Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Влюблённый Шекспир

Влюблённый шекспир
1
я там впервые увидел, как очиняют перья,
вестимо, гусиные: оставляя лишь самый-пресамый их
верх, что вельми элегантно, и это – по ходу пенья,
так сказать, т.е. – «чик» пером и по пёрышку, и по жилке,
	где вибрирует самый стих.

казалось бы! но – хоть бы хны стиху этому! и – вперёд перо,
пока не сточится, а там не заточится и другое.
смены перьев – автоматически, а эстетически – про
очистку их и заточку изумляешься, как если б сейчас под ногою,

a не сто лет назад ты ущипнул вожделенную старшеклассницу.
	заточка их – творчество той закалки,
где глупеют слова о задуманной пьесе или – уж точно! – сонет,
схалтуренный вместо и адресованный транссексуалке,
бредящей театром; а сонеты – все халтура; халтурин, копящий взрывчатку
			вместо долларов иль, ну, песет

под Зимним Дворцом – этакий скупой рыцарь, ещё один вариант
мини-трагедии. вот вам сонет. плюс форма, плюс
инерция. даже дар с капюшоном – дант,
скушен в сонете без прозы. а уильям, он – перья. сонеты – суть паузы.
						их союз

в том, что ему не пишется. транссексуалка эта –
это другое. это – любовь. и в ней
транс, так сказать, альтруизма. у уильяма, как у поэта,
альтруизма тем больше, чем глубже в него он впадает,
	как ветви отваливаются от корней.

что ж до его любви – то она полная: всё отдать – до алфавитной пыли,
и ничего мне не надо. ибо любовь – движенье
одностороннее, вернее – левостороннее, как Англия, или
сердце, да и что он может отдать? – на сцене

водрузить две-три фигуры, вложить им в уста
метафоры – буро-сладкие карамели,
чёрно-горькие лакрицы; их больше, наверно, ста
на действие; и назвать это все – ромео

и джульетта? – имея в виду себя
и её – уильяма и виолу –
выходящую замуж в день премьеры, как хочет того семья
и сама королева, за знатного олуха почти что мужского пола.

да, трагично! очень! то подлинное – то, что меж
уильямом и виолой – он должен каким-то таким ножом
вдруг да прервать. но поэт – в те времена – это
	заточка перьев. ведь сколько он ни обрежь
их, а строчка не прерывается ни прежде и ни – никогда! – потом,

что, в общем, и есть трагедия…

2
вот я и пишу про фильму,
мне так понравившуюся, в которой
разгулялся вовсю уильям
шекспир. в сша на скорой

с предсказуемой частотою
за подобное умыкали
поведение бы в отстои
дантовы, где не в кале

иль мочезжине соседа – мука,
а в том, что не можно заснуть, поскольку
выглядит так он, что его ухо
грозней, чем вязью его ж наколка,

и для ломброзо, и для любого,
кто только ухо и видит из-за
простыни, сграбастанной вместо плова
в смуглой горсти где-то возле низа

тела, укрытого с головою.
ухо похоже на вход в пещеру,
где кондиционер – альтернатива вою:
шум не моря в раковине, а про веру,

что она – единственная. я же – инак-
омыслящий блондин. засни я, он, спорый
на руку, не вытащит ли ботинок?
ведь шнурок – тот мамонт и есть, который

был нашкрябан в пещере до автопортрета. уж
потом пошло сложно. ухо –
тoже пещера, куда даже дантов муж,
вергилий, не станет… плюха

способна щёку взорвать, но – не ухо. тут
нужна спецбомба, генштаб иль нато.
а так, кто знает, не ждут
ли там ещё серные некто. я-то

наблюдаю эти чернявые волосы перед
лазом в пещеру, кондиционером
внутри приводимые в трепет, как будто пеленг
нервов моих и мыслей. таким манером

проходит уже пятая ночь. шестая
будет, как пятая. в этом круге
(ибо днём он спит тоже) мотая
срок свой неясный, об этом ухе

грежу, словно о бомбе или бобине
с киноплёнкой, что в силе
вращаться сама и не
в силах остановиться… или

же ухо это – диск автомата? он
тоже схож с плёнкой, грампластинкой. чем
курок не игла? – сверхчувствительная, как сон…
едва коснешься – а) звук, б) кто-то узрел эдем…

короче, ухо почти бесконечность, коль
обречен на него и только. восьмерка
в самой форме раковины его, в ней ноль –
верхний и нижний – есть в область орка

два лаза, наверное. а шекспир
куда подевался? – да он
всё в плёнке. днём вампир
мой спит, а ночью мой выпивает сон.

3
вернемся к уильяму. там ушей –
в фильме – нет. есть пьянство, блядство, есть
неуплата жене алиментов; о ней
уильям вообще и не думает; есть много буйства; месть

тоже имеет место; всё – внезаконно, что
проделывается героями; их срока
даже трудно счесть, тянет так лет на сто,
ну, может, скостили б за невменяемость до сорока

шекспиру. но фильм – не об этом всём,
что перечислено. перечислена – уголовщина, а
фильм, действительно, о любви. подлинной. назовём
это редким явленьем. мало кто в сша

–  я  говорю ответственно – с ним сталкивался. трактат
на вопрос «почему» разводить – это труд, а труд
должен оплачиваться. стихи же – подобье трат,
а не приобретений. короче, любовь – это то, что тут

мало, кто знал и знает, зовя этим словом – я б 
сказал – то, что мы называем увлечением. это здесь – пик.
опять-таки «почему», надо долго и нудно. краб
обнимает песок сильнее, чем здешний народ. привык

он здесь не держаться, не дорожить, и вообще. клешни
давно повымерли, как и многое, как и внутри, как плюс
то, что мы называем чувствами. ни одного, ни другого, ни
третьего просто нет, потому норма наша – флюс

для них и болезнь. надо вырвать – и с корнем, с первым
сигнальчиком неудобства. так и делают. а с кино –
это другое, это – там, но, не дай Бог, с ними. хотя – как упражненье нервам,
не умеющим нервничать – это тоже забавно, даже в жизни,
	но чтоб по-быстрому, и рассказать: «вот такое – оно!»

возвращаюсь к шекспиру. я думаю, что его,
в общем, мало кто и просёк, хоть и дали,
кажется всё, что бывает: все, так сказать, медали
и прочая. но фильм – о любви, не – шекспире; о

творчестве – в меньшей степени, хотя тоже. хоть
последним движет любовь, как в данте, как,
впрочем, у каждого нормального пищущего. что
		любит шекспир в ней? – плоть! –
будет первый ответ. что любит виола в уильяме, в брак

собираясь вступить вот-вот? – плоть тоже? или? –
или! – будет первый ответ. – oна любит в шекспире
шекспира. но и – будет второй ответ – первого самого
					(и в могиле
будет) своего мужчину. хотя – мне скажут – зачем я гири

аргументов преднамеренных подымаю, когда
ясно и так, что сначала виола полюбила стихи, потом
только тело, ими перепотевшее. на что я отвечу: да
и нет. ведь любить стихи – необязательно вместе с автором
				под одним одеялом, с ртом

полным ртом его. можно без этого! так
точно и с плотью виолы. плоть ли только одну
в ней любит шекспир? – за плотью он пёр в бардак
до этого. нет, в ней он любит виолу, т.е. струну,

откликающуюся на шекспира, и это соло
её другое, чем, скажем, зеркало, которое в мире стоп
не вибрирует, не говорит, не участвует; нет, виола
для него – не инструмент, чтоб играть, а чтоб

слышать, что он такое – сам. она
ему – как лакмусовая бумага, дух понимания. он
же ей готов отдать нипочему всё, что имеет. а имеет он ровно на
все столетья вперед и ноль на сейчас. влюблён –

это значит, что краны открыты полностью; душ
на нее он обрушивает, плохо думая, не соображая
вовсе – уместно то или это, нужно ли ей; к тому ж,
что такого есть у него? – только ямб пятистопный и всё. чужая

жизнь – потёмки, которые освещаются только лишь
такой любовью, остальное – дедукция, ум,
тактика, наконец. а увлеченье – с ним ведь не разглядишь
ничего, кроме себя же в зеркале, и то перед встречей
				под названием bride иль groom.

здесь два эти слова все понимают и ходят в них
лет по двадцать. но – скучно. шекспир, виола
суть абсолютная точность движения на скоростных
средствах чувства навстречу друг другу (выделим!). оба пола

суть оба пола при этом, но без вульгарности, вроде
мужественного мужчины и обмякающего стебелька
розы при виде грозы. шекспир – мужчина, но по природе
он, извините, поэт, т.е. обратное ковбою и супермену,
				даже прозаику; строка

его просто ёмче; поэт и думает-то быстрей,
чем любой прозаик; мускулы у поэта,
если он только не бездарь, а, скажем, шекспир,
				выпуклостью батарей
вряд ли согреют дамское сердце; но он гибче лосося. это –

другая планка. здесь всё другое. здесь бал
правит скорость, движение, а не наращенье массы
иль – укрупненье плана. теперь про неё. сказал
кто, что женственность не мужественна? – это
				как сказать, что мяса

женщины не едят, а – вегитариантки слошь.
мужественность – не мужеподобье, но – риск; поступка
внезапность, сверкнувшая, словно вторая брошь
на собственном бальном платье. где та ступка,

чтоб растолочь эти качества, добавив сперва в состав
абсолютную женственность? – вот вам виола. что же
лучше виолы? для уильяма? приплюсовав
шекспира к виоле – получим мы крем для кожи

или же гамлета, или пожар, иль ночь
двенадцатую, или – да что хотите – утюг, ромео
с джульеттой, огнетушитель, европу с прочь
плывущим одним быком иль корриду со многими,
		иль – про постель – родео. 

любовь как движенье двоих и постоянное. вот
что такое здесь это. творение. отсутствие всяческого испуга
по поводу или без. эта часть – не утопия, а – бывает. 
					вторая – наоборот:
антиутопия, т.к. виола выходит замуж и плывёт
	 			в устьпиздюйск супруга,

т.е. в америку. да осталась бы! но шекспир
ведь и сам женат где-то в своём, таком же. вот
и всё. полная комплиментарность, и – кранты. шипи
сам на себя, поэт! половозрелость ранняя – ладно б… вьёт

она из него верёвки – это хуже. но хуже совсем уже,
когда совокупленье – с вертиго, а результат – он баран и бе-
ременность на раменах, одна, другая… хужей
детей лишь наличье жены. от их банды он и удирал к себе

самому, чтоб хоть раз не поморщиться, хоть бы час
провести без проклятий, а – высморкавшись на тротуар –
ощутить свободу, как свежую рифму – как будто часть
тела, скажем, колено иль мочку, от которых бросает в жар,

словно в пещь даниилову… но а) не св. б) поэт в) нет львов;
нет, короче всей полноты… что – кроме как самому
этим заняться, и создать некий баланс, каков
тот, наверно, и был до начала вопросов человеком 
				куда-то кому-то в тьму,

даже и в синеву, даже безоблачную – остаётся? но результат –
всё больше этих вопросов, все меньше ясности. и не в смысле
неба, а в смысле смысла их задавать… ясно: ад
и рай – два ведра, оба всклянь – на единственном коромысле

(не расплескались бы!) как две оппозиции. но – оппозиции ли? и на чьих
коромысло это плечах? движется ли фигура
с плечами? стоит ли на месте? – самый честный перенять эстафету от него
					а.п.чехов, однако чих,
в нём слышный, смешит сам язык, и ясно – он гуру

быть вместо него не может. ни при талантах, ни
со своим станиславским, при всем гром––успехе пьес
(что и есть станиславский), и даже от той херни,
которую с а.п. проделывают на западе, ибо без

вообще пониманья «чиха», т.е. табакерки и табака
нюхательного, а короче – безделья (как бы – да день долой),
в чём – весь наш драматург и то, о чём он... быка
у него за рога не хватают, но посыпанные золой

как бы изначально волосы – должны быть учтены. там нуль
вопросов, тем паче – ответов. очень мало смертей. зато
очень много скуки. и чаще всего – июль,
когда очень душно. но бывает, что осень, когда сами знаете.
				плюс – вечное долото

головной – у кого-то – боли. пейзажик тот ещё. где уж тут
развернуться скорости… да, хреново. но: да, хреново –
это еще не трагедия. это – быт, а не – быть или нет; так…
					не пришей лоскут
к подкладке, что сыщется не у беркли, а у ялтинского портного,

ушивающего пиджаки или демисезонный хлам,
вроде, ну, легких пальто. люди нечасто, всё ж
худеют, иль получают эстафету от собственных мам-
пап. беспризорность материи – это почти что дрожь

метафизики. бесконечность лишнего! а как же скука
этого всего? ведь всё-таки, несмотря
на наши «почти что», материя – есть материя.
				финский приятель юкка
называл излишнее «звериным обликом», и был прав. кроя

из стольких-то актов столько, ушивая, перешивая,
внося четвертую стену и шкаф знаменитый, а.п.
наобещал про ружьё (как жлоб из милиции штата монтана), что – стрельнет. 
					что ему главное? чтоб живая,
неотличимая от жизни жизнь ходила еще и по сцене! я б –

мог бы – рванул оттуда на всех своих лапах! на кой мне ляд
наблюдать наш террариум сквозь хоть четвертое, хоть десятое сткло! к тому ж
я нас, может, не выношу как вид! а.п. – прозаик, хоть, говорят,
и превосходнейший, но – скорость воображенья! здесь надобен скарамуш

со шпагой – учителем, а не даже софокл. вот кто бы мог –
еврипид! тот обучил бы скорости! да есть ли у них перевод? – да хрен,
как сказал бы фальстаф. а.п. – читает, но больше – письма, а из множеств,
						которые травелог,
т.е. все-таки про движение, предпочитает те, что от пня л.н.

короче, а.п. – в эстафете бежать не может… добро ж и зло
и так переполнены… но будут и ещё… хоть и всклянь… увы,
я не вижу внутри нас (иль где-то), чтоб что-то отчётливо провело
между где-то и чем-то границу хоть чего-то; чтоб рвы

копались бы в душах (ну, совесть!..) или в истории (справедливости – нет!),
					или в снах (что – бессонница?); где
кроме визии той вот про плечи, коромысло и великана,
его несущего, и что нам угадывать? шекспиром – там, на гряде
анд каких-нибудь снег панует; и это – та грань, за которою нет ни грана

(ибо физически – невозможно) большего блеска, чем. 
				но сложней ли, и отчего
то же самое с формою коромысла? – великан если споткнется?..
				возможно ли, чтоб черно
всё время иль только солнечно? без равновесья? 
				очевидно ль, что все на «о»

во всевозможности «о, шекспир!» начинается, и ничто другое?
				если так, то кому на лифте
столько кнопок? почему б не отдать добру
предпочтенье, оставив зло – наконец – в меньшинстве?
				а так – это вечное фифти-фифти
хранится, словно свеча, зажженная и горящая на ветру… 

4
почему я написал об ухе,
а не о зренье, ведь
фильм – это зренье? – потому,что смотреть
мне на мир было, как для старухи

на ведро; верней –
я ад увидал без шпор,
чтоб подгонять, и несчетных дней
впереди. впервые шёл

не фильм, но ад по коридору, клянча
таблетку для сна. сизиф
с танталом в аиде эллады – другое. здесь
		вся карта мира – ламанча
тире мельница, т.е. койка. сразив-

шийся с ней по которому разу, глаз
знает определённо: зренье, оно-то хоть и первично, но как
бы векам слипнуться так, чтобы в этот раз
это был брак,

а не опять развод. впрочем, ад –
это пакет, каталог
пыток и открытий в себе – наиужасайшего. я б мог
запятых наставить между – чего. но ряд

по-карабельному длинен. – как я туда?
–	таблетки. – что называю адом? 
–	жёлтый дом в сша. – как помпей, не съев язычок дрозда,
умер бы, так я чей-то дрозд, и рядом

со мной завсегда аппетит лукулла
(к слову, тот дрозд был из сада
лукулла). римлянам – всё, а скулы –
славянам: как чистилище после ада,

где скалы и которого у них нет
теологически, ибо
френологически все мы – почти портрет
оного. быстрей, чем у скриба

в «стакане воды»,
свои трагедии сушим одним глотком,
принимая их в клетки; у нас даже волосы бороды,
как на котурнах, на корешках быстрее растут, чем ком

катарсиса. что знают о нем сейчас
здесь по опыту, а не по книгам? – зеро.
да больше и невозможно, не заторчав
хоть раз от убийственного в себе или в ком-то. зерно

страсти порой – это зубы дракона кадма,
и вырастают в нас камикадзе, а не пшеница
кормящая. мы спим на пружине ада,
как матрас ни мягок, все. так что не стоит собой гордиться.

лишь вспори его – ну, по запястью
чем-нибудь – как пружина взовьётся, и
ты уже в ее лимбе, а, значит, частью
стал чужой компании, круга… и на круги

вернуться – это понять: ты припёрт к стене,
отступать некуда… дальше
чем ад – нет ничего… что ж до стены как таковой – то не
ищи в ней двери, там нет её… нету даже

намёка, что, может, была… спина-
стена: такова ситуация. всё ж
не ад. ибо лицо твое смотрит на
пространство, а не ухо, свернувшееся как ёж

в щетине абрека. шекспир –
разлучённый с любовью – тупик
лопатками чувствует тоже; т.к. она шарнир,
он дёргается, что похоже на ломку. в какой-то миг

кукла берет перочинный нож
и идёт как слепая, забывши про
утварь, всеприсутствующую, как ёж,
чтоб заточить – не то запястье, не то перо.