Проза

Hачало

Окончание

***

*Модель*

Рина появляется в моей жизни вскоре после того, как исчезает Наташа.

Мы работаем переводчиками в одной конторе, и тем вечером приводим
группу американцев в «Интурист». День беготни и болтовни
по-английски подходит к концу: после ужина мы обычно уходим
домой.

Процесс вкушания яств идет вяло – американцы все еще, что
называется, на jet lag, и едят без аппетита. Даже чудеснейшие куриные
рулетики с чесноком и зеленью – гордость валютного общепита
– лежат нетронутыми.

Я с тоской смотрю на эти кушанья, представляя, что дома еще надо
приготовить что-то поесть на вечер и на завтра.

– Лорик, у тебя есть пакет? – говорит Рина.

– Нет, – я так устала, что не спрашиваю зачем.

– Лорик, запомни Первую заповедь переводчика: «Всегда бери с собой
пакет». На вот, держи – она протягивает мне пакетик с
застежкой, – быстро сгребай нетронутые закуски – домой возьмешь.

–

«Но как?!» – думаю я, – «ведь американцы еще сидят за столом, а
когда они уйдут, тут же возникнут официанты и поволокут все в
кухню, в общем-то это их «добыча».

Но Рина прямо при гостях протягивает руку к тарелке и накладывает в
такой же пакет рулетиков.

Oh, «doggy bag»! – оживляются американцы, – very smart!

И передают Рине еще и тарелки с ветчиной и сыром. А один парень
спрашивает, нет ли у нее еще пакетика, он бы тоже взял хлеба и
сыра, потому что хлеб в России очень вкусный, к тому же ночью
на него нападает голод.

Пакетик ему протягивает кто-то из группы, и парень – высокий и
статный – набивает его хлебом.

Все смеются и стараются ему помочь, попутно вспоминая истории из
своего детства, когда прятали в постели еду…

Я – «зажатое» существо, чьи отношения с миром напоминают каст,
держащий камень в перстне – крепко, не шевельнуть. Я подозреваю,
что другие обращаются с реальностью как-то иначе, но никак
не могу высвободиться от хватки «лапок». Этим вечером я вдруг
ощущаю неведомую прежде свободу.

«Вот как легко можно и надо, оказывается», – изумляюсь я.

С тех пор, я воспринимаю мир иначе – проще, легче, и, в конечном счете, добрее.

Заурядные жизненные ситуации перестают казаться спектаклями, где
роли имеют и знают все, кроме меня.

Рина старше меня на двадцать лет. Наверное, нужна именно такая
разница, чтобы я, наконец, освоилась в театре жизни.

Как бы то ни было, в тот вечер Рина «прикормила» меня к себе навсегда.

Через два дня она приходит на работу – лицо серое, и ее щеки
почему-то кажутся мне длинными. «Она не улыбается!» – доходит до
меня.

– Квартиру нашу ограбили, – и голос какой-то тусклый.

– Украли ценности? – я задаю глупый вопрос, и тут же понимаю это.

– Да какие там у нас ценности…воры – идиоты. Шапки меховые украли
наши с Лёвчиком. Кому летом нужны шапки…Просто ощущение … как
над тобой надругались, понимаешь? Это так странно, что
кто-то может вломиться в твой дом, трогать, смотреть…фуууу, черт,
как это мерзко…. Лёвчик уже метнулся железную дверь
заказывать, хотя красть нечего. Просто чтобы заслониться. Чужие –
это же чужие, это за пределами дома всегда, ведь если иначе,
то как жить…

Нам платят доллар в час. У меня тринадцать долларов с собой, и я
пытаюсь втиснуть их Рине. Она серьезно смотрит и говорит:

– За порыв – спасибо, Лорик. Но вы снимаете квартиру, а нас уже
можно грабить. Так чей статус более высок, и кто кому должен
помогать?

И мы смеемся.

Мы всегда смеемся, оказавшись рядом, всегда. Наши мужья не так
славно ладят друг с другом, и, пожалуй, ревнуют к нашей дружбе,
но как-то тихо, исподлобья, не осмеливаясь покуситься.

Статус «нас уже можно грабить» я запоминаю навсегда.

И выбираю Рину себе в модели.

«Некрасивая, но какая же приятная», – замечает о ней одна знакомая старушка.

О, да! Как я хочу быть «некрасивой, но приятной», дерзкой, смелой,
насмешливой, носить полосатые жилеты и брошки в виде рыбного
скелетика.

Быть свободной, вот! Я очень-очень-очень хотела быть такой же
свободной, как она.

Меня трогает, что Рина тоже хочет походить на меня.

У нас общий парикмахер – очень талантливый парень. Однажды,
усаживаясь в кресло, Рина заявляет:

– Женя, сделайте мне такую же красивую головку, как у моей подруги.

Тот галантно выкручиваетсяся, он и так всегда старается на славу, и
темно-русые волосы Рины– легкие и небольшие – всегда лежат
стильными короткими прядками, и очень ей идут.

… потом эти прядки лежат сникшими на больничной подушке: Рина
попадает в Институт Склифосовского, когда вдруг отказывают почки.

«Диализ» – страшное слово, ее трясет после каждой процедуры, а почки
все никак не запускаются...

Отказывают они из-за того, что врач, лечащий Ринин панкреатит,
прописывает слишком большую дозу антибиотика.

Врачебная ошибка – и Рина зависает в самой обдираловской клинике
Москвы, где за каждый укол надо совать медсестре в кармашек
сотню, за капельницу – пять, а диализ оплачивать официально и
много.

Ее лечили бы бесплатно, с ней носились бы как с королевой, если бы
врачебную ошибку удалось доказать. Но неумелый доктор
оказывается предусмотрительным, и запись о назначении уничтожает.
Карточка была в образцовом порядке: почки вырубились
самопроизвольно, никто ни в чем не виноват.

…Серая Рина лежит на серой простыне, и зеленые ее глаза тоже серы.
За окном – сизое зимнее московское небо.

– Я так боюсь попасть на плохой аппарат для диализа, – говорит
шепотом, чтобы не слышали соседки по палате, – вчера одну женщину
привезли после такого неисправного аппарата – как она
кричала, Лорик, как страшно кричала и заговаривалась – у нее
глюки были. Что-то там с фильтрами на аппарате случилось, забыли
поменять, что ли, не знаю…я боюсь, Лорик.

Я понимаю, что она чувствует: зажатость в на-смерть-держащем касте
чужих воль и обстоятельств. Пострадав от одной врачебной
ошибки, боится, что могут последовать другие злосчастья того же
рода.

Беспомощная Рина лежит, не ест, не пьет– потому что пить – это
нагрузка на почки, которые стоят, а есть не можется. И не знает,
заработают ли вообще почки, и неизвестно к хорошему ли
аппарату подключат, или опять какая-нибудь Маша-растеряша не
сменит картридж или фильтр, а другая Маша-простокваша перепутает
уколы и всадит ей в вену снадобье не в тему.

И еще, Рина не смеется. Совсем.

Но однажды, я прихожу, как обычно, и замечаю на скулах подобие румянца:

– Сегодня мне снилась одна женщина, – Рина выговаривает слова с
несвойственной ей торжественной интонацией, – женщина была
страшная и сильная. Она хотела забрать у меня что-то, а я не
отдавала. Я не помню, за что так сильно держалась, но помню, что
не отдала. А потом поняла: эта женщина была Смерть. И я ей
ничего не отдала. Я ее победила, эту женщину. Я победила
смерть, Лорик, – она стискивает мне запястье и плачет.

Тем же вечером «просыпаются» почки. Рина выздоравливает.

Не совсем, правда. Еще долго кружится голова, томит слабость и
тяжесть в голове. Рине уже не вынести прежние интеллектуальные
нагрузки с легкостью.

Года три уходит на то, чтобы вернуться к прежней себе.

***

Я часто вспоминаю ее слова про смерть, которую она победила.
Спрашиваю себя: стала бы бороться, как она? Нет ответа. Вернее,
этот ответ не из тех, что можно приготовить загодя.

***

Вскоре после выписки из Склифосовского и возвращения домой, Рине
предстояло удалить желчный пузырь.

На этот раз больница на удивление приятна, доктор такой, что она
немедленно влюбляется, и мы смеемся, когда она звонит и просит
купить двести презервативов.

– Ну, ты сама, Лорик, конечно, не пойдешь в аптеку за кондомами для
старой подруги, но попроси мужа, пусть уважит старую Рину.
Все-таки завтра операция.

В одной аптеке, кстати, и не нашлось столько, пришлось докупать в другой.

– Зачем столько? – решается спросить мой деликатный муж, у важно
лежащей под капельницей Рины.

– Понимаешь, они тут ими какие-то штуки изолируют во время операций
и обследований – я не вникала. Каждого больного просят
принести несколько штук. Мне понравилась сама идея: я звоню из
больницы и прошу привезти двести презервативов – какой
красивый момент, а!

Мы смеемся.

А потом, после операции, я приношу ей в палату замороженную малину и
зеленый абсент.

Рина уже отошла от наркоза, и смотрит с интересом.

Высыпаю малину в блюдце, поливаю восьмидесятиградусным абсентом и поджигаю.

Красиво. И тут заходит доктор, оперировавший Рину, и успевший
подружиться с ней. После эпизода с двумя сотнями кондомов это было
нетрудно, ха!

– Что тут у нас происходит?

– Да вот, – флегматично тянет Рина, – подруга пришла, молодая,
красивая. Зажигает…

Я смотрю на доктора и вижу: он умный и классный, и очень тонко
сечет, кто тут на самом деле зажигает.

– Ну-ну, – усмехается он, – только смотрите, чтобы температуры не было.

Что еще о ней… Рина – это так много, что выбрать сложно. Она сделана
из таких настоящих материалов, что не описываются простыми
определениями…

К примеру, можно ли сказать о ней «добрая»?

Можно, но…Но это значит, ничего не сказать.

Потому что... Вот, такая, к примеру, история:

у Рины есть сын. Красавчик, адепт культуризма.

В восемнадцать он влюбляется. Девочке – шестнадцать. Любовь,
молодость, все дела – девочка беременеет, собираются жениться.

Но тут на беду, Ринин сын видит вдруг, как его, уже сильно
беременная любимая, целуется взасос с кем-то другим…

Ну что сказать. Они, конечно, не женятся. К тому же, «авторство»
ребенка оказывается под сомнением.

Рина узнает обо всей этой истории случайно – сын ей ничего не
говорил, видимо сначала планировал предъявить юную жену, как факт,
а потом уже было бессмысленно рассказывать.

Что делает Рина? Разыскивает девочку. Уже родившую. Смотрит на
ребенка, и понимает: внучка – ее. Похожа на сына, как клон.

И начинает оплачивать внучкину жизнь: еду, одежду, лечение,
развлечения, поездки, а потом и обучение.

И самое главное – дарит ей себя. Возможность разговаривать, гулять,
озорничать, прикалываться вместе с собой.

Сын так и не признаёт своё «авторство», но Рина не затрагивает эту
тему. «Есть внучка. Моя внучка. Откуда взялась? Ты – большой
мальчик, реши сам» – такой примерно посыл идет просто так, в
никуда. И эта ненатужная терпимость и широта так пленяют…

Я прожила рядом с ней пятнадцать лет. Это роскошь, за которую
хочется расцеловать небеса. Потому что самые лучшие люди – те, что
помогают нам стать свободнее и чище.

Рина – моя женщина-модель, от которой, кстати, я – правильная
церковная девочка – усвоила бесценное: быть гуманистом – важнее,
чем быть христианином. И еще многое, многое другое,
неназываемое, настоящее. «Меня не минула благодать» – думаю я об этой
дружбе.

***

Две очень разные женщины помогли мне стать собой. Как жаль, что с
обеими не сохранилась связь.

Впрочем, не сохранилась ли.