Проза

Начало

Так заканчивалась долгая зима, ее тягостный остаток, и начиналось
томительно робкое приближение весны. Каламбургер проживал дни
и ночи, себе на удивление, как обыкновенный стражданин,
поверивший, наконец, только в одно: в свое право не верить
избирательным комиссиям.

Совсем как человек, он даже удостоился привода в пикет милиции.

А было так. Однажды, стоя в какой-то очереди – да, на право входа в
метро – повздорил Каламбургер с одним мордатым мужиком,
который закурил, не выходя из зарегулированного милицией потока
кандидатов в пассажиры.

– Я не намерен курить вместе с вами! – возмутился Каламбургер. –
Подождать не можете?

– А потерпеть не можешь? Или ты уже иностранец, телигент-твою..? –
издевательски спросил его кандидат.

Каламбургер выразился насчет тысячелетней вереницы спариваний,
давших такой ничтожный и пошлый результат в лице субъекта,
который курит в плотной очереди…

Субъект, обидевшись за тысячелетнюю традицию спаривавшихся предков,
двинул Каламбургера по скуле, заодно обдав его сигаретным
дымом в чесночном соусе. Произошло тесное замешательство, и в
огражденном металлическими барьерами проходе создался
биомассивный тромб. Каламбургер и его оппонент оказались в пикете
милиции.

Худой дежурный сержант, воровато зыркая по сторонам, накрывал
газетами в углу дежурки «конфискованный» у лотошников товар.
«Грабь обиженных, защищай разнузданных!» – довольно кивнул
Каламбургер своим мыслям об «экономике переходного периода».

– Подождите! – коротко бросил сержант патрульным, и продолжил свое занятие…

Однако курильщика из очереди уже рядом не было.

– А где же тот мордоворот, куда он делся? – спросил опешивший Каламбургер.

– Вот ты нам и скажешь, где твой приятель, – буркнул сержант.

– А что его задерживать, с ним все ясно! Ну, закурил человек – разве
это повод морду бить? – словоохотливо пояснил патрульный.

– Вот именно: мало того, что курит, еще и руки распускает! –
взволнованно ответил Каламбургер, впервые в жизни получивший по
физиономии.

– А вроде как не этот ударил? – засомневавшись, спросил одни
патрульный у другого.

– Составим протокол, а там видно будет! – пообещал тот, что постарше.

Дежурный вернулся к столу, снял телефонную трубку и принялся
ковырять в зубах обгорелой спичкой.

– Привет, Андрюша, как дела? – раздался с порога женский голос, и
вошедшая, лет сорока, картинно подбоченилась. – Извини, я
вчера уж очень торопилась, так вот сегодня заглянула…

Глаза ее то и дело сигали в сторону застеленного газетами конфиската.

– Лена, погоди, – с досадой ответил сержант. – Теперь вот с этим
гавриком надо разбираться!..

– А ты че?.. – обернулась женщина к Каламбургеру. – Он чего
натворил, а Андрюш?..

– Дал, ни с того ни с сего, одному лоху по морде…

– Никому я не давал! – возмутился Каламбургер.

– А вот составим протокол – и поглядим! – грозно парировала женщина.

– А вы кто здесь такая? – спросил Каламбургер.

– Не ваше дело!

– Это наша уборщица, – не без тайного злорадства, меланхолично
заметил сержант Андрюша.

– Оно и видно! – Каламбургер подчеркнуто обвел помещение взглядом.

– А может – я сегодня выходная! – женщина демонстративно отвернулась
от Каламбургера и посмотрела на штабель в углу дежурки.

– Что же вы здесь делаете? – удивился Каламбургер.

– А что мне – дома на сволоча-мужа пялиться?!

– Да, не мое это дело, – согласился Каламбургер.

– Андрюша, больно он разговорчив у тебя! – уже с явным доносом
обратилась уборщица.

– Да пусть валит себе на все четыре кубаря, – равнодушно отозвался
дежурный.

Для Каламбургера, уже приготовившегося к худшему, не был удивителен
и этот поворот – в условиях переходного периода и в свете
переживаемой народом беспредметной радости на фоне вполне
осязаемого горя.

Удел человека, если судить хотя бы по литературе, – это одиночество,
неравенство даже в любви и воздействия всяких неопознанных
сил. А для стражданина Эстремагвая еще недавно не
существовало ни газет бесплатных объявлений, ни права их публиковать
где-либо кроме заборов, ни даже латиноамериканских
телесериалов. Но уже входят в порядок вещей не только объявления
брачные, но и просто уголовного характера, что составляет секрет
полишинеля («работа за рубежом для девушек 18-25 лет» либо
«женщинам – услуги массажиста»).

Это может означать одно из двух: Каламбургера скоро отзовут
(революция нравов уже стала необратимой) или же он, оставаясь на
этой шаткой сцене, меняет амплуа.

А пока его судьба висит на волоске, он составляет объявление для
«Сорочьего базара» – не без астрологической подначки, но с
продуманным изобразительным рядом и с ощутимым надрывом некой
психологической струнки… У читательниц должен встать перед
глазами образ поджарого, благородного, с подпалинами, волка – с
несколько измызганным хвостом и нерастраченным огнем во
взоре.

Количество полетевших к нему писем ужаснуло. Перед Каламбургером
встала картина такого неизбывного одиночества, что он на
несколько дней оказался выбит из колеи. К его замешательству,
читательницы пренебрегли его астрологическим подвохом и прочими
деликатными намеками одинокого гурмана-волка. Между строк
получаемых Каламбургером тоскующе-страстных призывов звучала
явная обида на отдельные «изъяны» его объявления. Одна
непримиримо настроенная дама подвергла «нелепые жизненные
принципы» неизвестного ей Каламбургера столь уничтожающей критике и
столь категорическим тоном повелела: «…а посему – позвоните
мне!», что Каламбургер, не умеющий забывать чьи бы то ни
было телефоны, бежал из дому и две ночи подряд провел на
вокзале: там публичные таксофоны не представляли никакой опасности
из-за скачка инфляции; способ оплаты разговоров по
таксофону оставался пока нерешенной проблемой, как и сама
возможность ими пользоваться.

Жизнь являла собой образ тотального одиночества. Планета кишела
толпами одиночек; и человеки никак не могли это одиночество
одолеть. Всех объединяла только жизненная ось, на которую мы все
нанизаны князьями тьмы.

Ибо толпа слепа – по определению. К одному человеку не подобраться
без двух-трех ключиков-паролей, но тысячную толпу можно
воспламенить и самой примитивной, зато увесистой отмычкой,
похожей на кочергу.

– Чем вы занимались в прежней жизни?

– Искренне заблуждался, – ответил Каламбургер.

Феминистка рассмеялась, грациозно (а может быть, даже кокетливо)
склонив головку с мальчишеской стрижкой. Почти все вокруг были
феминистками, поскольку это был ими же устроенный вернисаж.

И что скажете в свое оправдание?

– Не был никогда жрецом Мамоны.

– Ха! – сказала феминистка. – Вряд ли это говорит в вашу пользу.
Если раньше это было общей судьбой, то теперь – выбивается из
демократического контекста.

– Да, – согласился Каламбургер, – теперь из-за нищих ступить стало некуда.

Женщина фыркнула. (Ибо феминистки все-таки женщины.)

Скажите, – спросил Каламбургер, – а вы действительно считаете, что
наш брат только и мечтает, как бы подвергнуться сексуальному
надругательству с вашей стороны?

– Святая правда! – кощунственно воскликнула феминистка, встряхивая
стрижкой. – Скажете, не так?

Ее прическа стоила не менее пятидесяти тысяч новых эстремагвайских лир.

– Если бы вы знали, насколько вы правы! – воскликнул, подняв очи
горé, Каламбургер.

– Еще бы! Но хорошо, что вас не угораздило залепетать о любви…
Впрочем, дело не в названии…

– Так что ж, пожалуй, нам больше не нальют?.. – продолжая разговор
глухих, оглянулся Каламбургер. – Есть предложение…

– Еще чего! – возразила феминистка. – Кому принадлежит инициатива, вааще?

– За тобой, кисанька.

– Мы еще на «ты» не переходили. Короче, притремся на нейтральной
территории – а там посмотрим.

Нейтральной территорией оказалось кафе-полуподвальчик «Миллион алых
роз», где вспухала фонограмма одноименного шлягера.

– От этой пошлятины меня вытошнит! – развернулась визави
Калабургера, и они поспешно покинули помещение. Довольная его
послушанием, феминистка доставила свою добычу на такси – и за его,
добычи, счет, к себе в Безбожный переулок, где они поднялись в
однокомнатную квартиру на третьем этаже. «Высоковато»,
отметил про себя Каламбургер.

Хозяйка была от природы огненно-рыжей, а все ее тело оказалось
усеяно контрастными веснушками. Видно, ненавидя свою
застенчивость, она разделась без проволочек.

– Моя естественная среда – это мой дом, – преодолевая возможность
оказаться непонятой, пояснила феминистка. – Должна же я
когда-то почувствовать себя ес-тес-твенно?..

«Я знаю, у феминисток с этим проблемы», – скользя глазами, молча
кивнул Каламбургер.

– Хочешь посмотреть альбомы?

Гость чуть не поперхнулся от подобного предложения. Феминистка подняла глаза:

– Хотите?

– С удовольствием.

– В прихожей стремянка. Скорей несите сюда.

Каламбургер принес металлическую лестницу, и феминистка глазами
указала, куда ее поставить. Затем она подцепила шлепанцы и,
будто циркачка на канате, каждым движением ослепляя
Каламбургера, медленно балансируя, взобралась на стремянку и открыла
верхнюю створку шкафа. Вытянув похожий на широкую доску альбом
в глянцевой суперобложке, она столь же осторожно спустилась.

– Держите! – протянула она ему полтора кило мелованной бумаги, при
этом грудь ее оглушительно чиркнула его по виску.

Ничего не понимая, он смотрел на титульный лист: Wild Life in the Savannah.

– Вы полистайте, полистайте! – радушно предложила хозяйка дома. –
Вот где все естественно, смотрите!

И, усевшись рядом:

– Сплошное естество!

На гостя в упор смотрели ее вызывающе пестрые груди.

– Э, нет!.. Только без рук! – резво отсаживаясь, воскликнула она.
Альбом упал.

Каламбургер вскочил и стал поспешно снимать пиджак.

– Что вы делаете?! – почти в неподдельном ужасе воскликнула
феминистка. – Ведь вы же не дома, а в гостях!.. Не забывайтесь!

Он пристально посмотрел из-под руки, будто находился посреди
выжженной солнцем саванны:

– Не извольте беспокоиться. Я спалил предохранитель.

– Вот так бы… Что?!! – до нее дошло сказанное, и она, как тигр на
обезьяну, прыгнула на Каламбургера.

Когда они сделали все, чего можно ждать от зверей саванны, и еще
немало из того, до чего зверям вовек не додуматься, женщина
растворила для Каламбургера какао в молоке («Ведь мы заботимся
о братьях наших меньших!»), а сама закурила рядом, прячась в
дыму.

– Ах, он не любит дыма! – насмешливо пропела феминистка, но дымить
стала несколько в сторону. – Как ты считаешь, это были
извращения?..

-У безбожных французов есть поговорка: «Чего хочет женщина, того хочет Бог.»

– Ты – милый! – она послала ему воздушный поцелуй. – А почему они
безбожные?..

– «Не поминай всуе имя Господа твоего». Вот почему.

– Ну почему же это «всуе»? Не понимаю.

– Потому что пословицы не следует переводить буквально. Слишком
многое, будучи переведенным буквально, испортило множество
народу.

– Вон ты как!.. А ты докажи!

– Давай вернемся к женщине, которая хочет… Эту пословицу следует
понимать так, что женщина всегда добивается своей цели –
правдой или неправдой.

– Ты не выдумываешь?

– Ты в школе французский изучала?

– Нет, английский.

– Тогда верь мне на слово. Французские словари объясняют эту
пословицу, как я тебе рассказал. Да и вообще пословицы нельзя
понимать буквально.

– А еще?..

– In vino veritas. Слышала, конечно? Буквально: истина в вине, и все
пьянчуги это подхватили. А в Риме это означало, что истину
можно разведать, развязав языки с помощью вина.

– М-да!.. Как все не просто… в энтом мире. Откуда ты взялся на мою голову?

– Это служебная тайна.

– Ха-ха-ха! Вот умора!.. Значит, у человека – вообще… все ему впору,
верно? Кроме, разве что, какого-нибудь скотоложства – ну,
это полный атас!..

– Все женщины, кроме монахинь, грешат скотоложством – и это легко доказать.

– Что тако-ое?..

– А как же с феминистской поговоркой: «Все мужчины – свиньи»?

– А как же с правилом, что поговорки понимать надо не буквально?

– Вот и все! – развел руками Каламбургер. – Победила дружба!

Феминистка потянулась к сигаретам, но осеклась… и стала одеваться.

– Скажи, ты веришь в переселение душ?

– В пользу этого есть один простой резон. Правда, он слишком человеческий…

– Какой? – игнорируя его умствования, спросила женщина.

– Не может так быть, чтобы душа имела одно-единственное воплощение.
Потому что душа была бы тогда обречена побывать только
мужчиной или только женщиной. Такое просто нелогично, а других
резонов нету.

Слова Каламбургера привели феминистку в прекрасное расположение
духа. Одеваясь, она напевала. Вдруг она решила проводить его до
метро.

На вернисаже она ему не позволила подержать ее плащ. Теперь же
готовно подставила свои плечи – и секунду постояла, ощущая на
себе его руки. «Бедняжка, ей бы мужчину! Но где они, если
страна такое терпит?..» На улице он обнаружил, что у него вполне
достаточно денег на покупку одной розы, и феминистка ее тоже
приняла.

Снова наступили пасмурные дни, и Каламбургер проводил их в
размышлениях о неминуемом составлении отчета иерархам о проделанной
«адовой работе».

Радовало только то, что феминистка почти не вспоминалась и не
вызывала сожалений; зато и боль при мыслях о Нике становилась как
будто глуше.

Он знал, что отчета не избежать и что придется злоупотребить
круглыми ничего не значащими фразами, в надежде, что оценивать его
станут «суммарно», а не дотошно по каждому пункту. На фоне
триумфа общего прогресса и глобализма они тоже могут быть
снисходительнее – чем черт не шутит!

Его шансы выглядели неважно из-за того, что он подал милостыню
нищенке на улице; непосредственным результатом был жесткий разнос
от иерархов. Если от них не укрылась такая мелочь, то и
подавно они знают, что это случилось вблизи церкви; вряд ли им
приходится гадать, побывал Каламбургер в храме или нет. Так
что полученный нагоняй мог быть только первым в череде
неприятностей. «Ни одно доброе дело не остается безнаказанным», –
написала ему канцелярия синкарпия. Членам синкарпия было не
меньше, чем Каламбургеру, известно, что всякое наказание от
князей предполагает милости от Господа, но они еще ни в чем
«особо тяжком» его не подозревали…

Но о том, чтобы провести иерархов тьмы на какой-нибудь мякине, было
нечего и думать. Самоупоение прогресса было к концу времен
таково, что никто уже не мог: сокрушить царство и водрузить
республику (если они еще так даже и назывались, то оба
представляли собой банальную тмократию); преподнести себя мессией
всесмешения рас (это уже наступало широким фронтом);
обновить умы отменой национальности («уже!»), отрицанием Бога
(«уже!» – если не отрицанием, то забвением), поклонением фаллосу
или, напротив, плодородному лону – все это было и в
древности. Даже ереси, все эти «новые религии», перепевали уже
старое, развенчанное мудрование, – и только беззастенчивость
витий да электронные средства доставки их продукта на дом могли
обещать успех. Секты представляли из себя гибрид
вероисповедного учения, финансовой пирамиды и масонской ложи. Масонская
ложа, масонская ложь…

Нет, ему неоткуда было взять мало-мальских козырей для отчета. Да,
он вносил свою лепту – и в эрозию семьи, и в дым приватизации
отечества, и жертвовал на средства массовой инсинуации… Все
это зачтется ему иерархами тьмы – и… предъявлено будет на
Страшном судищи Христове. Έτσι!..

Итак, все козыри Каламбургера – тмократы и феминистки… В
прогрессивном падении нравов у населения подотчетной страны сыграли
свою роль и его поступки, его слова, его надежды и заблуждения.
Но если тем самым он пал для вечности, то все равно для
князей остался нерадивым и отчасти блудным сыном.

От этих мучений Каламбургер слег в лихорадке и более двух недель
пробыл между Жизнью и Смертью. Его посещали голоса и видения
незабвенных созданий, о чем он вспоминал с благодарностью…
Ника и Смерть беспрестанно спорили между собой, и, продолжая
так спорить, Ника увела куда-то Смерть, но Каламбургеру долго
слышались их затихавшие вдали голоса…

Он вспоминал – как если бы глядел на свет из могилы. Он думал о
люди, к которой «имел честь принадлежать», об ее органических
изъянах – несомненных следствиях греха, о ее толповатости,
легковерности и маловерии, о стадности и нетерпимости к белым
воронам, о гонениях на Божье стадо, к которому не смел
принадлежать.

Откуда-то слышна была песня, и она вплеталась в его бред: «Возьмемся
за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке!». Гимн
круговой поруки, самозваных элит и академий, общественных палат и
дележа?.. Их вклад огромен, и Каламбургер им не чета, но у
князей и подобным талантам знают реальную цену: «вы все –
ничто без телевидения». Но, обнимаясь в самообольщении на
тусовках, они не понимают, что пропасть не может ничто: все
временно здесь, но вечно elsewhere, ailleurs 4... Однако то, что
англичанин и француз обозначают этими словами, существует
именно здесь, только в Эстремагвае, в языке которого такое
слово отсутствует; вечность незримо присутствует здесь… в этом
временном и «не лучшем из миров» она прячется в самом
скромном и даже неприглядном для некоторых виде.

Не плачь, любимая страна. Разве не разделяет людей, в равной мере,
как телесная связь – так и телесная кончина? Пусть не плачет
никто, ведь только душа, во всей особенности своей, угодна
Богу – и способна спастись. Если суждено спасение странам и
народам, то только лишь так – подвигом души, молитвой
одиноких душ, молитвенным общением одиночек.

Пусть даже и взявшихся за руки.