Проза

Как меняется воздух, так обновляются слова – и хорошо коли сыновья
еще понимают отцов, но внуки уже не понимают отцов и дедов.

Ничто человеческое мне давно уже не чуждо, сказал он беззвучно и
опасливо, весьма недовольный собой.

Он уходил, мучимый подозрениями, что его командировка сильно затянулась…

Тень нашей длани покрывающей мы простираем над всяким
деянием воинственного сына нашего. Ему же надлежит, не укосняясь,
стремиться к неизменным целям нашим, наипаче же – денно и
нощно достигать. Тогда дни его на земле будут нашей властью
продлены, а наипаче – ночи радостей земных, оным же место
всегда указано будет заново.

Помня, что все о погибели грешников решено и подписано, средь
которых подвизаться и дерзать воинственному сыну нашему, однако же
не допускать и не способствовать прозрению кукольного
племени – до самого сроков конца. Ибо тогда утешное наше зрелище
будет нам испорчено, а куклы, вдруг очнувшись, непоправимого
натворят.

Самоназвание кукол – «людь», венец творения, homo sapiens или, в
некоторых местах, «интеллигенция» (см. Intelligence Service
Directory).

Для завода кукол иметь набор ключей, рекомых паролями. К редкой из
кукол потребуется больше одного ключа; случись же такое – см.
секретный аддендум «один».

Задача воинственного сына нашего – чтобы кукла-человек не знал
настоящих границ: ни собственных своих, ни границ государств или
стран, ни границ лжи и, соответственно, правды. Противиться
совпадению любых границ с очертанием Истины, а буде случится
– тотчас обращаться в преисподнюю нашу канцелярию.

Пусть, однако, впадают в обширную ересь праздномыслия, что-де
довольно только верить в Господа – и все приложится. Ибо не будет
им пользы праздно верить в Него, когда сами денно и нощно
противятся Ему.

Справедливость и Сила сольются лишь тогда, когда Последний Ангел
вострубит во окончание времен.

Нашему сыну воинственному, из тьмы множества сыновей наших, кукол
сих завлекать в симонию (не по Св.Симону Ханаанеянину, но по
Симону-волхву) – для чего без конца им запутывать слова,
вместо же слов подсылать им побрякушки.

Мы же в каждую начальственную куклу, избранную от людей, введем
нарциссизм идиота, свисзды или вождя, изукрасим их шитьем,
перьем и PR-дизайном, дабы низы смотрели на подмостки разинув рот
и только с обмирающим либо колотящимся сердцем.

Со времен обрушения Башни, как все более убеждается Каламбургер,
людь обречена барахтаться среди перезабытых и перепутанных
слов, ибо многие как будто созданы не для проповеди Слова, но
чтобы, вместе и порознь, тщиться опровергнуть Его. СЛОВО
двигало горы; слова же стали колыханием, сотрясением воздуха. А
затем распался человек на кукольные племена.

Как меняется воздух, так обновляются слова – и хорошо коли сыновья
еще понимают отцов, но внуки уже не понимают отцов и дедов.

Сообщаешь ты нам, сын воинственный наш, что многое в свете
стало ясно тебе как день и бесспорно как ночь, но что часть
наказов наших перестала понимаемой быть. Трепещи! – ибо вижу
невнимательность ученика и воина моего.

Симония есть вернейший путь к сердцу нашему и скорейшее отпадение от
Противного нам; ибо есть наследование Симону-волхву,
восхотящу у святаго Петра откупить Божий дар чудодеяний.
Ханаанеянин же Симон – одноименник, и ханаанеянин сей был свят, за
что и распят он в Персии. Торговля храмами, святыми дарами и
всякими святынями, осквернение храмов блудом, чревоугодием и
ростовщичеством – вот превосходящие виды симонии. А лучшие
из воинства нашего – всегда симониты.

Нам праздник сердца – симониакальная власть, наипаче же – тмократия
в противных нам государствах (см. аддендум «один»).

Обнимая тебя, воинственный наш, с надеждой дни твои продлеваем,
насколько власть и произволение наше, а того еще более – ночи
дерзновений твоих среди беспомощных кукол-человеков; наипаче
же – не впадать в человеческое достоинство, а держаться на
уровне преисподней нашей, в укрепление себе повторяя: «все
человеческое мне ясно, смехотворно и чуждо – как только слабое
подражание Князю моему».

На вещи земные сохраняй посторонний взгляд (прозреваю в тебе некую
слабость сердечную; берегись же! – тогда бо заключен будеши в
клятвенном слове и прекращен, алчба же твоя ночами пребудет
и душу твою выест).

Видя все, что там видишь, помни:

Откровения пророков не предотвращают, а ускоряют прогресс.

«Уроки истории» никогда ничему никого не научили.

Все конституции мира стоят одной книги Гиннеса.

Земной «властитель», егда поставлен «от людей» – заведомо и слабый,
и лукавый (см. в аддендуме «тмократия»), поелику же от нас и
поставлен. Исключения, буде встретишь, правило сие не
опровергают, а подлежат истреблению либо извержению.

Егда в воздухе надругательство над Словом – течет и льется кровь по
земле, а кровопролитие есть источник жизни наивернейшего
народа нашего, возлюбленного нами вширь земли.

Влюбленный черт всегда рискует потерей квалификации. Недаром же
любовь запрещена и влечет за собой досрочный отзыв. Разрешается
все – но только без влюбленности.

Вот, например: едет… одна; увлеченно читает детектив… или
порнобоевик (ура! – все на планете уже сделано!). Тонкая рука сжимает
поручень. Нежное личико, шелк волос, розовые лепестки губ…
Как все же немного на свете красивых людей, и вот – одна…
Подняла глаза, посмотрела в таинственную даль сюжета – и снова
в книгу. Взгляд будто заворожен, и не сразу догадаться
Каламбургеру, что это – едва заметное косоглазие. Губы не
улыбались, а между тем в них постоянно жила улыбка.

Взглянув опять (уже не сквозь Каламбургера, а в окно), она быстро
встала и – в тут же открывшуюся дверь – вышла… Опешивший
Каламбургер. Только и мог, что посмотрел ей вослед.

За это восхитительное косоглазие он мог бы беззаветно ее полюбить.
Мог бы… Как самый отчаянный черт двенадцатого класса.

Ничто человеческое мне давно уже не чуждо, сказал он беззвучно и
опасливо – при этом весьма встревоженный и недовольный собой.
Он слишком был в ту минуту человеком.

В предостережение сыну воинственному нашему желаем
напомнить ему о разделении назидательных примеров на пагубные и
похвальные. Только похвальным примерам разрешается следовать,
как-то: кавалера Джакомо Казановы, доктора Фрида (Фрайда) и
того лысого маркисянина, в земных именах которого мы не весьма
тверды. Остальные примеры, что из похвальных, тебе едва ли
по силам. Хотим предостеречь от подражания Дон-Жуану или,
паче чаяния, Дон-Кихоту – вот пагубный уклон! Приоткрою, сын,
тебе тайну, состоящую в том, что Дон-Жуан был из
несчастливцев, не ведающих радости в любви, но был распаляем надеждой
хоть единожды насладиться, воистину вкусив. В том и было его
наказание, от которого избавиться не мог ни ценой
притворства, ни ценой преступления. Сердцем же был чист – и потому,
несмотря ни на что, весь остался принадлежностью Супротивной
Стороны.

Посему (вопреки легенде, нами же успешно созданной) он за всю жизнь,
несчастливец, никого не развратил.

Столь же пагубен путь Дон-Кихота, а для воинства нашего он просто
недопустим. Оба дона – и Жуан, и Кихот – как там у вас
говорят, «смешны до чертиков». Впрочем, оба бессмертны. К
сожалению.

Быть доктором Фридом может всякий воинственный сын наш, взошед на
стезю симонии и подмены. Что требует, однако, ученого
коварства и слепого исповедания некой идеи-фикс.

Настоятельно советуем путь Казановы. Создай армию красавиц, готовых
на все. Красота цветущей протоплазмы затопит континенты,
истребляя добродетель.

Выйдя в свет, он ужаснулся безпорядочности произошедшей селекции.
Понятно, что в глазах земли любой процесс – это хаос, пока им
управляют, между собой состязуясь, два противостоящих
начала. Но людь, в довершение всего, никак не черпала из кладезя
собственных генов, а просто катилась по наклонной.

Итак, говорит себе Каламбургер, поскольку людь представляет собою
лишь множество чертовых кукол, то его миссия упрощается –
пожалуй, даже черезчур. Каламбургер, хоть и окончил школу тьмы
всего лишь сто сорок четвертым, испытывает, как законченный
специалист, некоторое разочарование.

С другой стороны, разочаровывала людь, ему подлежащая: вместо того,
чтобы совершенствовать свою суть и вытягивать ее к Богу (что
некогда объявлялось почти официальной целью человеков),
людь изощряется в слепом насилии над собой – и над природой,
самонадеянно называя последнюю «окружающей средой». Совершенно
ничтожный противник – для выпускника школы тьмы (тем более
– computer-controlled!). И все же, в то же время, тем не
менее… он по-прежнему еще и человек.

Самому Господу пришлось решительно сокращать человеческий век на
земле, дабы не успевали выучиться всему, а буде сумеют (с
помощью сынов противной стороны), то воспользоваться не могли бы.
«Если бы юность умела, если бы старость могла!» – гласит
крылатая мудрость наивного безумия… Что умела? И что –
могла?..

«Но мы эту юность кой-чему уже научили», – шепчет Каламбургер
мертвеющими губами.

Уныние, скука и скрежет зубовный погнали Каламбургера из дому на
ловлю человеков… Попал он в угловое кафе «Колокольчик», в
случайную компанию командировочного Пети и двух молодящихся
быстроглазых подруг. Леру он забыл сразу же, как только
огненно-рыжая Антонина увела его с собой. Да и то сказать, все время,
пока они были в кафе, возбужденный хохот Антонины волновал
и удерживал его внимание.

Темпераментные жесты Антонины, однако, реализовались довольно
печальным для Каламбургера образом. Ее несовершенный, но бурный
оргазм начался сразу, едва они вышли из поля зрения прохожих и
вошли в энергетическое антиполе какого-то серого здания.
Движения женщины стали порывисты более прежнего; и столь же
несвязны, как речь недавнего руководителя страны. Ее позы были
величественно-вызывающи, а внезапные паузы походили на
сомнамбулический транс. Из речей, однако, можно было уяснить,
как она устала от посягательств на свою честь, особенно со
стороны почему-то всяких командировочных – «уж вы-то, надеюсь,
не командировочный? Тоже?! О господи!..»

– О, как вы все одинаково неловки! – восклицала она, взбегая вверх
по лестнице и уклоняясь от протянутых рук Каламбургера.

«Как, однако, мы запрограммированы, а? – не переставал удивляться
Каламбургер. – Ну не куклы ли мы чертовы?.. Куклы!»

– Вы не думайте, я не такая!.. («Не такая – какая? – подумал
Каламбургер.) Я, между прочим, вообще не от мира сего! Да, да, как
уверяет один большой начальник нефти из Чучумана!..

Вдруг Антонина упала как подкошенная прямо на руки Каламбургера (см.
аддендум «дважды два»), и он стал делать все,
предусмотренное в приложениях. Сам же был вознагражден только трепетанием
ее век… Впрочем, это уже было за дверью ее квартиры.

«Вот счастливчик! – подумалось о неизвестном начальнике из Чучумана.
– Ему то что – он далеко!». Сам же Каламбургер, по
субъективным ощущениям, принес в неизвестных ему стенах жертву
доселе ему неизвестную – чуть ли не Молоху сексуальной революции…
Армия подобных антонин сокрушила бы законы мироздания.

Он уходил, мучимый подозрениями, что его командировка сильно
затянулась или вовсе забыта и что даже его антипод, чей-то
бдительный ангел-хранитель, с безразличием отвернулся от него.

Наш воинственный сын совершает ошибку, а мо-жет – и что-то
худшее, когда думает, что армия красавиц простым своим
существованием подтачивает опоры света. Эту силу надо еще
использовать и ею руководить. В известном смысле (и до известного
возраста) ничто, как женские чары, не способно с такой
легкостью выдавать белое за черное и наоборот; усыплять совесть;
упразднять долги – или создавать чувство долга… вины… или
простого бешенства; умного делать дураком, а добродетель
выставлять пороком. Séduire * – вот символ этой веры, которой мы
рукоплещем, как нашей видимой союзнице.

Сам же Соблазн имеет естественную подругу – торговку (в том числе и
краденым) Симонию.

Армия красавиц позволяет стражданам забывать святыни и свою историю
(историю побед, уроки истории, историю болезни и так далее),
а это уже нам позволяет выдавать силу за справедливость, а
обману сообщать достоинство закона.

Для упрочения же обмана есть одно непременное условие. Напоминаем
эту тайну, которая тотчас становится секретом Полишинеля и
потому легко забывается… Власть прочна, лишь когда невидима.
Перед людьми, изображая власть, должны представать только
маски либо чучела, хорошо подобранные и руководимые. Когда людь
потребует крови и зрелищ, эти чучела под рев толпы сжигают,
а власть остается невидимой и несменяемой.

Это решающий залог неотвратимости, неминуемости, непререкаемости
нашего царства.

Ожидая у эскалаторов назначенной встречи, Каламбургер уже в который
раз поражается, как мало на земле красивых человеков. Как
мало правильных черт! Как мало гармоничных тел! А с началом
«ускорений», «реформ» и «мутаций» на авансцену вышли «новые
люди», являющие слишком мало общего с человеками. И
Каламбургеру ли не знать об этом? Тем не менее, он удивлен. Одно дело
– всегда «знать», и совсем другое – сейчас увидеть.

Куклы, чучела и чучелки, мариолетки!.. И все больше таких, кому на
ухо медведь наступил, – на потребу им уже и новая музыка
наступает на ухо прежнему человечеству.

Диск-жокеи, редакторы и дикторы разучились даже спрягать Глагол (не
без нашей, конечно, помощи! – ухмыльнулся некто intra
cephalo** Каламбургера), затем уже весь Эстремагвай разучился
склонять числительные – а лошадь и вовсе нипочем горожанам не
запрячь, телевизионнные «Вести» так и капитулировали:
символическая тройка бегает у них по экрану незапряженной…

И сам господин Каламбургер, с его знакомствами, – неплодотворен;
«армии красавиц» как не было – так и нет (вернее, она есть, но
он совершенно ни при чем: они вызревают под лучами
телевидения)… И Джакомо Казанова, будь он хоть трижды ему предписан,
но – это тот образец, к которому душа не лежит.

«Что-то я перепутал, собирая в дорогу свой багаж!» – у Каламбургера
гримаса у рта. Подчинись он всецело задачам «службы» – и все
бы свои преимущества проявил бы в их антрацитовом блеске.
Но никак не отречься ему от биений собственной души. Просто
удивительно, как с этаким пороком сердца он очутился в этом
пост-модерне, как он прошел сквозь контрольно-пропускной…

Но кого поджидает он у эскалаторов метро?

Вероятно, никого – ибо здесь, похоже, их нет.

Воинственный сын наш не должен впадать в уныние, ибо он
обладает всем потребным для осуществления своей миссии. На
службе нашей нет жалости ни к жертвам, ни к себе самому. Душа
твоя может содрогаться только от единственно твоей собственной
преданности Князю твоему.

Вопросы твои начинают удивлять. Снисходя, однако, отвечаем. Скрепя
нутро и скрипя зубами – однако же, снисходим.

Ты спрашиваешь, доколе еще остается им в юдоли тамошней терпеть
(ведь не о себе же ты спрашиваешь, не так ли?). Отвечаем. На
Кого мы восстали, пути Того неисповедимы: не можем знать,
когда. Но тьма признаков денно и нощно указывает, что скоро
иссякнет терпение Его, ибо возгорается Гнев. Мы скрежещем зубами
ради того, чтобы елико дольше сохранял Он надежду на
покаяние кукол сих и далее вразумлял их, ибо чем дольше, тем больше
мы их восхитим от Него.

Вспомни, сын воинственный наш: в начале времен людь была нечисленна,
но долговечна… Не для Человека ли, и не для Жены ли его
(Жизни) взращено в раю было древо безсмертия? Когда же познали
они зло – и были изгнаны, то с каждым коленом человечества
возрастали огорчения Его… И неуклонно век людской сокращался.

Вспомни: так же и людь, для опытов своих, берет сама не что иное,
как мушку дрозофилу – ради ее наикратчайшего срока зрелости –
чтоб какой-нибудь профессор, за свой профессорский век,
успел получить этих поколений неисчислимо – как череду
поставленных мутаций. Вся разница только в том, что мушке людь не
позволяет размножаться бесконтрольно: свое искомое в ней
человек укрепляет – с каждым потомством, а ненужное ему –
отнимает.

И вот мы спрашиваем: чего ради Он оставил им свободу непослушания?
Зачем показал им те деревья посреди Эдема, запретив
прикасаться?.. Ему ли было не знать, чем все это кончится? Но он
решил им дать свободу – и кому?! Этим куклам!!! Ведь и в сказках
у человеков – стоит гостю только показать запретную
комнату, и тот непременно туда войдет. Легко было греческим богам
обещать Орфею, что отпустят назад Эвридику: уж они-то знали,
что непременно оглянется Орфей…

Впрочем, хоть и с содроганием протеста, но придется нам
предположить, что дал Он им свободу ради тех немногих угодников Своих,
коих число, однако, все растет над нами и Князем воздуха
ночи, возрастая на Небесах – и нестерпимо нас мучая...

Зато твердо мы знаем одно: с каждым днем и особенно с каждою ночью
людское большинство все более импонирует нам. Только бы
дольше не прерывалось терпение Создателя, дабы успели мы больше в
воинствованьи нашем, чего ради ожидаем новейших
свидетельств преуспеяний сына нашего.

Шедевр куаферского искусства: подобие вороньего гнезда на тонкой шее
– симпатичное, однако, гнездо – и шейка так трогательно
вырастает из малинового шарфа, из куртки голубой – и пара
волнующе-проказливых ног в их черно-блестящем бесподобии…
Наибольшая на планете плотность красавиц на кв. м отмечается в
международных борделях и дансингах; потом идут демонстрации
haute couture, ложи в Большом… нет, все– таки в Мариинке… а
следующее место, опережая пятизвездные отели Лазурного берега,
занято любым перроном метро где угодно в центре Евразии.

И это лицо, конечно же, окажется сумасбродным, причудливой красоты –
и томно, и вызывающе порочно, подстать ее головке; и эта
вот манера покачивать, на сгибе локтя, кожаную сумочку
испанской ручной работы.

Личико не обмануло ожиданий. Стоя рядом, он словно бы изучал схему
маршрутов андерграунда. О!.. – нахлынувшая биомасса прижала
их друг к другу, Каламбургера с этой куколкой.

– Пардон, я вынужден… – пробормотал Каламбургер и заключил «воронье
гнездо» в прос-торную раму своих согнутых в локте рук.
Лопатками он упирался в чью-то слоновью спину.

Она молча смотрела на его шевелившиеся губы, не слыша из-за грохота
закрываемых дверей.

– Ты где выходишь? – погромче спросил он. Ее улыбка, в которой он
долго не был уверен, теперь обозначилась явно.

– Через одну…

– Тебя как зовут?

– Что ли познакомиться хотите? – взлетела стрельчатая бровь.

– А почему бы нет?

Она молчала.

– Генрих!.. – склонил он голову.

Девчонка прыснула:

– Генриетта!

Каламбургер устало вздохнул, опуская руки ей на плечи. Торможением
поезда «Генриетту» прижало к его ребрам, «воронье гнездо»
оказалось почти у него на плече – и он стал шептать ей в
розовое ушко. Но поезд остановился – и качнувшаяся масса вынесла
их из вагона.

У нее была походочка нахальной независимой

киски.

– Меня муж, между прочим, дожидается! – на ходу изогнувшись,
Генриетта пытливо взглянула на Каламбургера и замедлила шаг.

– Так пусть он «между прочим» и дожидается! – бодро отозвался Каламбургер.

Она промолчала, и он продолжил:

– Институт брака безнадежно устарел!

Не мог он себе представить мужа этой «куколки Барби».

– Какоэ мнедело доаинститута? – малютка задрала подбородок.
Плутовская улыбка обнажила зубы; левый клык оттопыривал губу,
придавая улыбке театрально-коварное выражение. Вот в чем был
секрет ее обаяния!..

– Я тоже не считаю это препятствием! – энергично согласился Каламбургер.

– А что мы делать будем? – капризно осведомилась киска.

– Как что?.. Пойдем в глубокую разведку.

– Ну, а все-таки? – настаивала она.

– Ну как это – чем? Голым энтузиазмом.

– Ты такой старомодный? Ты хоть ширяешься?

– Ну?! – удивился Каламбургер.

Это слово он впервые слышал, но понял без труда… Вот так «закадрил»!
Нет уж, здесь уже все успелось, причем задолго до него.

– Знаешь, Генриетта, что?.. – сказал он с отменной сердечностью. –
Иди-ка ты гуляй! Тем более – у мужа предвкушение праздника!..

– А не пошел бы ты…

И все же он посмотрел вслед забавной фигурке не без сожаления,
совсем как человек.

Эскалатор вынес его на поверхность.

– Эй, Иванов! – откуда-то сказали Каламбургеру и хлопнули его по плечу.

– Вы ошиблись, я не Иванов! – ответил он, каменея и не оборачиваясь.

Руку убрали с плеча, и он пошел себе дальше – но сердце колотилось,
а дыхание было, как после стометровки.

«Неужели это я с ней договаривался?» – спрашивает себя Каламбургер.

Они стоят друг против друга, и оба – с отсутствующим выражением лица.

– Ну… так что? – спросила… (кажется, Лариса).

– Знаешь… – лже-Казанова начал издалека… Но ничего не придумав, стал
банально повторяться: – Брак устарел, и это – нормально!
Брак, а заодно с ним и грех, совершенно потеряли смысл –
осталась одна форникация.

– Чево, чево?.. – зашлась хохотком Лариса. –Это что еще за?..

– О, это научное название того, что нам предстоит.

– А чччто предстоит? – игриво подхватила не робкого десятка девица.
– Кстати, ты кто по гороскопу?

– По Зодиаку? – переспросил педант Каламбургер. – Между Девой и
Скорпионом тебя устроит?

– Нет! – округлила та глаза. – Представь себе: нет!

– Ну, что ж теперь делать?.. За все уже заплачено!..

Лицо ее озарилось неподдельным интересом…

…Едва он заглянул в сумасшедшинку ее опрокинутого взора, как сердце
его утратило последний оптимизм, – бедное человечье сердце
из мышечных тканей, чья вечная пища – надежда. О князи,
неужели для этого, с нею здесь и сейчас, я мог быть послан
сюда?!.

– Тоже мне, формукация! Когда не называли так, все и было по-другому!

– О чем ты говоришь?

– А ты сам ничего не ищешь!

– Ищу, ищу!.. (Лариса хрюкнула, внезапно развеселившись.)

«Но не нахожу, не нахожу!..»

Действительно: что в этом людь находит? – по-видимому, только
неуклонный прогресс планеты…

– Зажги мне сигарету! – попросила она перегоревшим голосом.

Каламбургер нащупал зажигалку, сигареты, высек огонь – и,
преодолевая отвращение к прогрессу, сделал первую короткую затяжку.

Лариса молча выкурила половину сигареты и вдруг рассмеялалсь:

– Ты, когда студентом, был очень добросовестным?

Он пожал плечами.

– Смотря где. Я ведь студентом не однажды был.

– Я так и знала: ты – отличник!

– Нет, я просто табак не выношу.

– «Шпион, поцелуй меня!..»

Он поцеловал арку ее верхней губы… От «гладиолуса» пахло
искусственными материалами. Женщина издала невнятный стон и впилась в
его рот. Оторвавшись друг от друга, оба обитателя Жизни с
одинакововой серьезностью посмотрели в глаза партнер партнеру.

– Не скучай! – свистящим шепотом сказала Лариса. («Лариса ли?»). –
Я, может, еще приду!..

Воинственный сын!

То, что именуют астрологией, принадлежит к теориям множеств, и для
отдельной особи не может никак обязательным быть. Но людь об
этом знать не должна, и да останется это строго д.с.п. Ибо
людь, злоупотребляя гороскопом индивидуально, нам в утешение
отвергает свое призвание, не желая ни преодолеть, ни
возвысить себя; и безоглядно программируется, полагая, что обретает
свой способ самовыражения (и самооправдания, что для
большинства – одно и то же).

«Я груб (груба), неблагодарен (неблагодарна), потому что это на роду
написано Стрельцу (Скорпиону, Тельцу и т.д.)» – «Милый, ты
вовсе не рогоносец! Это просто я – Козерог!» – «Гм… У меня
замашки диктатора? Так и что же? Ведь я-то Лев!»

Нельзя отрицать, что хоровод планет и состояние Луны как-то влияют
на все и вся, но обитателям Жизни не надо знать, что они
могут-таки сопротивляться «звездам» (а точнее сказать:
наклонностям своим).

Поэтому и знаменитого Мишеля Нострадамуса ты представляй не иначе
как астрологом (сам он это отвергал и, напротив, грозил
геенной астрологам). В отместку же – а тем более, что он ни в чем
не опроверг святого Иоанна Богослова – изображай оного
Нострадамуса еретиком и шарлатаном.

Радует нас, что войско у нашего сына множится и возрастает, но в
словах твоих слышен и стон тоски… Желаем, однако, елико
возможно, избежать твоего досрочного отзыва. Возможно, сыну нашему
представится новое поприще; ибо глупо тратить все наши силы
там, где успех уже обеспечила наша телефикация.

Ты хочешь также знать, существуют ли перевоплощения… Не слишком ли далеко

заходит сын наш по стезе вочеловечения? Не должно им знать, дается
ли перевоплощение всякой люди – и дается ли истинно; но некую
надежду им оставляй, лишь бы не чаяли они воскресения,
обетованного Распятым и Воскресшим. Поддерживай вопрошающих на
грани веры и сомнения, в состоянии, непригодном для вечности.

Ведаем, что хоть и помнишь ты об отличии своем, а все же подвержен
страстям человеческим, зависишь от форм и обличий людских,
потому не вся тебе дана ширь и топь нашего здешнего знания.
Аще воинственные наши, в свет выходя, вкус обретают к запаху,
цвету, любви и справедливости, то непременно должны утратить
все – и далее быть как людь. Ибо, не устояв искусу сердца,
изрекли бы тайну ради ближних своих…

Пока терзается страстьми, сомнением и неверием человек, он будет
легкой добычей сынам нашим.

«Воинственный сын наш» – еще далеко не означает «возлюбленный», как
в школе тьмы называют отличников. Возлюбленные дети заката
допускаются в тайну «тайны беззакония» на самое дно,
известное в школе как свобода совести.

Каламбургер, не блиставший на экзамене, тем не менее помнит все
лекции хорошо. А что получил он мелкую миссию «шестерки»
прогресса (торговля в разнос), так зато миновала его участь MSG или
седой гиены Метастадзе, не говоря уже о господине Аусвайсе.
MSG (МоноСодиумГлютамат1) – это формула президента Горbee.
Но возлюбленные эти так уж сильно засветились, что в Судный
День им не позавидуешь.

Академисьян2 Коявлев, не появляющийся более на людях из-за жабы лица
и менее явных, но более серьезных неполадок, был
ассистентом на кафедре у Зимми Пайкса; сначала проповедовал тогдашние
официально принятые концепты (но «с человеческим лицом»);
затем эволюцию богоподобной твари в потомка обезьян; а дальше
– эволюцию «прав»: от гражданина к человеку, а от того – к
животному. В итоге следующим президентом стало откровенное
животное.

Каламбургер поежился, как от озноба. «Не хотел бы я оказаться в его
шкуре.» Хотя иного ждать не приходится, логика здесь
безупречно пайксова: «Чтобы поставить вас над человечеством,
дорогие мои, мы производим действие вычитания: из суммы каждого из
вас мы вычленяем человечество… Впрочем, некоторые
предпочитают термин «человечность». Лично я не вижу особой разницы.»

Что-то из этих двух, думается Каламбургеру, они ему вычленили не до конца.

И не понимают куклы, что вся диавольская помощь к преуспеянию – это
временный успех, как и столь же временная и сомнительная
жизнь, как все здешнее, меленькое, маленькое…

(Продолжение следует)