Проза

Начало

У него мохер на груди и плечах, на подбородке ямочка, обезьянья
грусть в зелено-коричневых глазах, сильные руки и шевелюра с
рассеянной проседью… И каждый уходящий день ему кажется
потерянным без пользы, без радости, без обещания…

Человек разрознен и расколот: ущербен. Но то, что и Каламбургер
таким оказался, – может, и справедливо, но говорит о явном
недосмотре иерархов тьмы. Теперь только умелое составление им
отчетов, если это вообще возможно при таких результатах, еще
как-то продлевает его дни.

Словно вчерашний студент, столкнувшийся с пробелом в знаниях, он
«листает старые конспекты»… Файлы шелестят в его памяти; однако
для себя, с учетом весьма скромной миссии Каламбургера, он
находит совсем немного.

…создавать экономические предпосылки для
незаинтересованности правительств в своих территориях и в собственном
населении…

Звучит довольно одиозно и грандиозно – да не по Сеньке шапка. Не для
бедного Генриха, окончившего курс сто сорок четвертым в
табели о рангах. Даже несмотря на супер-пупер-демократическую
фамилию, уместную, как минимум, для главы Госимущества
важного мегаполиса, Генрих, с его недобором баллов (генов) по
лукавству и воровству, обречен на тихую возню исподтишка и
пропаганду шепотом. Да, он бежит рукоплесканий. А они его и не
преследуют.

…девственность должна быть повсеместно осмеяна, святость
брака развенчана, нетерпимость и гордыня воспеты, блудодейство
объявлено демократической эмансипацией…

Но это же мы и видели, к западу от заката, – хлебали и захлебывались…

…а содомитство, как якобы нечто новое, – приметой прогресса
и свободомыслия…

Вот-вот, докуковались…

…свободомыслием также следует признать:

употребление медленно действующих ядов-галлюциногенов, а наипаче –
их распространение sans frontiers3; в мужчинах должна
подавляться мужественность, а в женщинах – женственность и
материнство; места лишения свободы должны превращаться в ад, сквозь
который следует пропускать все (елико возможно) мужское
население репродуктивного возраста и не меньше половины
женского; всем женщинам должно быть привито курение ( как минимум,
табака), тяга к алкоголю, привычка к сквернословию…

Ну, с курением у женщин, сколь можно судить, стопроцентный порядок.
Да и пиво пьют

не только из горлышка – притом и стоя, и на ходу, и даже на
эскалаторе метро. Почему-то последнее обстоятельство Каламбургера
особенно шокировало.

…без всякого различия (дискриминации) места лишения свободы
должны предоставляться наравне осужденным и подозреваемым
(«презумпция виновности»); суды должны задыхаться от
комплекса неполноценности и сервильности относительно князей,
финансовой недостаточности, тесноты помещений и малочисленности
персонала; приговоры должны непременно быть более суровы:

   к подросткам, чем к рецидивистам;
   к мелким ворам, чем к финансовым аферистам;
   к обманутым, чем к обманувшим;
   к исполнителям, чем к заказчикам;
   к оборонявшимся, чем к нападавшим.

Здесь ассистент Пайкса повысил голос и от себя прибавил: «Если кто
спросит «зачем?», тот кандидат на отчисление, потому что
такое спрашивать уже поздно. Если же кто самостоятельно это
объяснит и обоснует, тот отмечен будет и украшен <среди
возлюбленных сынов наших>». Презиудент Горбее был и отмечен, и
украшен.

«Мечта поэта» проголосовала проезжавшей машине – и в самый момент
переговоров подскочил к ним Каламбургер:

– Вы не в сторону Кривоколенного проспекта?

– Садись! – бросил водитель, в зрачках у которого мелькали цифры
ментального счетчика, и кивнул ему. Мечта, наморщив носик,
нехотя подвинулась. Каламбургера поразили благоухания полуденных
стран: сандал, эглантин, жасмин, ветивер… Впрочем, на
здешнем языке эглантин – это шиповник. Да и жасмин здесь тоже
неплохо цветет.

– Какой номер дома? – спросил водитель пассажирку.

– Двадцать первый, – сказал Каламбургер.

– А вам? – повторил водитель свой вопрос.

– Мне тоже, – сухо подтвердила мечта Каламбургера.

– Отлично! – сказал водитель. – Только оплата порознь, полный тариф.

– Отлично! – с готовностью эха подтвердил Каламбургер, а мечта еще
больше отодвинулась.

Дальше ехали молча. Каламбургер мысленно повторял весь тот путь,
который он прошел за ней от метро до этой подвернувшейся
машины.

Частный извоз еще не так давно преследовался штрафами «за нетрудовые
доходы» – при том самом президенте-балагуре, который
превратил в пыль сбережения трудящихся и прочих страждан – и
которому все сошло с холеных короткопалых ручонок. На нынешнем
зигзаге законописательства водители норовили брать попутчиков
побольше – с каждого взимая полный «тариф».

Каламбургер между тем переживал свое: что сидевшая рядом красавица,
имея походку, венчающую семь тысячелетий предков, живет
такую временную, эфемерную, калейдоскопическую жизнь конца
времен. Стрельчатые брови, высокие скулы, глаза, прожигающие
своей внутренней тьмой, буйные темные волосы – и матовая
ослепительность кожи… Карминовый рот…

Мимо них шагают фонари, а он считает: раз-два, раз-два – каждый шаг
преследуемой дичи, помрачительный выгул ноги, подмигивание
бедра… Плоть. Плоть от тысячетелетий, чудо естественных
чудес; когда в хаотической «селекции» набегов, переворотов,
похищений и сватовства, прогрессов и реакций все ТАК вот сошлось
ради телесного совершенства.

«Но это заблуждение, – спохватывается он, – тут я впадаю в
человеческий рацио. Все намного проще: без нашей преисподней не
обошлось никак.»

А в собственно преисподней подобных чудес не бывает. Окажись мы с
ней в раю – пели бы в слитном безтелесном хоре… Здесь же нам
рая не видать, как человеку своих ушей, или как начальнику –
собственного хвоста. Здесь – разъединенность и борьба.

– Остановите здесь, пожалуйста! – сказала мечта у первого подъезда
дома двадцать один.

– Мне тоже здесь, – сказал Каламбургер, протягивая хрустящую
бумажку. И тут же прибавил: « Спасибо!», снимая трудную проблему
сдачи.

И уже придерживал распахнутую дверь, протянув свободную руку красавице.

Та изящным мановением отстранила его руку и произвела одновременный
выброс обеих ног в лунное сияние: двойной ожог сетчатки
глаз. Каламбургер слепо дернул головой.

Мечта уже бежала к своему подъезду.

Он нашел ее перед неподвижным лифтом.

– Не бойтесь…

– А я и не боюсь! – ее зубы блеснули в ирреальных сумерках. Трубка
лампы «дневного света» находилась при последнем издыхании.

– Прекрасно! Но почему я вас раньше не встречал? Вы давно здесь живете?

– Разве я сказала, что здесь живу?

Он рассмеялся. Лицо ее, несмотря на живость реплики, оставалось
неподвижным: даже бровь не шевельнулась. Пусть оно и красиво, но
– полная противоположность ее выразительной, симфонической
походке.

– Вас как зовут?

– Ника.

– Очень, очень… А я – Генрих.

– У вас акцент. Вы кавказец?

– Когда как. Если говорить об акценте… Вот: уже его нет! Верно?..

– Да, притворщик вы. Но на вопрос не ответили.

– Предлагаю – за чашечкой кофе! М-мм.. за «рюмкой кофе»!

– Я вас не приглашаю: предки уже вернулись. Они меня и так подозревают…

– В чем же?

– Как выражается отчим, в «рыночных отношениях»…

– А у него есть основания?

– Главное – то, что он отчим.

– А если «по-итальянски»? – при спящих за стеной родителях…

– Знаю!… – прыснула Ника, – при спящих за спиной…

– Вот-вот! – подхватил мяч Каламбургер… – Ну, так как?

– А вы один живете?

– Аб-солютно. Но с чччеррным кофе!

– Годится! – она грациозно склонила голову…

Только этот благословенный народ может быть столь доверчив и
безпечен – при уже постигшем его уровне преступности. Или, точнее
сказать, – при уже достигнутом…

– С черным кофе – и с черным котом Бегемотом?.. – игриво проворковала Ника.

– Черный кот – это я сам! – понизив тембр, промурлыкал Каламбургер,
предлагая даме руку.

– Фу, интриган! – безсмысленно воскликнула Ника, ударив по локтю
предложенной руки.

И прищурилась на дергавшийся свет издыхающей люминесцентной трубки:

– Ну, тогда… Ведите!

– Ой, как тут прикольно!

Каламбургер с мрачным удовольствием наблюдал ее половозрелый
инфантилизм. Ника с любопытством озиралась в его квартире. Она
сняла манто, и теперь ее длинные ноги в чулках рисунка кобры
прямо вырастали из-под черной пушистой кофты.

– Типичная квартира закоренелого холостяка!

– Не такой уж я закоренелый! – улыбнулся он. – А ты много их повидала?

– Не лови меня на слове! – рассердилась она.

Каламбургер снимал квартиру на первом этаже, но, тем не менее, она
производила впечатление мансарды: комнату перегораживала
кирпичная перегородка ажурной кладки высотой до плеча, а на ней
держалось подобие косого чердака из плотно пригнанных
зачерненных досок; на этом «небосклоне» помещались маски, амулеты
и письмена погибших цивилизаций. С появлением Ники все
осветилось бледным огоньком этой шагающей свечки – ее вдруг
ожившим лицом.

– Твои духи! О!.. – театрально вращая глазами, простонал Каламбургер.

– Magie Noire! – недурно грассируя, задрала она подбородок.

Сплошная магия, это выше моих сил! – взрыкнул Каламбургер и стал
осыпать поцелуями ее лицо и шею – и дальше, обрывая трикотаж…

– Пусти, порвешь! – рассердилась она и стала дергать один за другим
шнурки выключателей, оставив только зеленый фонарь в виде
совокупляющихся лягушек и красный торшер. – Ты, кстати,
приглашал на кофе! Или забыл?..

Возвращаясь из кухни, он чуть не уронил поднос с кофейником и
флаконом «бальзам-де-нарбонн»: Ника, сбросив кофту, осталась в
безрукавке и в колготках змеиного рисунка.

Пракситель, древний ваятель, здесь и сейчас пережил бы тихое
помешательство: дебелая античность Греции не знала подобной
утонченности. Как говорят в Эстремагвае, «ни убавить, ни
прибавить!» – и то, и другое было бы преступлением. А жизнь это
преступление совершит непременно, только время еще не пришло.

– У тебя здесь так тепло! – засмеялась гостья с милой
застенчивостью, может, даже непритворной.

… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …

Пить, пить, пить… то ли шорох ресниц, то ли звон капели… Что если
каплей улететь на ветру, на пою-

щем?.. Взгляд бездонный, без проблеска, абсолютная темень… но как
содержательны ее протуберанцы, как волшебен позвоночник и
музыкальны лучики ключиц… Ненасытно; каждый сустав; и всякое
сочленение. Приникая, проницая – проникнув, пронзить и –
неукротимым электричеством, переменой полюсов страдания и счастья,
зарываясь от Бога в дурман ее волос…

– Ахх, что ты… делаЕШЬ?!

Словно вырываясь на волю… Потом замерев…Только грудь вздымалась и
опускалась, терзаемая безымянной силой.

И…

– Ладно, мой хороший… – прошептала она неожиданно внятно, и он
внутренне вздрогнул, обожженный этой лаской, хотя знал цену этим
словам в таких обстоятельствах. – Теперь моя очередь: я буду
теперь!..

Каламбургер приподнялся, вбирая всем зрением представший перед ним пейзаж.

Смехом и щекоткой она опрокинула его навзничь…

– Думал легко отделаться?.. Ты только прелюдию исполнил! А я теперь
– фуга с таккатой!

И хотя фраза была произнесена, как заученная понаслышке, пришлось
ему признать, что произнесла она ее недаром; ни одной
консерватории краснеть бы за такую студентку не пришлось.

Все быстрей и быстрей несется действие пьесы к своему потрясающему концу.

Она выпускает сигаретный дым:

– А ты чем занимаешься, таинственный мой?

– …Пишу статьи.

– Ты такой важный?

– Детка, важные люди статей не пишут. Статьи пишутся для них и вместо них…

– Может, ты и за Цубайса писал? Хотя вряд ли: ведь на машину ты не
заработал!

– На машину… У меня электронная почта есть. А землю я больше люблю
топтать, чем колесовать. – Он пожал плечами, затем
рассмеялся: – Впрочем, ты заставила меня задуматься. Только напрасно
ты думаешь, что Чубайс хорошо бы платил!

– Ну, кто не помнит про ваучеры! Ваучер, по идее, стоил куда больше
«Волги» – но Цубайс не был бы Цубайсом… Только автору своих
книг, я думаю, он бы заплатил.

– К счастью, мы незнакомы. Ты по этой причине так его называешь?

– А по какой же?

– Ты не в финансовой ли академии учишься?

– Хочешь знать, где я учусь? – она состроила заносчивую мордашку и
стала загибать пальчики: – В университете культуры, в
автошколе, занимаюсь шейпингом и еще в студии вэб-дизайна.

– Богатое приданое! – в тон ей откликнулся Каламбургер, и поцеловал
Нике мизинчик.

– Ерунда, все это ерунда! – округлив глаза, она с улыбкой
надвинулась на него: – Богатым быть – еще не кайф! Быть знаменитым –
это кайф!

– Поверь: и в этом счастья нет.

– А что – ты знаменит?.. Может, я, серая, говорю со знаменитостью –
и этого не понимаю?

– Ну… да, в узких кругах (притворно или искренне, Ника состроила
разочарованную гримасу). Ну, может, я у Бога знаменит… Слыхала?
– «кто были первыми, станут последними; кто был последним,
у Меня будут первыми».

– А ты слыхал, что жизнь прожить надо так, «чтобы не было мучительно
больно за …»?

– А больно в любом случае, за все дрова, что человек наломал из
собственной жизни. Их еще грехами называют.

– Нашел время и место! Правильно сделал Цубайс, погнавший тебя в три шеи!…

Она отвернулась, надув губы. Но он видел, что искоса она следит за ним.

Он упоенно поцеловал ее в третий, самый выдающийся позвонок.

– Сейчас, душа моя, время иных знаменитостей. Но я не пишу,
например, про «цветущее сало»…

– Фу, блевотина!

– Успех у тех, кто пишет вовсе не по-русски, но для русских, вместо
русских и против русских, объясняя им, что Россия – просто
географическое понятие…

– А где ты видишь, вообще, Россию? – удивилась Ника. – Ты бы
послушал мово отчима, так ее давно уж нет!

– А он кто по национальности?

– Не знаю, но очень похож. Аркадий Семеныч Ариндаренко.

– Он прав, твой Аркадий Семеныч, потому что нет России ни в
телевизоре, ни на «Европе-Флюс»… Кстати, не хочешь музыки?

– Попозже.

– Так вот: во что не веришь, того уже заведомо нет, душа моя.

– Странно слышать…

– Что?

– «Душа моя».

– Не нравится? Не буду…

– Представь себе: нравится!

Она прижалась щекой к его груди.

– У тебя сердце стучит!

– Еще бы! А у тебя?

– Хочешь – послушай… «душа моя».

Последние слова она произнесла не без запинки.

Через минуту спросила:

– Не наслушался еще?

– У меня прилив нежности… – возразил он. – Вот, убедись сама.

– Как здо-о-рово! У меня тоже!..

И уже без дальнейших слов они стали ее, нежность, тратить друг на друга.

– Тогда в чем же счастье?

– Мы еще слишком мало друг друга знаем, чтобы я рискнул тебе
сказать, что думаю…

– Это не что иное, как оскорбление!..

– Ничуть! Просто я боюсь, что если скажу, как действительно думаю,
тебя через минуту здесь не будет. А я не хочу тебя терять… из
виду.

Ника странно посмотрела на него, но ничего не сказала.

– «Быть знаменитым некрасиво…» – начал он. – Не помнишь, как там дальше?

– «Там» – это где?

– У Пастернака вроде.

– Без понятия. Он тоже знаменит в своем узком кругу.

– Наверняка – раз мы с тобой, такие достойные, его стихов не знаем.

– А то, что я знаю – такая белиберда, читать невозможно.

– Неужели? – притворно удивился Каламбургер.

– А ты не читал «Кремлевские жены» Ларисы Васильевой? Там его стишки
на смерть Ларисы Рейснер – вот уж!..

– «Позорно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех…»

– Что ты все бормочешь, а?..

– Это все оттуда же: «Быть знаменитым некрасиво…». Они этими стихами
сами себя высекли в прошлом году… Впрочем, это тебе
неинтересно.

– Ну почему?.. И что еще нам остается делать?.. – мягко уколола она.

Он уставился на нее…

– Ой, пожалуйста, не смотри так!.. Ну, кого они высекли?

– Сами себя. Был у них такой обаятельный непременный член… Ты должна
его помнить: Зяма Брухт. (Ника кивнула.) Он всю свою жизнь
играл в эпизодах, так ему присвоили чин «короля эпизода» и
сделали властителем дум телезрителя. Он во всех рекламных
телероликах призывал голосовать «правильно, за приличных
людей». А после выборов наградили орденом «За заслуги перед…». Так
вот вице-премьер, вручавший ему орден, возьми да и начни, в
виде поздравления, декламировать «Быть знаменитым
некрасиво». Не без задней мысли, наверно.

– И что было?..

– Король эпизода, недаром же король, вывернулся – перехватил оружие…
Сам предложил за министра прочитать. Так что эти слова,
фактически приговор, произносил не вице-премьер, а именинник… А
хорошенькие девочки в это время телевизор не смотрели,
потому что занимались любовью!.. Как в просторечии именуют секс.

– Нехорошо завидовать!

– Да, нехорошо.

– Ты такой умный – расскажи что-нибудь еще! Или приходи к нам
преподавать!..

– Что бы я у вас преподавал?

– Журналистику, американистику, экологистику… Какая разница!

– Сволочные Штаты Америки… – медленно произнес он.

– Что ты имеешь против Штатов?

– Душная страна. Чревоугодники, лгуны и сутяжники.

– Ну нельзя же так про целую нацию… Ты там был?

– Бывал. Но это не нация.

– И я была. А что же это?

– Биржа, синагога, интерпаутина, мировое правительство, «плавильный
котел»… Да что угодно, только не нация. Впрочем, это не я их
Сволочными назвал, а один товарищ… . Туда ведь много
всякого люда сволакивается.

– Не знаю, я всегда считала, что там можно с пользой провести время.
Хотя… «сутяжники» – что это вообще значит?

– Ни шагу не ступят без адвоката и суда – даже в собственной семье.

– Это да! Стремные люди.

– Какие, какие?

– Ну, такие… Стремные. То есть, жуть иногда берет… Послушай, а ты не
шпионом у них был?

– Смотри, вот ты, перечисляя свои занятия, загибала пальчики – а
они, напротив, сжав кулак, свои пальцы по очереди
растопыривают…

– Шпион! Шпион! – в полном восторге взвизгнула Ника. – Шпион, люби
меня! «Здесь и сейчас!»

Пепельным с прозеленью утром, в опустевшей квартире, стоит у окна
Каламбургер и смотрит на Кривоколенный проспект. Взор его
достигает ближайшего колена, остальное скрыто, подобно
человеческой судьбе.

Но даже в настоящем – что доступно пониманию? Спим ли мы, или
бодрствуем – а тайна беззакония совершается.

Медленным взором обводит он следы непосредственно прошедшего – и
впервые в его карих глазах не стоит пелена грусти, а какое-то
нежное удивление.

С благодарностью он смотрит на листок бумаги, где она нацарапала
свой телефон. Судя по всему, действительно живет она в этом же
доме: номер ее телефона отличается от Каламбургерова только
двумя последними цифрами.

Вовсе не хочется спать, хотя уснул он только напоследок – и не
слышал, как она уходила.

Как выяснилось, Ника разбирается в компьютерах. Просиживает часами
перед экраном, за клавиатурой. «Что тогда станет с твоей
походкой через год-другой?» – подумал тогда Каламбургер. А
сказал о том, что от светящегося экрана обесцвечивается взгляд.

– Зато я кую зелененькие, «не отходя от кассы»! – парировала Ника.

– Зачем тебе ковать… Для тебя должны ковать! – подумал, но
благоразумно не сказал Каламбургер.

«IN GOD WE TRUST»… Скажите кому-нибудь другому!

И надо было еще взять у нее электронный адрес.

Компьютер, поясняет Ника, это такое дело, тако-оо-е дело!.. Нет, она
не программист, но почти дизайнер. Компьютер вообще изменит
нашу жизнь. А может, и заменит. (Боже упаси! – сказал ей
Каламбургер, в тот вечер совершенно искренний.) Да, да, он
захлестнет нашу жизнь небывалым опытом. («Топотом?» –
переспросил недослышавший Каламбургер.) Это же средство
универсальное: поставит диагноз, вылечит – все сделает!

– Все заменит – и отменит! – добавил Каламбургер.

– А то нет, скажешь? Книжки, например! Берешь дискету…

– Знаю, знаю! – самолюбиво перебил Каламбургер. – Но это та же
книга, только в электронном виде!

– Учебник, база данных – допустим, книга. А литература скоро станет
компьютерной игрой. Покупаешь ты роман на дискете – и сам
его программируешь: начало, отношения лиц, плохой конец или
хэппи-енд… Вот! – она победительно посмотрела на Генриха и
протянула к нему руки…

Но компьютер ему смешон и жалок, хотя и опасен. Людь выбирает
компьютер на смену Юпитеру – а все ради скорости и комфорта.
Компьютер обеспечит даже эмоциональные отправления – как любовь,
дружба или секс. И собаку заменит, и любовницу. (Жену,
впрочем, едва ли, – но это мысль Каламбургера. – В сговор с
компьютером вступят и деньги – и тогда… бедная людь.)

Теперь Каламбургер стоит у окна и смотрит вдоль Кривоколенного – но
видит, конечно, не дальше ближнего колена.

«Не обольщайся человечеством», – предостерегает Князь. –
«Человечество забудется в себе самом, кукла пожрет куклу, а души
сдадутся на милость руки нашей…»

Он смотрит на листок бумаги с номером телефона, написанным ее
торопливой рукой. Глубоко вдохнув, он снимает трубку и тщательно,
осмотрительно набирает каждую цифру.

Занято.

Переведя дыхание, он начинает снова… Занято по-прежнему.

Каламбургер садится, снова снимает трубку, встает… и кладет ее на
место. Он ловит себя на том, что его действия напоминают жесты
чертовой куклы. Совсем как человек! Прижав пальцы ко лбу,
он тихо смеется; скоро отсмеявшись, подходит к окну и
прижимается лбом к прохладному стеклу, глядя на Кривоколенный
проспект.

Попался, Каламбургер!..

Стекло запотело от его дыхания. Прошло уже достаточно времени. Можно
попытаться снова.

Теперь он набирает номер сидя, не отнимая трубки от уха. И
обнаруживает, что телефон пищит, прося пощады, уже после третьей
цифры!.. Весь город сидит на телефонах, пытаясь достучаться друг
к другу с жалобами на Жизнь, в попытках построить круговую
поруку и обмануть эту Жизнь. Плата за телефон в Эстремагвае
взимается не за минуту разговора, а помесячно, поэтому
дешевле дозвониться, нежели поехать и увидеться, несмотря на
время, потраченное на попытки дозвониться. Время в Эстремагвае
стоит не дороже человеческой жизни…

На лице у Каламбургера мрачная решимость; он уже и не знает,
волнуется ли. Теперь это скорее азарт, а не отчаяние. Снисходя к
перегруженной сети, он после набора каждой цифры терпеливо
отсчитывает десять секунд; при этом слышит ропот или щелканье
электронных реле, прыжки устаревших шаговых искателей.
Городская телефонная сеть – как слоеный пирог новых и древних
технологий.

Ça y est!.. Дозвонился!.. В течение полуминуты, пока на другом конце
не снимают трубку, он представляет себе, как она,
выпрастывая руку из-под одеяла, лопочет босыми ногами по паркету… но
нет, телефоны у кисок всегда под рукой, на ковре у кровати.

Дребезжащий мужской голос произносит «але».

Каламбургер сглатывает комок и произносит несколько слов.

– Кого, кого?.. – переспрашивает голос, которому можно дать и
тридцать лет, и все шестьдесят.

– Нику, пожалуйста!.. – повторяет упавшим голосом Каламбургер, а
сердце падает еще быстрее.

– Здесь такая не живет!.. Нету здесь таких! – отвечает старик.
Возраст его уже не вызывает сомнений.

Да и с чего ты взял, Каламбургер, что Ника – ее настоящее имя?..

Молча он смотрит на стену прокуренного ею воздуха, и в его
коричневых глазах закипают слезы.

В городе, где свет никогда не падает отвесно или сколько-нибудь
круто, а большую часть дня только бегло летит над землей,
особенными бывают и сумерки; подкрадываясь незаметно, они столь же
тихо обращаются в ночь. Этот летящий над миром – и часто
прямо в глаза – свет был, по-видимому, той причиной, почему
Каламбургеру, в разное время и в несходных обстоятельствах,
виделась идущая где-нибудь Ника – или та, которую он не знал,
как иначе назвать.

Сумеет ли Каламбургер скрыть свое поражение от иерархов тьмы?..
Впрочем, ведь не отозвали же они его – за все то время
поработительной тоски, когда предметы валились из рук, а день был
чернее ночи…

Почему колебаться и мучаться нерешительностью оказывается возможным
и для посланцев преисподней, как для любого обитателя Жизни?
Не оттого ли, что они, как и всякая людь, пользуются той же
свободой, что дарована Всевышним; и у каждого, вплоть до
последней минуты, вплоть до последней черты (падения),
остается выбор… Только бездушный закон рассудка, в котором дух
Божий не пребывает, способен начертать перед человеком на земле
«последнюю черту», за которой невозможно помилование… Да и
много ли стоят милости властителей земных? – когда «последняя
черта», на самом деле, – это граница между мирами. До самой
«черты» ты имеешь возможность обратиться к СЛОВУ – и быть
услышанным…

«Ведь я же, тем не менее, человек – так пошли же мне
человеческое!..» – шептал Каламбургер, и не договаривал, боясь оказаться
услышанным.

Он сутками бродил по улицам, холодный и голодный, а приходя к себе,
останавливался у зеркала и критически смотрел на осунувшееся
лицо, складки у оскаленного рта, и стоял, пока не затухала
в глазах голодная тоска… Они тебя сюда прислали – так
воспользуйся!.. Перехитри князей, испарись, не возвращайся к
ним!.. Твою «миссию» давно исполняет Интернет… с теловидением.

(Продолжение следует)