Проза

Начало

Мы видим, воинственный ты наш, что дерзания твои мало
весомы в совокупной тяготе сынов наших. Посему продлеваем твои
дни для иного поприща, в коем дарования твои заблистают: яко созидателя
новостей и мнений, дабы людь не могла опередить нас, приходя постепенно
к собственным выводам.

Наш легион смехотворцев и писателей добился многого, чего было
достаточно десять лет назад, но что сейчас уже не достигает нужного:
у «элиты» несть ничего святаго за душой, низы не помнят ни родства,
ни пророков, ни праведников, министры и журналисты не знают русского
языка, писатели (некий Эм-Берг) пишет «кой» вместо «который» и
«кою» вместо «которую», «русские журналистки» не умеют склонять
«дитя», пишут «сыпет» и «сыпят», деятельность министра (культуры!)
Слызького, по его собственным словам, вызывает удовлетворение
«в обоих странах», все министры называют «резервами» недостатки
и путают спасание со спасением.

Во имя продолжения и разглубления реформ (школьной, культуроносной
и демографической), пропагандируй лицо, именуемое министром культуры,
а также лицо министра образования, пресекая вопросы недоуменных
низов.

Пользуясь неискушенностью твоих эстремагвайцев, этрусков или русских
(ненужное зачеркнуть), поддерживай любую партию, которая все ставит
с ног на голову – например, кто именует «элиту» правыми, а левых
– патриотами. Откуда им знать, сегодняшним, что патриоты и правые
– суть наивернейшие синонимы, а революционеры и демократы, как
те же большевики, равно левые.

Sapienti sat, потому не продолжаю, сын наш.

Да ширится и разглубляется непрестанная федерация твоей страны
до окончательной федеризации!

«Побывавший в людской Господина моего – может ли похвалиться,
что был принят в горницах Его? Тогда как людская легко отправляет
своих в преисподнюю, блажен, кто взойдя в людскую из преисподней
дома сего, уповает на милости Господина своего и отрясает прах
преисподней с ног своих.»

Эти слова и голос, их произносивший, удивили Каламбургера и привели
его в странное состояние, подобно воздушному шару, надмеваемому
теплым воздухом. «Вероятно, это и называют приподнятым настроением»,
– решил Каламбургер.

Зная, как быстро истаивают сны из памяти, он поспешно нажал клавишу
диктофона и повторил все услышанное. Впервые сновидение внушало
ему не тревогу, а совсем другое, светлое чувство.

Включив воспроизведение записи, он прослушал все до конца и растерянно
уставился в окно: во сне он слышал именно этот голос – свой собственный.

Что все это значит? Если это знак – то от кого? От тех – или этих?..
А не напоминает ли это… Конечно! Ведь я же, окаянный Каламбургер,
– тот же блудный сын! А ведь радость Отца при возвращении блудного
сына была столь велика, что вызвала неправедную ревность у сына
праведного…

Да и нижняя поперечина православного креста не о том ли говорит?
Путь правый, праведный – в горние выси, а левый – в преисподнюю.
Но – путь, а не какая-то точка обреченного прозябания.

Но был еще случай падения Каламбургера на избранном пути.

Иерархи выразили недоумение, что у воина прогресса нет мобильного
телефона: как же он будет завоевывать престиж в растлеваемой стране?
Каламбургер понял, что его ставят на «точку» – или на пеленг.

Занимаясь новой игрушкой, он перебрал в уме всех знакомых, чтобы
обнаружить тех, ради кого стоило обзавестись мобильной связью
– и таковых не обнаружил (служебные контакты не в счет). Правда,
было одно исключение – Ника. И он решил выяснить загадку полученного
от нее телефонного номера.

Он не поверил собственным ушам, когда ее голос произнес «але?».

– Але-о! – повторила она.

– Ника, ты?..

– …

– Это Генрих, я тебе уже звонил, но сказали, что «такая не проживает»…

– Правильно сказали.

– …

– А кого нужно-то?.. – как будто давясь смехом, спросила она.

– Нику, пожалуйста!

– Генрих, никакая Ника здесь не живет, это ведь – ты решил, что
я Ника. Ты хоть удосужился узнать мое имя?

– Что ты хочешь сказать?.. Я спросил, как тебя зовут, когда мы
дожидались лифта.

– Да, ты спросил меня «как», я ответила: никак. А что у вас проблемы
со слухом, молодой человек, так я не виновата.

– Боже мой… И как тебя зовут?

– Ника.

– Почему?..

– В память о нашей встрече, я для тебя останусь Никой.

– Память – это хорошо, но мы увидимся? Я хочу сказать…

– Не надо, Генрих. Я, может, и хотела бы – но это невозможно.
Слушай меня внимательно, и не перебивай, хорошо? Я здесь и правда
не живу, а только бываю… бывала у родного отца, который умер неделю
назад. Прошу, не перебивай… Сегодня же я улетаю в Германию, я
неожиданно вышла замуж, он бизнесмен, вдовец, у него есть сын,
офицер бундесвера, я уже две недели как пытаюсь говорить по-немецки
– и пусть еще не вполне, но счастлива… Я не виновата, но все равно
прости меня. Ну… что ты молчишь?

– Встаю… из нокдауна.

– Поздравлять меня не будешь?

– А мое поздравление тебе нужно?

– Да. Я не забуду наш вечер, и всего, что ты мне говорил. А ты,
пожалуйста, забудь дрянную студентку дрянной академии культуры.
Помни чуточку, иногда, хорошо?

– Жди, я сейчас приеду.

– Ты с ума сошел? Я здесь не одна, и здесь не только мой муж…
ну да, мой муж.

– Как тебя зовут?!.

– Ирой меня зовут, теперь Ирена Гайслер.

– Ира, ты будешь венчаться в кирхе?!

– Да, здесь мы расписались, а венчаемся в Дюссельдорфе.

– Ты, очевидно, атеистка…

– Да, уж грешна.

– Все грешны… А Дюссельдорф – красивый город. С этим поздравляю.
Теперь послушай меня, солнышко, не перебивая. У тебя вертелась
на языке фраза: «Там любой город красивее наших». Через год, а
то и раньше, ты затоскуешь по нашим городам. Города – это люди.
И страны – это люди, народы. У тебя будут дни и ночи, когда ты
будешь волчицей выть по родине – но ты выдержишь, будешь прилетать
сюда, в Германии будешь думать о родине, а здесь гордиться Германией.
Через пятнадцать лет ты вернешься сюда окончательно. Меня давно
не будет на этом свете. Мир станет неузнаваемым, катастрофы будут
в порядке вещей – вокруг человека и в самом человеке. Ты станешь
петь в церковном хоре и будешь подвергаться преследованиям – но
опять-таки выдержишь. У тебя не будет детей и связанного с этим
горя, но жизнь будет нелегка. Тем не менее ты будешь счастлива,
но я не скажу тебе – как. Этого сейчас не понять, слишком рано.
Я всем сердцем тебе желаю и простого счастья на земле, и непростого,
нездешнего. Принимай все в своей жизни, как знак или дар свыше.
Ты и сама поймешь.

– Откуда… откуда ты знаешь? И о себе тоже знаешь?

– Только о себе не знаю. Главное, Ирочка, не бойся – конец твоей
жизни не омрачен ничем ужасным. Я сегодня помолюсь о тебе.

– А я о тебе.

… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …

Но вот в безпросветной зиме постепенно накопились перемены – и
вдруг Каламбургер увидел бутоны в скверах, зелень деревьев и яркую
синь над головой, где тихо таяла тончайшая белая весть.

Он стоял в непривычном для себя месте, на безымянной площади ***,
неизвестно зачем поджидая троллейбус.

Чуть поодаль, в стороне от народа, даже пытаясь отгородиться ото
всех фонарным столбом, стояла тоненькая девушка в белой ажурной
кофточке. Что-то в ее осанке было особенное; он сказал бы: целомудрие,
если бы не память о прошлых опрометчивых оценках. На ней были
джинсы, черезчур для нее просторные, но Каламбургер уже отметил
подобную тенденцию у части молодежи.

От этого она кажется еще тоньше и беззащитней.

Девушка заметила его взгляд, на который отвечает, увы, не самым
дружелюбным образом: ее рельефный, выразительный рот твердеет
в язвительной усмешке… Вообще она часто покусывает губы, словно
из опасений рассмеяться.

Девушка соблюдает выбранную для себя дистанцию (что только делает
ей честь, считает Каламбургер). Насчет окружающих у нее наверняка
есть четкое мнение, и не слишком лестное. Ее лицо – несомненно
красивое – кажется несколько жестким из-за теней скепсиса в уголках
рта. Судя по чертам удлиненного лица, легко предположить присутствие
тюркской крови. Вьющиеся длинные волосы достают ниже лопаток…
Есть характер…

Подходит троллейбус – и Каламбургер намеренно поднимается в вагон
среди первых… Не надо ребенка смущать. В конце концов, она, возможно,
едва со школьной скамьи.

Встав на задней площадке и взявшись за поручень, он оглянулся:
девчонка стояла сзади, у него за плечом. На следующей остановке
толпа подтолкнула ее вперед, и та, чтобы удержаться, левой рукой
схватилась за тот же вертикальный поручень, пониже пальцев Каламбургера.
Свободная правая порой касалась его руки. Ее кожа была теплой
и приятно сухой. При разгоне и торможении вагона он чувствовал
плечом ее полудетскую грудь – сначала твердую чашечку лифчика,
потом, все больше и чаще, ее наполнение… Он скашивал глаза – и
видел ее согнутую в локте левую руку, цепко державшую поручень.
Откуда может быть сила в таком цыпленке? Ее локтевой сустав выглядел
слишком крупным для тонких косточек руки. Нежное удивление поднималось
в нем… На ее лице оставалась все та же ироническая маска – губы
плотно сжаты, а темные глаза, в ответ на тычки соседей и рывки
вагона, сверкали мрачными вспышками.

Но уже подъехали к метро… Большинство стоявших на площадке, и
девчонка в том числе, дружно развернулись к дверям. Среди шарканья
ног и раздавшихся вопросов – «У метро выходите?..»:

– Выхожу! – виолончелью прозвучал ее ответ. И Каламбургер увидел…

Сердце его упало.

Девчонка дернулась, покачнулась, судорожно делая крохотные шажки
на негнущихся ногах… Из-за спин оставшихся пассажиров Каламбургер
смотрел, как осторожно она спустилась по ступенькам, стала на
асфальт и, не сразу раскачавшись, поковыляла…

Он понял цену ее саркастической усмешки.

Но в тот же миг неожиданной истины он увидел высокую нежную шею,
неповторимую линию виска, очертание щеки… Чтобы не забыть уже
никогда.

Через минуту он яростно корил себя за то, что остался в вагоне
– ехать дальше по мелкому, пустяковому делу.

К вечеру того дня, горюя и радуясь, он уже не сомневался, что
любит.

Претьмовенному синкарпию, а в их коллегиальном лице:

Самому Князю

Во исполнение совершенной воли Властелина

Мы можем поздравлять друг друга: погибла людь! Исключения только
подтверждают правило, оно же – в руках у Властелина Сущих.

В стадном тепле и в солидарном грехе укрываясь от лика Божия,
страшась предстояния Богу своему, они тем уже противятся Ему.
Почти уже исполнена задача от Господина моего, и уповаю на благосклонное
приятие скромных успехов моих…

Мы уничтожили деревню, опустошили землю, упразднили патриотизм
и почитание старших, учредили презумпцию виновности, узаконили
грабеж и разбой.

Но воистину сама же людь есть сообщница наша, летя навстречу своей
гибели и подхватывая наши лозунги, слоганы и catchwords.

Она не отдаст ни одного из подарков наших: ни вина, ни табака,
ни кокаина, ни героина; ни власти над подобными себе, ни простейшего
греха; ни прав большинства, ни прав меньшинства; ни acid culture,
ни «голубой культуры»…

Он оторвался от постылого отчета и посмотрел в черный квадрат
окна. В самом деле, не закон ли это Свыше: патриархи ведь жили
по девятисот лет, даже после изгнания праотцев от лица Божия;
но, все дальше уходя от Бога, уклоняясь от труда и гонясь за наслаждением,
мельчал и сокращался человек – сократившись ныне в тринадцать
раз. Человек без Бога – сирота. И никто столь не жалок, как некто
Каламбургер без Бога. (Впрочем, это псевдоним от кураторов прогресса.)
Идет дробление Истины ради поисков утилитарного смысла. Фарисеи,
меламуды и шахраи, низведшие свою религию до юриспруденции мирового
господства, хотят извести тело человечества в бродильном чане
всесмешения рас и религий.

Прочь от Истины – в школу подмен: к метафизике, народовластию,
пост-модерну, свободе совести и деконструкции… «Народовластие»
– хоть и древняя штука, но что это за?.. Если бы власть оказалась
в руках у народа, то над кем бы властвовал он?

Пусть будет в их жизни как можно больше неразрешимых недоразумений,
требует Князь. Подобных «народовластию», «правам человека» и «равенству
полов».

Что будет с Каламбургером?.. Ни князьям не угодил, ни к Богу не
обратился. Что может он еще успеть – «ни Богу свечка, ни черту
кочерга»?

За время мое в Эстремагвае самоубийства достигли 26 на
тысячу (вместо 16 к началу моей миссии), однако дальнейший прогресс
тормозится беспрецедентным подорожанием ритуальных услуг и невостребованностью
тел покойников из мест их заточения…

В мире стояла удивительная тишина, но, взглянув на часы, он все
понял: был четвертый час ночи (утра).

Мысли замолкли и, неровно выстроившись на подоконнике, уставились
на него. Он смотрел на них – и ни одну не узнавал.

Не дождавшись конца этой молчанки,

Ну что ж, теперь опять – за дело!… – сказал он, тряся головой,
чтоб избавиться от наваждения.

Разнуздание властей еще может вполне продолжаться неопределенное
время (известно, что сроки не в нашей власти), а потому надо провести
«продажу» властью всего, что ни по совести, ни по закону ей не
принадлежит; и вообще – продажу всего, что собственностью быть
не может. Мы недаром учили этрусков, что сэшеайцы торгуют участками
на Луне; этруски стали уж к этому привыкать, но с продажей Эстремагвая
далеко еще не смирились. Предлагаю: продавать надо все, не исключая
саму людь, – при этом ей же.

Землю продавать под чужими домами, и чужие дома – продавать… Продавать
чужое, упраздняя владельца! Землю освобождать – от домов, оные
поджигая; продолжать от населения освобождать территорию; равно
как руды в земле, так должен и воздух обрести законного владельца.
Во имя прав человека, поощрять самоубийства – и создавать условия
для них, разоблачая корыстное противодействие Церкви в этом вопросе.
Предоставить средства массовой инсинуации, специальные газеты
и радио для самоубийц, издание практических пособий, гостиницы,
кредитные конторы и страховые компании.

Сделать безальтернативной кремацию мертвецов, инсинуируя перепутыванье
праха и провоцируя беспорядки… Тогда агония Жизни будет существенно
сокращена.

В квартире Каламбургера гуляет сквозняк, дверь качается на одной
петле. На кухне в раковине – слипшиеся хлопья золы, и еще не выветрился
запах горелой бумаги… Кто мог вломиться в квартиру в отсутствие
хозяина? Бдительная старушка-соседка вполне могла вызвать пожарников,
а те вовсе не обязаны были деликатничать с замком.

Но вызов оказался ложным, пожара не было…

Со скамейки в крохотном скверике, среди плохо принявшихся саженцев-переселенцев,
что прямо у подножия нового дома из серо-голубого кирпича, хорошо
видна безымянная площадь5. Троллейбус маршрута №50 делает здесь
кольцо и прямо напротив серого дома производит первую на маршруте
посадку пассажиров.

На скамейке сидит человек в стального цвета куртке и в черных
вельветовых брюках. Второй день, как похолодало; впрочем, ничего
неожиданного – обычные капризы весны. Но небо столь же ясно, как
и два дня назад, и в нем – белой прядью медленно тает тихое известие.

День прохладный, да и ветер не слабый. К прогулкам не очень располагает
такой день, еще менее – к долгому сидению на скамье. День, правда,
на редкость солнечный. Но слишком давно уж сидит на скамье этот
неизвестный.

Тот, кто называл себя Генрихом Каламбургером, был найден в сквере
у безымянной площади на холодной скамье. Те, кому пришлось закрыть
его глаза, могли бы рассказать, когда б нашлись заинтересованные
лица, что глаза эти были столь же голубыми, как и удивительное
небо в тот солнечный день.

_____________________________________________________________

Примечания

1. Глютамат натрия, химическая добавка к пище для
придания мясного привкуса.

2. Очевидно, academician (фр.) – академик (прим. первого читателя).

3. без границ

4. где-то в другом месте

5. В Эстремагвае немало безымянных площадей, событий,
персонажей и даже президентов.