Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Рассказ Юлии Франк, перевод с немецкого А. Мильштейна

Я не люблю свадьбы. Они плохо на меня действуют. Я начинаю
чувствовать себя лишней в этой жизни. А уж свадьба подруги мне совсем
не нравится. Мы с ней в школе вместе учились. Два года
назад она поехала в Италию, влюбилась там, и вот теперь она –
жена какого-то итальянца, а я – подруга детства из Германии.

Эта свадьба не нравится мне ещё и тем, что делает меня старше. И
делает немкой. Но я еду. Я собираю вещи. Чемодан я не смогла
купить и кладу своё синее платье в рюкзак. Моё единственное
платье, потому что платья дорогие, и, прежде, чем платье
покупать, я бы купила бутылку шампанского и маленькую баночку
икры или новых «Тима и Струппи» и сдала бы в починку туфли, я
бы два раза могла поесть в ресторане. Синее платье в рюкзаке
помнётся. Я иду в туалет и высыпаю к себе в сумку содержимое
серебристой баночки. У меня очень много косметических
карандашей. Это потому, что раньше я всегда, когда заходила в
магазин, чувствовала жгучую потребность что-нибудь украсть – я
не могла ни из одного магазина выйти, чтобы чего-нибудь с
собой не прихватить. Карандаши сами просятся: они маленькие и
имеют такой вид, как будто ими уже пользовались. Так же, как
и сладости, которые таят во рту. Украв конфеты, я ещё по
дороге домой отправляю их в рот, а карандаши я часто забываю
выложить из кармана куртки.

Стоя перед зеркалом, я чаще всего вижу, что я не только толстая и
некрасивая, это я и так знаю и к этому готова, но, что моя
внешность просто даже смехотворна. И тогда я себя спрашиваю,
стоит ли всё это уродство ещё и раскрашивать – разве оно от
этого станет лучше? – зачастую на этом всё дело и кончается.
После этого я могу открыть дневник и вдосталь предаться
своему отчаянию. А потом позвонить подруге и пойти к ней в гости.
Сидеть у неё и думать, что делать дальше. Потом пойти с ней
в киоск, украсть сигареты и курить, чтобы показать, что мы
уже взрослые.

Поскольку я неохотно выбрасываю вещи, тем более, если они совсем
новые, карандашей в баночке собралась целая куча. В особых
случаях, как, например, вот этот, я могу их использовать.

С рюкзаком на спине еду в метро, выхожу на вокзале, покупаю газету и
сажусь на платформе. У меня есть ещё немного времени, я иду
к фото-автоматам, достаю помаду, подкрашиваю губы.

Приходит поезд, я сажусь. У меня купейный вагон – отец моей подруги
не может позволить, чтобы для свадьбы его единственной
дочери всё не было предусмотрено до мельчайших деталей. Я сегодня
не буду красть сладости и карандаши, и покупать их не буду,
я стала благоразумной, и поэтому я больше не курю. Если уж
мне невтерпёж будет согрешить, украду газету.

Из щели между сидением и стенкой дует. Я положила ногу на ногу,
накрыла колени газетой и смотрю в окно: телеграфные столбы, дома
с балконами, детьми и цветочными горшками. Я запрокидываю
голову, хочу положить её на край спинки, но она слишком
высокая, я подкладываю себе под шею свёрнутую куртку.

Шипение, поезд тормозит, и снова тормозит, и снова трогается, и
наконец едет, рельсы искривляются, блестят на солнце,
пробивающемся сквозь грозовые облака, видны соседние платфомы, вторая
и третья, они расширяются, на них стоят щиты с указателями,
широкие щиты, и часы, круглые, люди с чемоданами, одни ждут,
другие машут руками, рядом с моим окном бежит женщина с
длинными волосами, волосы развеваются, она бежит с такой же
скоростью, как и поезд, смеётся, наверно её несёт ветер.

Поезд вдруг останавливается. Из громкоговорителей доносится
сообщение о том, что он немного задерживается. Крыша вокзала сделана
из стекла, сквозь неё проникает тусклый свет, в котором
люди кажутся серыми. Я вижу смеющуюся женщину, она падает в
объятия какому-то пожилому человеку, целует его, может быть это
её отец, или любовник.

Когда отец моей подруги – той, что выходит замуж – спросил меня,
почему я не хочу лететь самолётом, я сказала, что боюсь
самолётов. Я соврала. На самом деле причина другая. Мне нравится
время, отделившееся от пространства. Ни здесь и не там и
всё-таки время, я могу, не замечаемая никем, лентяйничать, могу
встать и пойти, когда я хочу, а не так, как в самолёте, где
перед едой возникает невольная толчея, и моя вилка скорее
попадает в рот соседу, чем в мой собственный.

Этой тесноте я предпочитаю поезд. Я могу смотреть на дома, балконы и
детей, на небо, которое сливается с полем. И если уж быть
до конца откровенной, то есть ещё одна причина, в
существовании которой я сама себе до сих пор не признавалась. Это –
дорожное знакомство, на которое я надеюсь перед каждой
поездкой. В самолёте возле тебя сидят только два человека, и так
близко, что ты не можешь на них смотреть, а в поезде их больше,
и больше свободного пространства. Плохо когда я всю дорогу
одна, у меня тогда такое чувство, что вся поездка была
напрасной, я думаю, о том, что могла бы сделать за это время и
злюсь на себя за то, что я такая лентяйка.

Я суеверная, нет, не по-настоящему, не так, как дети, но всё же
немного суеверная. Суеверие запрещает мне рисовать портреты в
своём воображении. Происхождение, уши и цвет волос должны быть
в состоянии ожидания совершенно мне безразличны. Если бы у
меня было обо всём этом готовое представление, оно бы
никогда не соответствовало тому, что было бы потом в
действительности. Таковы правила моего суеверия. Я хочу встретить
человека, которого смогу полюбить. В этом деле есть одна загвоздка:
когда я в очередной раз не могу полюбить того, кого
встретила, мне кажется, что я упускаю последнюю возможность.

Мужчина с большим усилием, тяжело вздыхая и от нетерпения бормоча
себе что-то под нос, открывает дверь и пытается задвинуть в
купе бесформенную сумку и огромный чемодан, на нём шляпа,
которая, как будто её сбили в толкучке, съехала назад, на плечи,
оголив почти лысую голову. Я уже догадываюсь, зачем волосы
спереди такие длинные. Всё же я думаю, что теперь, когда я
осознала свою ностальгию по любви, я не должна его сразу же
возненавидеть. Поглядим.

Он ставит багаж на полку длинной костлявой рукой, снимает пиджак и
вешает его на крючок.

«Можно мне сесть напротив вас?» – спрашивает он, тяжело дышит,
улыбается и садится, и уже после этого я молча киваю. Он пахнет
каким-то моющим средством, от этого у меня неприятно щекочет
в носу, кроме того, он надушился туалетной водой, или чем-то
в этом роде, что пахнет скорее туалетом, нежели водой. Я
представляю голубую пену – моющее средство, которое булькает в
стоке кухонной раковины. Из-за этих запахов он кажется
удивительно стерильным и вообще – не человеком. Туфли чёрные,
скучные, без швов, без каучуковых подошв, они ничего не
говорят, ни о себе, ни о своём владельце. Над ними серые носки на
тощих лодыжках и чёрные брюки, которые выглядят так, как
будто джинсы выгладили и сделали на них складки, но нет, это
какой-то другой, более толстый материал, руки бессильно
свисают, он положил их на колени. Отвлекаясь от брюк, я смотрю в
его глаза, его зрачки сужаются, он смотрит поверх очков,
левый зрачок подрагивает над очками, он улыбается и складывает
руки у себя в паху. У меня нет причин отвечать на его улыбку,
я смотрю в окно. Две маленькие девочки смеются и кивают, но
не мне, голоса из громкоговорителей, пусть думает, что я
заносчивая, двери закрываются, поезд катится дальше, его
моющее средство очень неприятно пахнет.

Он должен убрать свою ногу, она мне мешает, я хочу сесть поудобнее,
я слежу за тем, чтобы при этом случайно его не коснуться. Он
наверно неправильно понял причину, по которой я отвернулась
к окну, краем глаза я вижу, как он обеими руками ощупывает
свои волосы, прижимает их к голове, потом встаёт и лезет во
внутренний карман куртки. Он достаёт какой-то длинный
предмет. Я смотрю на его отражение в оконном стекло. Он странно
выгибает спину, чтобы, глядя в маленькое зеркало, висящее над
сидением, причесать седеющие волосы, очень тщательно
причесать, волосик к волосику, так, как это должно быть. Теперь,
когда мне можно на него взглянуть, тонкие длинные пряди
зачёсаны на лысину. Он пробует улыбнуться, поверх узких стёкол,
улыбается, и в этот раз мне ничего другого не остаётся, как
улыбнуться ему в ответ, хотя бы потому, что мне смешна его
самовлюблённость.

Он снова складывает руки в паху и в свою очередь тоже смотрит в
окно. Я наблюдаю за ним, глядя в стекло и чувствую, что за мной
тоже наблюдают, открываю газету, которой я накрыла колени,
читаю. Его запах меня раздражает. Я еду на свадьбу подруги, а
не на свою собственную, это не я выхожу замуж. Мысль
приносит облегчение – что она это делает, а не я. Я ещё никогда не
хотела выйти замуж. Может быть ты хочешь взять с собой
своего друга? – спросил меня отец подруги. Я задумалась, потому
что я бы с удовольствием взяла бы своего друга, или подругу,
но своего нынешнего друга я взять не могу. Мне показалось
невозможным говорить с гордым отцом невесты о таких мелочах,
и я сказала: Нет, в данный момент мне никто не приходит на
ум. И этот вопрос был таким образом улажен, отец проявил свою
тактичность. Я бы, впрочем, с удовольствием кому-нибудь
рассказала, что у меня есть друг, о котором никто не знает. И
не должен никто это знать. У него есть жена, она очень
хорошая, и он не хочет, чтобы ей было больно. Пока она обо мне
ничего не знает, это не причиняет ей боль. Поэтому мы в её
обществе, и в любом другом обществе – хорошие друзья, и только в
тайне – лучшие.

«Откуда вы?» – спрашивает меня мужчина, сидящий напротив. Желания
говорить с ним у меня становится всё меньше, всё же я говорю:
«Отсюда». Мы молчим, я не задаю ему аналогичный вопрос, в
конце концов, я же видела, где он сел. Я листаю газету.

«Что нового в мире?» Он, значит, не отстаёт. Я не хочу с ним
говорить, он по разным причинам не соответствует моему
представлению о дорожном знакомстве. Нет, я не рисую заранее никаких
картин, как я и говорила, но, что это не он, это уж точно. Кожа
на его лице натянутая и красная, а в других местах бледная,
поза у него подавленная, руки прижаты к телу. У него пахнет
изо рта, и он дышит прямо на меня, я отворачиваюсь. Он
наклоняется немного вперёд, как будто хочет мне помочь читать
газету. Я говорю: «Ах, одно и то же. Неправильно начислялись
проценты с налога на спиртное и на сигареты, вы знали об
этом?»

«Ага», – он облокачивается на спинку сидения и смотрит в окно. Мне
кажется, что я теперь обязана продолжить чтение газеты. Если
я это не сделаю, он будет думать, что я притворялась, что
читаю, или, что это была уловка, чтобы с ним не разговаривать.
Я не хочу, чтобы он так думал.

Через несколько минут он снова встаёт. Он извлекает из своей
бесформенной сумки кожаный портфельчик. Он кладёт его на колени,
открывает, шуршит бумага, он закрывает портфельчик, и ещё до
того, как я это вижу, я знаю по запаху, что это бутерброд с
копчёной колбасой. Он ест, и я тоже чувствую во рту этот
вкус. Я чувствую, как маленькие волоски на моей коже
поднимаются, чтобы отодвинуть свитер от тела и превратить его в щит –
они не хотят, чтобы ко мне проник этот запах.

Наевшись, он комкает бумагу, выбрасывает её в ящичек для мусора,
толкает крышечку указательным пальцем, она захлопывается, он
снова встаёт. Моя газета недостаточно увлекательная – мне не
удаётся не замечать его присутствия.

По шее видно, что он уже не молод. Видны белые точечки – жир,
который скапливается годами. О, это будет пир для червей. Он
поворачивается и протягивает мне бутерброд. «Хотите?»

От отвращения у меня сдавливает горло.

Дверь открывается. Входит мужчина лет тридцати, с ребёнком на руках.
Он ставит маленького мальчика на сидение рядом с дверью.
«Мне уже пять лет», – сообщает мальчик, никто на это не
реагирует. Мужчина засовывает сумку на полку между багажом Шеи и
говорит мальчику: «Садись». Мальчик садится. «А скоро мне
будет шесть», – говорит мальчик и болтает ногами, смотрит на
Шею, тот не удостоил мальчика взглядом.

«Хотите?» Он всё ещё держит руку с хлебом и колбасой у меня перед носом.

«Спасибо, но я не хочу, я уже ела», – говорю я и откладываю в
сторону газету, коричневые сидения, болтающиеся в воздухе детские
ножки, я уже ела, смотрю в сторону, жир, под моей кожей
тоже, и под кожей ребёнка. Шея садится и начинает поедать второй
бутерброд.

Моя подруга, та что выходит замуж в Поцуолли, написала мне
единственное письмо. Я получила его примерно три месяца назад,
незадолго до того, как была назначена дата свадьбы. Она писала в
этом письме: Что есть, то есть, поначалу мы с ним трахались
пять раз в день, как это и можно было ожидать от итальянца, а
теперь мы жрём пять раз в день, что, в общем, тоже не
плохо, и тоже по-итальянски.

Это не похоже было на жалобу. В конце письма было написано: Ты
должна непременно увидеть, как Симон готовит, когда ты приедешь,
мы с тобой дадим ему возможность нас побаловать.

Некоторое время сопровождающий мальчика человек напряжённо смотрел,
как мимо нас по коридору проходят люди с багажом, теперь он
смотрит на пол. Он бросает взгляд на мальчика, потом на свои
колени, и снова смотрит на пол. На щеке у него шрам, след,
оставленный юностью.

Немного погодя, Шея говорит: «Ну, так вы всё же не хотите бутерброд?
Вы смотрите на меня таким голодным взглядом, когда я ем».
Он улыбается.

«Голодным? Нет, нет, я... у меня просто такой взгляд».

Шея не удовлетворён моим ответом. «Но вы вообще-то любите кушать?» –
спрашивает он. Дверь купе снова открывается.

«Конечно. Как любой человек».

«Нет, – говорит он, – вот именно не любой человек ест охотно, но вы,
я же вас вижу, вы бы сейчас не отказались от кусочка торта,
правда?»

Я выпрямляю спину. Какого чёрта ему пришла в голову эта мысль. Какая
наглость. Что, я похожа на пожирательницу тортов? Наверно
похожа, здесь что-то круглое, там что-то сладкое, чтобы не
сказать: кремовое. Моя нога случайно натыкается на его ногу,
бумага, в которую был завёрнут бутерброд, падает на мою
голень, он наклоняется, смотрит между нашими ногами, подхватывает
бумагу и медленно выпрямляется, облокачивается на спинку,
прижимая рукой бумагу к своему бедру. «Ну что?» Он имеет в
виду кусочек торта, я не хочу ему больше ничего отвечать. Я,
кстати, люблю не торт, а кекс, а это две разные вещи – для
меня. Для Шеи, я уверена, всё едино.

«Алё! Эти два места у вас свободны?» В голосе женщины слышно
раздражение, она спрашивает уже второй раз, первый раз ей никто не
ответил.

«Ну конечно», – говорю я, Шея напротив продолжает жевать. Женщина
тянет за собой чемодан на колёсиках, он застревает в дверях
купе, мужчина, который ещё стоит в коридоре, хочет ей помочь.
«Я сама справлюсь». Женщина дёргает, но ничего не
получается, она выпускает ручку из рук, плюхается рядом со мной на
сиденье и говорит мужу, который заглядывает в купе:
«Пожалуйста, сделай это». Он делает это. Куда-то помещает чемодан,
потом садится.

«Вы что, лишились дара речи?» Он неистощим, этот Шея.

«Нет, нет, я... я иногда отвечаю не сразу». Шея, похоже, рад, что
всё идёт без сучка без задоринки. Он задаёт вопросы, а я, хоть
и заикаясь, но отвечаю. Остальных пассажиров он просто не
замечает.

«Если хотите, мы можем поесть торт в вагоне-ресторане». Теперь,
после того, как он съел второй бутерброд.

«Нет, я же сказала, что я не голодная».

«Да ладно вам, для этого не нужно быть голодной!»

«Слушайте, вы можете идти в ресторан, только идите. Тортик
покушаете... может быть найдёте там и какое-нибудь развлеченьице
впридачу», – вставляю я.

«Что ж так грубо? Я ведь вам ничего плохого не сделал?»

Я молчу, и он молчит. Ребёнок жмёт на кнопочки своего игрушечного
человечка, тот пищит, шипит, иногда эти звуки издаёт сам
ребёнок.

«Моя жена, – он улыбается, – тоже бывает так дерзит, но на самом
деле притворяется».

Я молчу. Он думает, что бы сказать такое, что меня зацепило.

«Вы придерживаетесь диеты?»

Я смотрю на него. У него такое выражение на лице, как будто он хочет
сказать: «Ты, я всё понимаю, слышь, ты». А я думала, что он
хочет извиниться! Нет, это он таким образом хочет придать
разговору интимность.

«Почему это я должна придерживаться диеты?»

«Почти все женщины придерживаются диеты. Вы были бы исключением,
если бы не придерживались».

«Ну тогда я исключение».

Я ненавижу, когда мне пытаются навязать чужие проблемы.

Мужчина возле двери, который сидит напротив ребёнка, сжимает кулаки,
его лицо становится красным, он прикусывает губу, красное и
белое, как будто у него поднялось давление, глаза
становятся маленькими, он нажимает на них, лицо красное, а потом
вдруг совсем бледное, раздаётся тихий вздох облегчения. Я быстро
оглядываюсь и вижу, что никто в купе ничего этого не
заметил, только игрушечный человечек в руках ребёнка перестал
пищать.

«Папа, папочка!» Мальчик спрыгнул со своего сидения, трогает ручками
папино лицо, гладит его и пытается залезть к нему на
колени. Мужчина его отталкивает, мальчик приземляется на пол у его
ног. Он испуганно смеётся. «Папочка!»

«Вы, значит, считаете себя красивой?» Шея обо мне не забыл, да и с
чего б ему забыть, всё, что происходило с мальчиком и его
отцом, осталось вне его внимания.

«Почему это я должна считать себя красивой? Я об этом вообще не
думаю».

«А вот в это я никогда не поверю, например, по вашей причёске видно,
что у вас есть свой парикмахер, к тому же на вас тонкие
чулки – и вы хотите после этого сказать, что вы не заботитесь о
том, чтобы быть красивой?»

«Именно это я и хочу сказать».

Отец мальчика ворчит, я ясно услышала, сначала мне показалось, что
из этого выйдет улыбка, но потом я услышала, что это было
ворчание.

«Вы всегда такая грубая?»

Я не отвечаю.

«Ну, как вам будет угодно, но вы не можете отрицать, что бывают

более приятные способы вести беседу...»

И пока он всё это изрекает, всё ещё уверенный, что на самом деле я
хочу с ним немного пообщаться, что всему виной моя
стеснительность, я вдруг осознаю кошмарную нелепость нашего разговора.
Отец мальчика, который, кажется, сейчас заплачет, вдруг
резко поднимается, берёт ребёнка на руки и выходит из купе.

Не успевает он закрыть за собой дверь, как женщина наклоняется и
шёпотои говорит своему мужу:

«Ты меня больше не любишь».

Он молчит. Она повторяет:

«Ты меня больше не любишь».

«Да, это так, – говорит он, – мы уже много раз обсуждали эту тему,
Китти».

«Я тебе не верю. Представь себе, что моя потребность в любви была бы
слишком большой. Означало бы это, что сама любовь была
слишком маленькой?»

«Любовь как таковая или моя любовь?»

«Любовь как таковая, Курт, потому что твоей любви вообще нет».

«Ах, да», – вздыхает мужчина, которого зовут Курт, и открывает книгу.

«Ты меня совершенно не слушаешь». Женщина, которую зовут Китти,
снова проявляет нетерпение.

«Что это значит?»

«Ты знаешь, что это значит. Я тебя знаю, ты просто не можешь любить
других людей!»

«Конечно могу, только не тебя, вот в чём всё дело. Ты удовлетворена?»

«С чего бы это? Чем удовлетворена?» Китти минуту размышляет, потом
снова наклоняется перед собой и выкрикивает: «Ты любишь
Адама!»

«Это я уже тебе говорил».

«А я? Кого я люблю? Может быть Еву?»

«Нет, ты не можешь любить никакую Еву, потому что ты любишь меня».

«Ага. Я не верю, что ты любишь Адама».

Им обоим за сорок, они очень хорошо одеты.

«Я не верю, что ты любишь Адама».

«Ты врёшь». Мужчина произнёс это очень сухо, это был не упрёк, а
констатация.

«Я вру, когда я говорю «Я люблю тебя». Я вру, когда я говорю
«никогда» и «всегда». Разве я хочу твоей любви? Ты думаешь, я её
хочу? И больше ничего? Нет, конечно, и не думай, мне не нужна
твоя любовь, она всегда ставила меня в неловкое положение,
мне нечего было на это ответить. Но твоё поведение, это
полное равнодушие, эти твои глаза, которые меня больше не
замечают – всё это меня оскорбляет. И чем больше непонимание и
безразличие, тем несчастнее я себя чувствую...»

К голосу Китти начинает примешиваться слёзная интонация. Курт,
сидящий с каменным лицом, молча протягивает ей платок.

«... чем более покинутой я себя чувствую, тем больше злюсь. Ты, ты,
ты – не замечаешь, что чего-то не хватает? Может, людей?
Кого-то, кто рядом с тобой? Ты не вспоминаешь иногда, что у
тебя была жена? Курт! Ты слышишь? Жена!»

Курт остаётся неподвижным, смотрит на обложку книги и улыбается. Она
вырывает книгу у него из рук.

«Я из-за тебя аборт делала. Зачатие состоялось, ба! Когда ты в
последний раз мог что-то зачать».

«Возьми себя в руки. Ты не видишь реальности. Радуйся, что у нас нет
детей, так бы ты стояла на кухне каждый день ещё дольше».

Китти хватает губами воздух. Я отчётливо вижу её сонную артерию, она
сильно надулась, я боюсь, что с Китти сейчас случится удар.
Маленький мальчик закрывает рот, который слишком долго был
открыт, немного съезжает на сиденьи вбок, держит перед собой
игрушку. Он жмёт кнопку, звук, который раздаётся,
напоминает сирену.

«Говорю тебе, я бы рада была, если бы у меня прибавилось дел на
кухне», – Китти вздыхает, она не хочет снова приближаться к теме
детей. «То что твой Адам тебя не любит, тебя злит, нет?
Люди, тебе перед людьми неудобно. Ты каждый вечер приходишь
домой, привет, говоришь, привет, говорю я, ты спокоен, я тебя
ждала, ничего не изменилось, ужин готов, вчера я рядом с
тобой не сидела, и ты этого не заметил. Потом ты ложишься в
постель и спишь. Плохо спишь, беспокойно, потому что ты боишься,
тебе перед людьми неудобно, ну да, ты боишься...»

«Боюсь. Знаешь, чего я боюсь? Твоих холодных плеч и бёдер, чем более
поздний час, чем более голыми выглядят стены, чем ярче свет
на потолке твоей комнаты, тем меньше становится твоё
сердце. Твои холодные бёдра, между которыми нет ничего, кроме
утрат и обид всех этих пройденных лет. Ты отвратительна. Ты что,
не видишь – с тебя пудра осыпалась, тушь потекла, посмотри
на себя!»

Китти делает то, что ей сказано, открывает сумочку, она не плачет, а
тихонько, жалобно хнычет, доставая золотую пудреницу,
открывает её, смотрит на себя в зеркальце, стирает пудру
платочком. После этого она закрывает пудреницу и смотрит на меня.

«Что вы так смотрите? Никогда не видели униженную женщину?» Она
встречается со мной взглядом, я невольно улыбаюсь, не потому,
что мне смешно, и не для того, чтобы проявить свою симпатию,
возможно, просто от напряжения. Лицо Китти расправляется, она
ещё выглядит обиженной, но уже знает, что сказать. «Мы с
мужем – актёры, мы репетируем наши роли в будущей пьесе, может
вы её знаете?»

Я качаю головой.

«Ну давайте, – говорит Шея и встаёт, – сейчас вы идёте со мной есть
торт». Он по-прежнему не обращает ни на кого внимания. Он
хочет взять меня за руку, я отдёргиваю её. Я думаю о том, что,
если он с этой своей туалетной водой нашёл себе жену,
которая даёт ему в поездку бутерброды с колбасой, и это та самая
женщина, которая стирает его бельё с помощью этого вонючего
моющего средства, та женщина, которую он берёт этой белой
рукой, то это вовсе не означает, что этой же рукой он может
прикасаться ко мне. Делиться со мной бутербродом, который
сделала его жена, звать меня есть с ним торт. Он совсем не тот
человек, с которым я бы хотела познакомиться. Китти ругается
про себя, достаёт из сумочки маленькую плоскую фляжку,
делает большой глоток.

Я выхожу вслед за Шеей в коридор.

Там у открытого окна курит папа мальчика. Мальчик стоит на маленьком
выступе и смотрит в окно. «Семь коров, восемь коров, две
лошади, десять коров».

«Прекрати, мне это надоело».

«Одиннадцать коров, я считаю коров, двенадцать, папочка».

«Прекрати».

«Но я тогда могу некоторых потерять».

«Чепуха, ничего ты не потеряешь».

«Идёте вы в конце концов, или нет? Или вы хотите, чтобы я вам торт
сюда принёс?»

«Папочка», – говорит мальчик, он хочет прошептать что-то на ухо, но
включается громкоговоритель, и мальчик кричит: «Папочка! Эти
муж и жена – пара номер пять, которая идёт есть торт!»

«Ну и что? Пусть жрут».

«Папочка....?»

«Нет».

«А мы не можем тортик покушать?»

«С каких это пор ты полюбил торты?»

«Но в буфете же есть ещё пары. И я смогу их посчитать!»

Я оглядываюсь и вижу, что, кроме меня и Шеи в коридоре нет больше
людей, которых мальчик мог бы принять за пару. Я представляю,
как смешно стало бы тому, кто бы смог подумать, что мы с
Шеей – муж и жена. Мне бы вообще не хотелось, чтобы кто-то мог
такое подумать. И я не хочу с ним есть торт. Он ждёт, его
рука коснулась моей, когда мы прошли сквозь раздвинувшиеся
двери, торт, есть с руки торт, белой, кремовой руки, пахнущей
туалетной водой. «Нет, – говорю я, – я не пойду». Я
прислоняюсь к стене возле отца мальчика. Шея всё понял, он
возвращается в купе, закрывает за собой двери. «Пятнадцать коров,
ше..., семнадцать коров. Папа, они пробегают слишком быстро!»

Папа не произносит ни слова. После тридцатой коровы мальчику хочется
в туалет, папа его сопровождает. Я жду. Я начинаю считать
коров. Это совсем не так просто. Я вижу, как небо касается
поля. Отец и сын возвращаются, я думаю, что мужчины с детьми
берут на себя ответственность, иногда они при этом
симпатичные. Отец мальчика открывает двери купе, говорит: «Садись».
Отец и сын садятся, двери закрываются. Я стою одна в проходе.
Я думаю, что с мужчинами, у которых дети, сложно, у них
недостаточно времени для меня. Гроза прошла мимо, только серая
стена ещё стоит на краю поля, а перед ней деревья, освещённые
солнцем, они ядовито-зелёного цвета. Двери купе снова
раскрываются. Я не оборачиваюсь. Возле меня мальчик, карабкается
на выступ и считает: «Одна корова, две коровы, три, четыре,
пять коров, заяц!» Я могу спросить, не хочет ли он поесть со
мной торт, а могу и не спросить – у меня нет аппетита, а
считать ему лучше здесь: «Корова, корова, ах, чёрт, одна
корова, две коровы, три коровы».