученицы и, неторопливо раскрыв наугад, принялась читать:
«Выгребши снег, Василий Андреич поспешно распоясался, расправил
шубу и, толкнув Никиту, лег на него, покрывая его не только
своей шубой, но и всем своим теплым, разгоряченным телом.
Закрепив руками полы шубы между лубком саней и Никитой и
коленками ног, прихватив ее подол, Василий Андреич лежал так
ничком, упершись головой в лубок передка, и теперь уже не слышал
ни движения лошади, ни свиста бури, а только прислушивался
к дыханию Никиты. Никита сначала долго лежал неподвижно,
потом громко вздохнул и пошевелился.

– А вот то-то, а ты говоришь – помираешь. Лежи, грейся, мы вот как…
– начал было Василий Андреич.

Но дальше он, к великому удивлению, не мог говорить, потому что
слезы ему выступили на глаза, и нижняя челюсть быстро
задрожала».

Осекшись, Света замолчала и, подняв голову от книги, невольно
уперлась взглядом в лицо Марии. И как всегда, словно ударившись о
человека, что-то хрупкое и пронзительно-синее в ее взоре
слегка отпрянуло вглубь, откатило. Но и там, в глубине, не
удержалось, а тут же вернулось назад и, будто застигнутое
врасплох, не нашло ничего лучше, как просиять кротчайшей улыбкой.

Им больше не надо было держаться за руки, чтобы чувствовать друг
друга. Время – эта последовательность мысленного шума и звуков
вокруг – текло лишь для них. Вновь оказавшись незаметно для
себя у гуще резвящейся у исполинского костра детворы, они,
как невидящие, прошли сквозь гущу и, устремившись в дальний,
пустынный угол площадки, оседлали качели.

Моросил дождь. Длинная доска на перекладине промокла, и на ней
отражался свет полной неоновой луны. Доска слабо, тоскливо
поскрипывала, замирая в момент соприкосновения с землей.
Соприкасаясь с ней, с землей, Мария смутно видела, как на другом
конце доски высится горой Света, как, полуприкрыв глаза и слегка
откинувшись назад, плавно отдается она потоку. Казалось в
эти секунды – еще немного, и Света сольется с лунным потоком,
станет полупрозрачным, мерно качающимся призраком.

Сильно толкнув землю, Мария принялась раскачивать качели все резче и
выше, ей хотелось не отпускать Свету в это лунное далеко.
Мелькало вдали пламя костра – теплым заревом ложилось оно на
щеки.

И вдруг, словно искра исполинского костра заронилась в сердце – так
отчего-то оно встрепенулось и сильными, мерными толчками
застучало в висках, во всем теле. Затем будто сам орел,
выпростав крылья из ее вздымающейся груди, взлетел, темнея, к
одинокой горе, на которой пребывала в грезах Света. И тотчас эта
гора зазеленела и покрылась цветами, а Света, поддавшись
вперед, пристально посмотрела в лицо Марии широко раскрытыми,
удивленными глазами.

Так они качались, попеременно касаясь зелени и – попеременно – неба.
И гордый орел парил между двумя вершинами.

Потом Мария незаметно поймала себя на ощущении, что земли больше нет
под ногами, что шелест дождя прокрался под спину, став ей
единственной опорой, и она, запрокинув голову, лежит на этом
мерном, все нарастающем шелесте. Другие звуки отделились, и
все кругом заволокло зеленовато-светящейся, водянистой
полумглой. В этой полумгле явственно послышался плач младенца,
который приближался к ней откуда-то сверху. Потом она увидела
и самого младенца – он был полурастворен в водной пыли и
пытался выпростаться из легких, похожих на складки тумана,
пеленок. Спустя еще мгновение Мария вдруг ощутила, что этот
младенец – она и увидела склоненную над собой мать. Мать была
молодой и еще поэтичной, словно сошедшей с одной прежней
фотографии и нежно, кротко улыбаясь, говорила какие-то ласковые
слова. Мария же, будучи новорожденной, блаженно перебирала
ручками и издавала в унисон благостные, только ей ведомые
звуки. Теперь все происходило на пляже, и неумолчный шум моря –
взволнованный, но безмятежно-ласковый – облегал ее тело, как
раковина. Никогда еще она не чувствовала такой
пронзительной связи с матерью. Матерью и всем миром вокруг – блаженной,
мудрой, отсекающей хмарь, муть и хлябь.

…Качели остановили свой бег. Мария сидела на земле, радостно,
беззвучно плача под нитками сильного, косого дождя. Света же,
держа ее за руку, гладила ее по щеке и говорила-говорила
какие-то слова, тревожно всматриваясь в нее всю.

А утром, словно вызванная давешним чудесным видением, приехала мама.

– Мама! – кинулась было к ней Мария, но, сделав несколько шагов,
стушевалась от неловкости.

Она никогда не знала, что значит – броситься матери на шею, обнять
ее – это было не принято между ними.

Придирчиво оглядев палату, где они со Светой просто сидели без слов,
жмурясь от сочащегося со стороны террасы в стеклянную дверь
сильного молодого солнца, мать ворчливо сказала:

– Ужасно спертый воздух. Вы что – никогда не проветриваете? Здесь
вообще кто-нибудь за вами смотрит?

И только потом сообщила, что умер дедушка – отец отца, и надо ехать
на похороны. Она приехала, чтобы забрать ее.

Мария никогда не видела дедушку, но, сглотнув слюну, поняла и
приняла необходимость отъезда.

Ей еще было слишком хорошо, да и день выдался на редкость ясным,
чтобы она могла измерить чувствами предстоящую разлуку.

Пока мать складывала ее вещи – мать непременно хотела сложить все
сама, честя воспитателей за невыглаженное белье, словно и
впрямь когда-нибудь гладила его дома, – они со Светой, избегая
смотреть друг на друга, обменялись адресами.

«Залайск», – написала Света большими разорванными буквами на
пионерском галстуке Марии. «Краеугольск», – косо вывела Мария на
галстуке Светы. Это была традиция – записывать адреса прямо на
пионерских галстуках, чтобы они никогда не забылись.

Присутствие матери сковывало их. Но Света все равно сбивчиво сказала:

– Ты, пожалуйста, пиши. А то я не решусь… первая.

– Конечно, – торопливо согласилась Мария. – Я вообще скоро приеду к
тебе в Залайск, это же совсем рядом. И ты ко мне станешь
ездить.

Вещи были сложены.

Мать попыталась надеть на Марию кофту, но та, отстранив ее руки,
надела кофту сама.

Им было пора. Мать очень спешила.

– Возьми свои тапочки, – сказала Света, достав из-под кровати
стоптанные красные тапочки Марии.

Но мать сказала:

– Нам такого добра не нужно. Пусть лучше останутся здесь, может,
кому еще и пригодятся.

Как деревянная, Мария глядела куда-то мимо Светы. Она знала – ей
надо быть деревянной. Она не должна увидеть лица Светы. Она не
должна увидеть лица Светы! Она не должна!.. И вдруг она
увидела, что лицо Светы стало багровым.

Отвернувшись, она резко вышла и, обогнав мать, прошла далеко вперед.

Через два часа водитель их автобуса, остановившись у придорожной
забегаловки, объявил перерыв. Пассажиры высыпали на лужайку
перед почти отвесной каменистой горой, откуда сбегал
хрустальными струями звенящий, сам с собой бормочущий ручей. Жались в
сторонке овцы, позвякивала колокольчиком коза. И прыгали в
ярко-зеленой, по-горному свежей траве, кузнечики. Мария
заметила у одного из них ярко-оранжевый горбик. Горбик состоял из
скучившихся букашек, которые, впившись в спину кузнечика,
пожирали живьем его плоть. Поймав кузнечика, Мария принялась
высвобождать его от паразитов дрожащей в руке палочкой. Она
знала: так поступила бы Света.

Выпустив кузнечика, Мария бросила затуманенный взгляд на шаг вперед,
потом – на другой. И увидела, что всюду прыгают по полю
такие же горбатые кузнечики. Издали их можно было принять за
оригинальный вид фауны, носящий на спине оранжевые цветочки.
Чем крупнее цветочек, тем тяжелее, ближе к земле прыжки
кузнечика. Что ж! Опустившись в траву, Мария принялась ловить
кузнечиков и освобождать их от их ноши. Она еще успеет, еще
сможет… Пусть это будет один освобожденный кузнечик. Десять
кузнечиков. Сто кузнечиков.

Водитель нетерпеливо сигналил и мать, высунувшись из окна, что-то
сердито кричала ей.

Вскоре после возвращения из лагеря началась школа. Новые встречи и
новые отношения завертели Марией – она все-таки была еще
ребенком и не чувствовала бега времени. Мария так и не собралась
написать Свете, а чуть позже исчез пионерский галстук с
адресом – должно быть, мать выбросила его вместе с другими
старыми вещами.

И только много лет спустя, когда в стране была перестройка и не
стало готовых, раз и навсегда вколоченных с детства ответов, а
мысли выбивались мутным потоком и заносили куда-то в сторону,
она опять вспомнила про Свету. Но единственным материальным
свидетелем существования Светы был сосед Мавродий, который,
превратившись в приветливого юношу, уже открыто ходил в
платьях, скупая их в уцененных товарах.

Мария поехала в Залайск и отыскала адрес Светы через адресное бюро,
но оказалось, что Милославские вместе с семьями других
военнослужащих давно покинули и дом, и город.

Часто-часто, подняв трубку телефона, Мария ловила себя на мысли, что
она ожидает чуда. А вдруг и в самом деле в трубке однажды
раздастся:

– Здравствуй, Маша. Решила тебе позвонить. Вот.