Онтологические прогулки

Начало

Бог есть любовь.

Это неоспоримо. Бог есть любовь. Ибо невозможно творить, черпая из
источника ненависти. И хотя грань меж этими чувствами бывает
весьма тонка – любовь есть семя, и все прочее взращивает из
себя.

Любовь Создателя к человеку не есть, однако, любовь малыша к
котёнку. Тот, Кто замысливает мир, взрослей и сложнее. Тем, Кто
мечется над мрачною бездной, руководит страсть. А посему любовь
Творца к сотворению своему не всегда ровна и логична.

Замысливший во тьме хаоса проект света и любви удивлён и раздражён
равнодушием человека, равно как и его устремленьем вломиться
в святая святых Творца. Бог жаждет любви – но, едва ли,
хочет быть понят во всей грандиозности и смутности своих
намерений. Страстно, одним движением, обрушивает Он на плоскость
равнины величественную башню и смешивает языки возгордившихся
человеков.

И вновь снисходит, дыбы простить и просить любви.

Обнаружив, что человек сызнова устроился по собственному разумению
на земле, а многие и вовсе поклоняются непотребным каменным
истуканам, Создатель предпринимает очередную попытку
договориться. В новом соглашении, этом своеобразном брачном
контракте, в обмен на признанье Себя Единственным и Исключительным,
Творец обещает размножить весьма род Авраама, сделав его
отцом множества народов, и отдать потомству его земли, по
которым тот странствует. Знамением же завета в сей раз Господь
предлагает сделать часть крайней плоти, обрезАть которую
следует у всего мужеского пола (Быт., 17:1-12) – предмет,
предстающий очам человека куда как чаще, нежели радуга <ссылк.сноск href="#1" num="1">.

Любовь Творца горяча. Он жаждет, дабы человек помнил о Нём ежечасно…
Такова Его воля. Бог есть любовь. Бог есть страсть. Бог
есть огонь, мерно возгорающийся и мерно угасающий _ ². Его любовь
безжалостна и неукротима. Этот пожар настигает человека,
стремясь пожрать окончательно и без остатка. «И вышел огонь от
Господа и пожрал тех двести пятьдесят мужей, которые
принесли курение» (Чис., 16:35).

Не отступает Господь со своей страстной любовью от человека, то
отдавая в рабство, то десятилетьями водя по пустыне; в иное же
время являет невиданные чудеса в виде расступившихся вод моря
или манны небесной. Вот видишь, говорит Он, мои возможности
несопоставимы с подачками каменных истуканов. Договор
обрастает новыми деталями и подробностями. Наконец, Господь
требует от человека того, над чем не властен и сам: он жаждет
повелевать временем – каждый седьмой день человека забирая
себе. Бог как бы ищет ту грань, где раб вновь скажет: довольно!
Он как бы освобождается от принятых на себя обязательств,
делая невозможным исполнение договора другой стороной. Он
упивается собственной властью – дабы похваляться безропотной
любовью человека пред кем-то иным.

«Обратил ли ты внимание твоё на раба Моего Иова? Ибо нет такого, как
он, на земле: человек непорочный, справедливый,
богобоязненный и удаляющийся от зла» (Иов, 1:8), – вопрошает Творец
сатану, когда тот с иными сынами Божьими приходит предстать
перед лицом Господа.

«Разве даром богобоязнен Иов?», – не соглашается с Ним сатана. – «Не
Ты ли кругом оградил его и дом его и всё, что у него? Дело
рук его Ты благословил, и стада его распространяются по
земле; но простри руку Твою и коснись всего, что у него, –
благословит ли он Тебя?» (Иов, 1:9-11).

Мы словно присутствует при втором акте пьесы, начатой в Едемском
саду. Действующие лица – те же. Но вместо строптивых Адама и
Евы – безропотно любящий Творца праведник Иов. Змей-сатана
возвращает Создателя к вечному спору. Ты ведь сказал, что он –
раб. Разве бескорыстна любовь раба? Разве раб волен любить?
Разве может удаляться от зла тот, кто зла не видел? Как
станет свидетельствовать о сладости, не вкусивший от плода?

Мы приглашены на второй акт искушения, где лишние исполнители
удалены, и только двое: хитрый сладкоречивый искуситель и
доверчивая невинная жертва…

Но столь ли наивен и глуп Всемогущий?

Для какой цели среди прочих дерев, приятных на вид и хороших для
пищи, Он насаживает в Едемском Саду дерево, столь ядовитое, что
в тот же день, в который «вкусишь от него, смертью умрешь»
(Быт., 2:16-18)? Для кого взращивает Создатель эти плоды?
Разве нет в Нём понимания того, что всякая преграда существует
единственно для того, чтобы быть одолённой? А объявление
табу – это указание потаённой двери, где укрыта реальность,
коей ранее не смел и предполагать. На самом деле, Создатель
лишь ожидает, когда запрет будет нарушен. Человек должен
сорвать плод и отпасть от Творца. Ему надлежит взломать дверь,
освободив сцену двоим…

Человек должен быть удален – ибо только из удаления, отпав от
Создателя, он по собственной воле может восхвалять сей «хороший
весьма» мир и Творца. Вероятность того, что, обозлившись,
человек, напротив, станет поносить Господа, полагается довольно
ничтожной. За богохульство ему грозят наистрашнейшими
карами, и человек разумный (свидетельства неразумных не
рассматриваются как легитимные) едва ли станет подвергать себя
опасностям понапрасну.

Свобода выбора человека – это некая теоретическая иллюзия. Причем,
иллюзия Творца – но не твари. Человек в этом смысле лишен
обманных надежд относительно собственной самодостаточности и
уверенности в завтрашнем дне. Он понимает: всё его
благополучие – исключительно во власти другого, к кому он может
воззвать лишь в молитве. При этом человек приобретает положение не
только зависимое от Творца, но и как бы постороннее Ему –
поскольку Всемогущий сознает: чистота эксперимента будет
соблюдена единственно в случае, когда восхищение и молитва не
станут исходить от Него же самого, лишь воплотившегося в облике
твари. Именно об искренности восхищения и молитвы постоянно
напоминает Создателю сатана. Поэтому, чтобы иметь подлинное
свидетельство о Себе от человека, Господь посылает ему
тяготы и испытанья _ ³.

Хорошо, пытай его сколько хочешь – но запомни: Мне он нужен живым…

Как согласовать эти бесчеловечные действия с обещаниями Творца о
милости «до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди
Мои» (Втор., 5: 9-10)?

Или противоречий меж словами и деяниями Всевышнего нет? И Он лишь
применяет тактику упреждающего наказания, зная заранее, что
Иов не вынесет ниспосланных ему испытаний? Тем самым,
демонстрируя человеку свою истинную власть над временем, власть над
прошлым согрешившего праведника? Но пусть тогда укажет
Господь, кто способен вынести подобное горе и не поднять голоса
против губителя собственных детей? И почему, напротив, уже
многократно согрешившему Иову Создатель оказывает милость и
дарует столь же многочисленное потомство? Не признает ли тем
самым Всеблагой, что попросту не обладает безукоризненно
тонким и точным инструментом, способным оценивать поступки и
помыслы столь малой в Его масштабах величины как человек? Не
оттого ли и вступает Всевышний в посмертную тяжбу с человеком
на страшном Суде, что в каждом конкретном случае вынужден
перепроверить и подтвердить правомерность прежних решений? А
поскольку договор меж Творцом и рабами Его попросту не
работает как документ прямого и безапелляционного действия – это
дает основания говорить в укоризну праведнику: «Неужели Бог
извращает суд, и Вседержитель превращает правду? Если сыновья
твои согрешили пред Ним, то Он и предал их в руку
беззакония их. Если же ты взыщешь Бога и помолишься Вседержителю, и
если ты чист и прав, то Он ныне же встанет над тобою и
умиротворит жилище правды твоей» (Иов, 8:3-6). В итоге милость
Творца достается не праведному в делах – но, выползавшему на
коленях отпущенье грехов. Зло (как отсутствие и/или отъятие
добра) каким-то непостижимым образом произрастает из желанья
Создателя сделать всё хорошо, и лишь усугубляется
ежесекундной готовностью оперативно подправить то, что хорошо
недостаточно. А потому ожидания и надежды Вседержителя на признание и
бескорыстную любовь человека совершенно беспочвенны и
лишены какой-либо серьёзной перспективы.

Но, может быть, эта любовь, которой добивается от человека Творец,
не так уж Ему и важна? Может быть, по большому счету, не
важен и сам человек? А всё зло, неустроенность и ущербность
мироздания, что столь остро ощущаются на уровне человеческого
бытия – лишь некоторые из вспомогательных частей сложного
механизма, в итоге радующего Создателя Музыкой Сфер? Вернее –
должного радовать. Ибо в стройном хвалебном хоре сыновей
Господних диссонирует голос сатаны, также приходящего
свидетельствовать о мире.

Творец ищет признания. Но важно и лестно Ему мнение исключительно
тех, кто сравним с Ним в своей мощи, кто стоял обок, когда
Создатель вылепливал нелепую фигурку из глины и лобызал,
отдавая ей часть собственного дыханья. Бог жаждет похвалы – но
наиболее желанно Ему одобренье того, кто, может быть, сам
грелся мечтой упорядочить на собственный вкус и лад темноту и
хлад Хаоса.

Человек же – суть тот, кто создан свидетельствовать в пользу одного
либо другого.

«Блажен человек, которого вразумляет Бог, и потому наказания
Вседержителева не отвергай, ибо Он причиняет раны и Сам обвязывает
их; Он поражает, и Его же руки врачуют», – призывает один из
друзей Иова (Иов, 5:17-18).

«Похули Бога и умри» (Иов, 2:9), – говорит ему жена, мать убиенных детей.

По сути, и человек, и его Творец хотят одного – завершения жизни.
Хотя у каждого из двоих этот путь свой. Но если с
устремлениями человеков, самые отчаянные из которых сводят счёты с миром
самостоятельно, всё более или менее ясно: жажда конца
здесь, по большей части, связана с отсутствием света впереди, с
истеричной надеждой хотя бы на последние недолгие слёзы о
себе у края могилы – то с суицидальными мотивами Создателя дело
обстоит несколько иначе. Конечно, человек также идёт порою
на любой риск ради бессмертной славы. (Вспомним при этом не
только разрушителя Герострата, но и легендарного строителя Фаросского Маяка, который, подвергая себя крайней опасности, распорядился высечь собственное имя на гранитных стенах
колосса – рассчитывая, что свидетельство об истинном создателя
откроется через годы, когда обвалится слой штукатурки с
посвящением тогдашнему правителю страны Птолемею _ ⁴). Но у Творца
жажда признания оказывается, пожалуй, единственным мотивом,
который, как отмечалось, обнаруживается уже в первые дни
творенья, и который вообще открывается (во всяком случае, в той
степени, в коей Господь открывает нам) в его отношениях с
миром и человеком. Всякое же признание, любая оценка события
или образа не может быть окончательной, покуда не оборваны
все возможные связи, способные трансформировать указанные
образы и/или события, либо повлиять на восприятие их сторонними
наблюдателями. Следовательно, как и человек, Создатель не
может не стремиться к окончанью времён, к собственной гибели.

Следует ли, однако, вслед за этим в который раз повторить слова
Заратустры о том, Бог умер?

Конечно, нет. В утверждении Ницше о смерти Создателя нету всей
правды. Безусловно, Творец жив. Он попросту не может устраниться,
покуда существует мироздание, которое есть порождение,
продукт и способ существования его мысли. Пожалуй, нам
позволительно (если позволительно) говорить лишь о правомерности
подобного волеизъявления. По-видимому, Создатель рад бы оставить
свое детище навсегда, поскольку зло, творящееся в мире с
Его молчаливого и бессильного согласия, делает Его
соучастником сих злодеяний. Но как всякий творец, Он хотел бы уйти
вовремя, дабы (и покуда) сумма злодеяний в измысленной Им
действительности не перевесила многократно совокупность всех
добрых дел.

Имевший намерение создать мир, который «хорош весьма», Господь и
завершить миссию желал бы насколько возможно достойно. Поэтому,
прежде чем уйти, Творец предпринимает ещё одну попытку
спасти свой не вполне удавшийся проект.

Низвергнув некогда из Едемского Сада свое творение – теперь
Всевышний опускается на землю, дабы поставить точку в неоконченном,
по нашему мнению, споре с человеком. Сознавая недостаточную
убедительность собственной позиции в очном споре с Иовом (и
предшествовавших тому испытаниях), Создатель намеревается,
прежде всего, оценить реальную степень страданий праведника
и, следовательно, справедливость его претензий к Творцу.
Также Господь предполагает заключить с человеком новый договор,
поскольку неисполнимость прежнего становится всё более
очевидной. Причем, наибольшие проблемы с исполнением предыдущих
договоренностей испытывает Всевышний. Исключительно в связи с
этим, по-видимому, из нового соглашения в части
обязательств Создателя полностью изымается положение о том, что
Всемогущий есть «ревнитель, за вину отцов наказывающий детей до
третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня, и творящий
милость до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои»
(Втор., 5: 9-10). Именно это своё обещание, убедившись в
праведности Иова, не в состоянии исполнить Творец – ибо не имея
власти над временем, не может воскресить убиенных детей
мученика. Впрочем, надлежащее исполнение данного пункта договора
Всевышним оспорить желали бы многие – случаи подобные
трагедии Иова весьма многочисленны, да и количественные
обязательства, принятые на себя Создателем, едва ли, подчиняются на
практике правилам математических вычислений. Поэтому в новом
варианте завета человеку предлагается индивидуальное
спасение в царстве Божием либо наказание в преисподней.

В части обязательств человека столь кардинальных перемен, казалось
бы, не происходит – но во многих из них очевидно весьма
существенное смещение акцентов. Одним из наиболее заметных
представляется значительное понижение статуса родственных
отношений в иерархии заповедей Всемогущего _ ⁵ – что, вероятно, также
имеет прямую связь с отказом Создателя от воздаяния за дела
человека его потомкам.

Во-вторых, Творец практически полностью отказывается от своих
претензий на время жизни человека, провозглашая: «Суббота для
человека, а не человек для субботы» (Мар., 2:27) вместо: «…день
седьмой – суббота Господу, Богу твоему: не делай в оный
никакого дела ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни
рабыня твоя, ни скот твой, ни пришлец, который в жилищах
твоих» (Исх., 20:10).

Но главным нововведением, безусловно, является то, что отныне Творец
намерен оценивать человека и воздавать ему не по делам
(вернее, не исключительно по делам), но – также по помыслам,
сопутствующим деянию либо бездействию _ ⁶. Вне всякого сомнения,
это непосредственно связано с проблемой искренности слов и
деяний человека, о которой неустанно напоминает Создателю
сатана. То же самое происхождение имеет, по-видимому, и отказ
Творца слышать излишнее славословие в собственный адрес –
принимая лишь молитву искреннюю и краткую: «Отче наш…» _ ⁷

Не только это, однако, является прямым следствием спора Всемогущего
с Иовом. Ещё прежде заключения нового завета, едва Дух Божий
снисходит на Иисуса при крещении в водах Иордана, Отец
отдаёт Сына, как ранее Иова, в испытание дьяволу. Творец желает
удостовериться в обоснованности претензий к Себе человека.
Он как бы Сам становиться лицом к лицу против змея, говоря:
что ж, испытай и Меня… И так же, как Иов, Создатель готов
принять муку гибели Сына, осужденного на пытку и смерть. И,
словно прокаженный и проклятый праведник, ищет позорного конца
на кресте в компании двух разбойников.

Но самое странное и удивительное – жаждущий смерти подобно Иову,
Творец оказывается не готов ни умереть Сам, ни пережить гибель
возлюбленного Сына. Испытания, которые посылает Он человеку,
оказываются чрезмерны для Создателя. И первое свидетельство
тому – слова Иисуса, громким голосом вопиющего с креста:
«Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» _ ⁸.

Поистине же уникальным и неоспоримым доказательством слабости Отца
есть воскрешение Сына Божия из мёртвых на третий день после
казни. Вседержитель, не властный воскресить невинно убиенных
детей Иова, не готов удовлетвориться воздаянием, которым
ранее сам возмещает страданья праведника: не другого сына
Своего зачинает Отец и направляет вновь искупать грехи человеков
– но тот же самый израненный Иисус является спустя время
Фоме и иным ученикам _ ⁹.

Тем самым, в отношениях человека и Творца впервые определённо и
внятно обозначаются категории временного и вечного. Вечность (а
равно, и вечная жизнь, обещанная человеку) как бы рождается
из протеста Иова, из его сумбурного и неравноправного спора
с Создателем. Отныне Всевышний отчётливо сознаёт, что
прежние взаимоотношения с человеком, основанные на воздаянии либо
наказании еще при жизни _ ¹⁰, совершенно несостоятельны (и
прежде всего, – методологически). Поскольку всякое судилище,
устраиваемое по поводу отдельно взятого эпизода жизни не
является вполне объективным, подлежит пересмотру при возникновении
новых обстоятельств и попросту компрометирует Творца,
являющегося в известной мере стороной заинтересованной в извечном
и ежесекундном состязании с сатаной за самую ничтожную хвалу
человека. Суд, поистине объективный и праведный,
состоятелен лишь при условии, что все нити сплетены в окончательный
узор, а ошибочный приговор не может стать более причиною
неоправданных нравственных и физических страданий, тем более –
поводом к свершению человеком новых и более страшных
злодеяний. Поэтому такой суд не может иметь места до окончанья
времен.

Следовательно, если вечности нет, если нет суда окончательного и
беспристрастного – позволено все. Такова логика. К этому
приходит (а вернее – исходит из этого) Достоевский – писатель, чья
идеология во многих важнейших пунктах коренится собственно
в протесте Иова. Ибо именно автор «Преступления и
наказания», быть может, столь же остро, как Иов, сознавал собственную
невиновность в ожидании смертной казни, объявленной именем
помазанника Божия, и, как Иов, вероятно, кричал внутри себя
вечные и неудобные вопросы Создателю. Поэтому Достоевский
говорит не только о «слезинке ребенка», каковой отказывается
оплачивать «высшую гармонию» устроенного Творцом мироздания _ ¹¹,
полагая наказание человека, отнесенное к его детям, деянием
абсолютно безнравственным, а со стороны существа всемогущего
– попросту ужасающим в своих безжалостности и цинизме. Но
также он говорит и о времени. Он говорит о вечности и
бессмертии – о времени как фундаменте мироздания, мере всего
существующего и несуществующего, а не просто длительности меж
двумя пусть даже невероятно значительными событиями. «И был
вечер, и было утро: день один».

«Идея о бессмертии – это сама жизнь, живая жизнь её, окончательная
формула и главный источник истины и правильного сознания для
человечества», – настаивает Достоевский в своем «Дневнике» _ ¹².
При утрате же идеи бессмертия «самоубийство… является
совершенной и неизбежной необходимостью для каждого человека,
чуть-чуть поднявшегося в своем уровне над скотами» _ ¹³.

Вопросы бессмертия и самоубийства здесь увязаны столь же тесно, как
и проблемы ответственности и воздаяния за содеянное _ ¹⁴.
Несуществование бессмертия предопределяет невозможность оценки
человека как существа целостного, личности, сотворенной по
образу Вседержителя – но делает его игрушкой в руках Творца,
который и судит его ситуативно, как нашкодившего котенка. В
этом случае человек, получивший при изгнании из Едема
формальную свободу воли, не может, конечно, в должной мере нести
ответственность за собственные прегрешения. Отрицание бессмертия
делает невозможным и само раскаяние, которое, по сути
своей, есть желание стать другим, переменить собственные поступки
и их последствия – то есть, переиначить мир, переиграть
роль и, обратив вспять само время, возвратиться другим
человеком в те самые час и место, где была допущена роковая ошибка.
(Стало быть, зло торжествует не оттого, что человек однажды
уклоняется в сторону от добра – но потому, что он не властен
возвратиться к истоку). В условиях же, когда это совершенно
недостижимо, в мироздании, где «все возникает на время, а
погибает навечно» _ ¹⁵ – единственным ответственным поступком для
человека остаётся самоубийство. Самоубийство – вот
единственная возможность раскаяния, которую оставляют человеку (ибо
раскаяние без последствий, без устранения уже причиненного
зла есть ничто). Раскаяния в том, что ты вброшен в устроенный
таким образом мир помимо собственной воли.

Творец наказывает Иова через гибель детей именно потому, что дети –
единственная возможность человека хоть краем глаза заглянуть
за горизонт. Вседержитель не волен наказать Иова-мальчика,
что был прежде; Он также не может вернуться вспять и взять
назад данные ранее обещания. У Него нет власти над
поступками, которые Он хотел бы переменить. Он гневается только здесь
и теперь, даже не просчитав должным образом последствий
опрометчивых громометаний. Он беспомощен перед прошлым – в Его
оперативном подчинении принадлежащая только Ему личная
вечность, единственно доступное волеизъявление над которой –
пресечь…

Не оттого ли мы видим Его в компании двух разбойников, осужденных на
позорную казнь? Ужели не во власти Всесильного рассеять и
посрамить Своих гонителей и палачей? Конечно, и в этот раз Он
волен совершить страстный и безрассудный поступок, о
котором позже станет вновь сожалеть. Ибо разве не Он предначертал
Себе этот путь на Голгофу? Поскольку, если ничего не можешь
переменить, переиначить, переиграть, если все совершенные
тобою действия судьбоносны и необратимы, единственно возможный
способ раскаяния – принять смерть…

Принять смерть – это попытка прокричать о своей невиновности. Это
желание быть услышанным и понятым. Это жажда завершить образ.
Ожидание вечной бескорыстной любви. И стремление на
полуслове оборвать вечность, которой нет, если существует она
единственно (и единственная) в тебе и для тебя.

Но Тот, Кто приходит, «чтобы послужить и отдать душу Свою для
искупления многих» (Матф., 20:28, Мар., 10:45), оказывается не
готов к раскаянию. Пред потомками Иова отрекается Творец блюсти
заповедь: око за око… Сына за сына не в силах предать Он в
руки смерти. И мертвые праведники, и сыновья убиенные
праведников, как прежде, остаются в гробах. Ибо восхитил из гроба
Он Сына Своего – искупления не исполнив. До следующего раза,
до второго пришествия отложена воля Творца «ничего не
погубить, но все то воскресить в последний день» (Иоан., 6:39).

Христос воскресе! Мы пребываем в ожидании последнего дня, даты
которого не ведает Сам воскресший. День не назначен. Не исполнив
обещанного – не умерев, но отлучившись лишь ненадолго из
мира – Творец избегает определенности. Бог как бы отшучивается.
Он смеется: сие есть во власти созданных по образу и
подобию. Не будете верить, но станете предавать и гнать Меня – час
конца близок… А сего дня я прощаю вас, – говорит Он: Фоме,
Петру, Павлу… Смотрите и вкладывайте пальцы ваши в раны Мои
– Я жив. Я только хотел испытать вас. На сей раз то была
шутка, игра. Но в следующий Мой приход, в день последний…

Почему не известно, почему не назначено время конца? Наша ли то вина
либо привилегия? Или это Творец гонится за временем, словно
Ахиллес за черепахой – и, в полном согласии с философскими
выкладками, не может догнать? Нет, не то, чтобы Он не мог
поднатужиться и оббежать эту бронированную тварь. Но хочет ли
этого Он? Знает ли, что за вопрос ожидает Его, когда встанет
Он преградой пред этой, не знающей преград на море и суше,
амфибией?.. Не скажут ли Ему: теперь, в это мгновение Ты уже
впереди. Но всякую секунду прежде выигрывала я. Признаюсь,
я словчила: стартовала чуть раньше. Переиграем? Я не хочу
одерживать победы нечестно…

И в это мгновение Создатель проигрывает окончательно, поскольку
вынужден признать, что не волен вернуться вспять. Он не властен
над временем, вся Его сила помещается впереди. Вся Его мощь
и метанья над бездной, все мироздание, сотворенное Им –
оставлены в прошлом, где нет уже ни Творца, ни Адама, ни змея.
Свет, каковым сотворял его Вседержитель, давно угас. Есть
другой мир – взращенный из первоначального зерна. Но само семя
обращено в прах. Творец не может начать бег сызнова. Бог –
это вечное будущее. Поэтому Он не волен умереть, перестав
быть – но обречен на постоянное воскрешение. И потому вперёд, к
воскрешенью, Господь влечёт нас – прочь от живых и веселых
к новым и новым гробам, что единственно неизбежны впереди, и
из которых в день последний станет поднимать истлевшие
пустые тела.

Почему мы полагаем, что тогда это будет всерьёз?

Отчего так жаждем мы часа окончательного суда? В самом ли деле
отсутствие бессмертия делает наш мир более ужасным и
бессмысленным, нежели он есть? Справедлива ли, в конце концов, мысль,
что коли вечности не существует – то все позволено. Если в
данном тезисе Достоевского наиглавнейшим препятствием
существования зла полагается бессмертная душа человека, в коей прежде
всего дОлжно чтить образ и подобие Божие – почему это
подобие, эту свою частицу не чтит сам Творец, не только самолично
карая человека, но и отдавая его в истязание вечному
супротивнику? Не объясняется ли это бесчинство той, собственно,
причиной, что бессмертие как раз существует, вследствие чего
все беды и несчастия человека в час последнего суда будут
объявлены лишь земным испытанием: игрой, экзаменом, военным
учением, – которое вовсе не имеет цели причинять боль и убивать
всерьёз. Но ежели эта дарованная мне Творцом жизнь, коей я
не просил, – всего лишь подготовка, проба, испытанье, этюд
перед грядущим бессмертием – не именно ли эта обещанная мне
впереди вечность делает дозволенным зло, которого я
намеревался бы избегнуть, сознавая его необратимость – но вполне могу
позволить порой в игре, именуемой Жизнь?

Не вызывают ли у вас отвращенья циничные жестокие человекоубийцы,
что обращаются вдруг в безропотных богобоязненных иноков,
уверовавших в бесценность и бессмертие человеческой души? Не
влечёт ли их к вере именно идея бессмертия, обращающая как бы в
игру все те ужасные преступления, которым нет оправданья,
если вечности не существует, но ежели она есть – вполне
допускающая возможность все отменить, переиначить, переиграть? Не
оттого ли так многочисленны в сочинениях Достоевского
(пережившего невзаправдашную инсценированную казнь) уверовавших в
бессмертие падших женщин, преступников, человекоубийц? Не
потому ли столь велико и влечение вочеловечившегося Творца
именно к греховным сотвореньям своим? – ибо также жаждет
Господь избыть необратимость собственных поспешных громометаний,
переделать, переиграть – дабы иметь оправдание прежним и ещё
грядущим злодеяниям в отношении человека.

Если бессмертие есть – дозволено всё?..

Но чего ждёт от вечности человек законопослушный, смирный и
богобоязненный? Едва ли – богатства, власти, развлечений и
безрассудств, которых был лишен прежде. Едва ли он хочет этого, если
действительно богобоязнен и благ. Но жаждет праведник, по
сути, того же, что и самый закоренелый преступник – ни
окончательного признания собственной благости даже, но –
обратимости жизни. В конечном счёте, он ищет приблизительно того же,
что и Степной Волк в ирреально-наркотическом аттракционе «Все
девушки твои» _ ¹⁶: остановиться, а не пройти мимо, где прежде
оказался нерешителен; остаться, а не уехать, где когда-то
сел в поезд; простить там, где не сумел. По сути, Вечность
человека направлена в сторону, противоположную устремлениям
Творца, человек ищет прошлого, которое было упущено и не
состоялось – прошлого, над которым Всемогущий не властен.

Конечно, мы не прочь воспользоваться и реальными возможностями
Создателя – рассчитывая, безусловно, на встречу с теми, кого
любили, кто ушёл раньше. Но исполнимы ли и эти, достаточно
скромные с точки зрения Всемогущего, ожидания человека? Что после
многих лет разлуки скажут Иову (и сказали уже) его дети,
первенцы дочери и сыновья? Отче, почему не похулил ты Господа
и не умер, как учила тебя наша мать?..

Чем обернётся для нас эта встреча с теми, кого мы любили и утратили
здесь? Чьею, в конце концов, будет жена семи братьев, каждый
из которых умирая бездетным, оставлял жену младшему?
Ничьей, – отвечает Иисус на коварный вопрос саддукеев. «Ибо в
воскресении ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как
Ангелы Божии на небесах» _ ¹⁷.

Не подтверждает ли сей ответ, что упованья наши напрасны?

Не есть ли это, столь чаянное нами воскресенье, лишь очередная
уловка (дабы не сказать очередной обман) Творца? Не ожидают ли
нас при встрече со Вседержителем очаровательная улыбка,
изысканно-ироничное восклицание: «Разве не сказано прежде вам:
«Бог не есть Бог мертвых, но живых»? (Матф., 22:32).

И как прежде в саду Едемском изобличая Творца словами «нет, не
умрёте» (Быт., 3:4) – прошипит откуда-нибудь из жёлтой увядшей
листвы вечный и любимый Его соперник: «Не воскреснете, нет…»

Ибо Бог живых не властен над мертвыми. А то что вылепят (если это
возможно) из погребенного человеческого материала – не станет
вновь человеком. Во всяком случае – не тем, кто любил,
боялся, ненавидел и чаял быть, прежде всего, собой. Это будет
другой. Бог не страшиться вопросов Иова, заданных после смерти.
Бог не боится его встречи с убиенными невинно детьми. Они
не встретятся никогда. Но и встретившись – не узнают друг
друга. «Ибо в воскресении ни женятся, ни выходят замуж» (Матф.,
22:30), а значит – и не рожают, не хоронят, тем более – не
узнаЮт рождённых и погребенных прежде, не здесь… Создателю,
восхваляющему левиафана, гнев Иова опасен, пока тот жив. И
позволяя зачать ему вновь семерых сыновей и троих дочерей,
Бог как бы сознается праведнику, что встречи с прошлым не
будет. Все, что происходит – случается бесповоротно. И всякому
началу дня предшествует конец прежнего, а воскресению или
рождению – смерть.

Вернее (вернее всего) дело обстоит так, как и вовсе невозможно
вымолвить – но лишь прошипеть из-за вороха истлевшей ссохшейся
плоти: нет, не воскреснете… Воскресения нет. Но есть, быть
может, некий склад, архив – нет, не душ, но – мимолетных
впечатлений, эмоций (и эманаций) этих душ – некий сухой (или
летучий) остаток (как в фильме Хирокадзу Коре-Эда «После жизни»),
должный однозначно свидетельствовать pro или contra Творца,
за или против Его соперника… Там каждый обязан сделать свой
выбор, встав пред необходимостью оценить: нет, не себя, не
жалкие свои дни, но – весь этот мир, весь грандиозный
замысел (и посильное воплощение замысла) Всемогущего. Слабый и уже
выброшенный вовне (или затянутый внутрь) через мрачную
извилистую трубу – там, на неописуемо ярком свету, всякий должен
принять или отвергнуть бесценный дар, именуемый
мирозданьем, куда был вброшен (или изблёван) однажды помимо воли;
взвесить и оценить всю силу и бессилье Создателя. Но для самого
человека то будет лишь одно впечатление, один проблеск истины
в сумбурной и невразумительной череде дней: ненависть или
умиротворение, счастие или боль… Бог не всегда воздаёт в этой
жизни разумным и любящим Его – справедливо полагая, что
разум и любовь любящих Его с Ним и пребудет. Гораздо более
озабочен Господь судьбою невразумлённых – с избытком отмеряя
радостей земных убийцам, клятвопреступникам и прелюбодеям. Бог
не всегда справедлив в этой жизни и редко воздает по
заслугам своим рабам. Ибо для Творца не суть важно, что происходит
внутри хрустального шара – но бесконечно значимо как будут
оценены замысел, форма и свет.

Что в таком случае может решить существование или несуществование
вечности и бессмертия?

Все дозволено – если бессмертия нет. Когда таковое ограничение
подстёгивает кого-то к сокровенным, но воспрещенным деяниям.

И равно, всё дозволено – если бессмертие существует. Коли отсутствие
видимой линии горизонта высвобождает в человеке
тайное-тайных и тёмное-тёмных его скотской натуры.

В этих утверждениях нет противоречия или парадокса. Поскольку
единственной разумной целью Творца, стремящегося заслужить
одобрение человека на Страшном суде, возможно помыслить лишь
достижение всеобщего счастья – то есть, самореализацию всякого
индивида. Иными словами – вседозволенность. Ибо праведник
бывает счастлив в праведности своей, злодей же – в собственном
злодеянии. Праведникам, коли они праведны, не должно сетовать
на такое мироустройство; согрешив – они не станут
счастливее. Но следует помнить: мир устроен Создателем не ради нас –
но ради Него Самого.

Творец, как и мы, жаждет реализовать свой потенциал и свои
устремленья, сущность которых от нас сокрыта.

Мы вообще крайне мало знаем о замысле и целях Творца. Одна из
немногих вещей, что известны нам достоверно (если достоверным
считать откровение Вседержителя, данное через слово) – это
извечное соперничество Создателя и Его любимого (прежде) ангела
Змея.

О чем враждуют и что надеются стяжать они, вовлекая в свою борьбу
слабого человека? Обладание миром, власть над душами бренных и
смертных земных существ? Разве есть шанс на победу у
кого-либо в соперничестве с Всесильным? _ ¹⁸

Тем не менее, для обеих враждующих сторон борьба, по-видимому, не
лишена смысла – ибо созидательно-разрушительная деятельность
каждого строится не в расчете на сиюминутные успехи. На самом
деле, сражение идёт за обладание вечностью, за хрупкое
равновесие или падение колеса мирозданья – «некоего движущегося
подобия вечности», замысленного и устроенного Творцом _ ¹⁹.

Но почему, восклицаем мы, равновесие хрупко, а падение неизбежно?
Почему всё возникает на время, а гибнет навек? Отчего
«возникновение и гибель неравномощны» _ ²⁰?

Этих вопросов и ожидает от нас Творец – ибо тем самым влечёмся мы к
вечности, которою от времен Голгофы манит и искушает
Господь. И этот соблазн, столь несхожий и единоутробный проклятью
смерти в Едемском Саду (хотя и знаем: к новой жизни,
воскреснем не мы – но другие; в противном случае, всё станет только
повторением прежнего, вечным бесконечным повторением, что на
самом деле и есть ад _ ²¹), этот сладкий запретный («Нет, не
умрёте…» – «То есть, станем жить вечно?»), но уже надкушенный
плод, пожалуй, более всего свидетельствует: однажды мир
будет таки остановлен.

И тогда на Страшном Суде, последнем Страшном Суде времён, суде над
Всевышним – мы вознесёмся, и всякое наше слово, всякая улыбка
и слеза станут учтены и бесценны, всякое свидетельство
«pro» и «contra». И кто-то из двоих окажется чересчур лёгок,
будучи взвешен, – увы и ах, на вечность вперёд.

Ибо вражда меж Творцом и змеем идёт за обладание временем, за власть
над собственной мыслью, что не может быть продумана и
воплощена иначе как через сотворение мира. И Страшный Суд –
бесценная (поскольку единственная) возможность стать (либо
остаться) собой, отсудив право _ ²² поднять колесо падшего мирозданья.
А сотворив сызнова – катить, сколько достанет сил (не имея
возможности передохнуть и оглянуться) этот совершенно новый
«хороший весьма» мир, где мы не будем ни воскрешены, ни
убиенны – без нас… Ибо мы – ничтожная, но неотъемлемая часть
дыханья и мысли того, Кто колесо упустил. И в слабой надежде на
обретенье второй попытки (улучшенной и исправленной – ибо
мысль изречённая, конечно, есть ложь), соблазняя обманно
вечной жизнью и воскресением – нас призывают на Страшный Суд с
единственной целью: свидетельствовать в пользу не удержавшего
равновесие Творца…

Здесь «ни женятся, ни выходят замуж». Здесь нежный свет и кроткая
улыбка. Уклончивый полувопрос-полуответ. Лёгкая ирония. Ты
достаточно видел небо в алмазах?..

Не умеющих соблюсти приличий, гневливых и софистов Творец грозит
низвергнуть в преисподнюю – дабы хоть там, пред пытками и
огненным озером, посмертно осуждённый, отчаявшись, выкрикнул
столь милое слуху Вседержителя: да, здесь ужасно, Твой мир был
хорош… И усмехнётся растерянно и печально Его супротивник –
пытающий нас вопреки своим пользе и воле.

Человек слаб. Но может быть, истинное мужество и достоинство
человека состоит в том, чтобы не уступить этим последним соблазну и
пытке – сознавая, что свидетельства (как и свидетель) живы
исключительно до поры, покуда бесповоротно не определены им
чаша и вес. И потому, коли достанет воли и сил (что едва ли
возможно, судя по стенаниям Сына на кресте), на заданный мне
участливо и кротко вопрос: «Был ли ты счастлив?» – я хотел
бы смолчать.

___________________________________________________________

Примечания

1. О значении символа обрезания см. также статью
«Обрезание как символическое рассечение змея».

2. Гераклит писал: «Этот космос, один и тот же для всех,
не создал никто из богов, никто из людей, но он всегда был,
есть и будет вечно живой огонь, мерно возгорающийся, мерно
угасающий». – КЛИМЕНТ АЛЕКС. Стоматы, V, 103, 6 (т. II, с.
396 St.) – В кн. Фрагменты ранних греческих философов. – М.,
1989.

3. Деметрий Фалерский говорит об этом так: «…чтобы
испытать мудрость в каждом, кого сотворил под небесами Он, событие
пагубное посылает Господь сынам человека, чтобы иметь
свидетельство о нем» (Речения Экклезиаста, 1:13).

4. Вот что сообщает об этом Лукиан: «Итак, построив такое
сооружение, строитель внутри на камнях написал собственное
имя, а затем, покрыв его известью, написал поверх имя
тогдашнего царя, предвидя, как это и случилось, что оно очень
скоро упадет вместе со штукатуркой и обнаружится надпись:
«Сострат, сын Дексифана, книдиец, богам-спасителям за здравие
мореплавателей». Он считался не со своим временем, а с
вечностью, пока будет стоять маяк – произведение его искусства» –
Лукиан. Как следует писать историю, 62; в книге: Лукиан. Избранное. – М, 1987.

5. Иисус говорит: «Не думайте, что Я пришел принести мир
на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел
разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку
со свекровью ее. И враги человеку – домашние его. Кто любит
отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто
любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто
не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин
Меня». Матф., 10:34-38

6. Слова Спасителя: «Вы слышали, что сказано древним: не
убивай, кто же убьет, подлежит суду. А Я говорю вам, что
всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду;
кто же скажет брату своему: «рака», подлежит синедриону; а кто
скажет: «безумный», подлежит геенне огненной. Итак, если ты
принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат
твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой пред
жертвенником, и пойди прежде примирись с братом твоим, и
тогда приди и принеси дар твой. Мирись с соперником твоим
скорее, пока ты еще на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя
судье, а судья не отдал бы тебя слуге, и не ввергли бы тебя в
темницу; истинно говорю тебе: ты не выйдешь оттуда, пока не
отдашь до последнего кодранта. Вы слышали, что сказано
древним: не прелюбодействуй. А Я говорю вам, что всякий, кто
смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в
сердце своем. Если же правый глаз твой соблазняет тебя,
вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один
из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну.
И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось
от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов
твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну». (Матф.,
5:21-30).

7. Иисус учит: «И, когда молишься, не будь, как лицемеры,
которые любят в синагогах и на углах улиц, останавливаясь,
молиться, чтобы показаться перед людьми. Истинно говорю вам,
что они уже получают награду свою. Ты же, когда молишься,
войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу
твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст
тебе явно. А молясь, не говорите лишнего, как язычники, ибо
они думают, что в многословии своем будут услышаны; не
уподобляйтесь им, ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду,
прежде вашего прошения у Него. Молитесь же так: Отче наш, сущий
на небесах! да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое;
да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный
дай нам на сей день; и прости нам долги наши, как и мы
прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь
нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава во
веки. Аминь». (Матф., 6:5-13).

8. «…а около девятого часа возопил Иисус громким голосом:
Или, Или! лама савахфани? то есть: Боже Мой, Боже Мой! для
чего Ты Меня оставил?» (Матф., 27:46).

9. О явлении воскресшего Иисуса Марии Магдалене и
апостолам читай Ин., 20: 11-29, Ин., 21: 1-25.

10. Закон иудеев (Тора) учит о воздаянии и наказании
человеку именно в период его земной жизни. Бог вознаграждает
праведных, даруя им процветание, благосостояние и долголетие, и
наказывает грешников разорением и гибелью. При этом в
ранних книгах Библии нет никаких прямых указаний на суд,
ожидающий человека после смерти. По завершении жизни человек,
согласно воззрениям иудаизма, спускается в преисподнюю (шеол) –
угрюмое и мрачное место, подобное могиле. Шеол является
обиталищем всех умерших вне зависимости от свершенного ими в
земной жизни. Цари и простые смертные, вельможи и нищие, хозяева
и рабы — все равны в обиталище мертвых. Выхода из шеола нет.
Смерть рассматривается в раннем иудаизме как явление
окончательное и необратимое.

Именно такая точка зрения вызывает резкое неприятие и критику эллина
Деметрия Фалерского, который, достаточно глубоко ознакомясь
с воззрениями иудеев в процессе перевода их Закона на
греческий, пишет в «Речениях Экклезиаста»: «Но вместе со всем
этим принес я в сердце мое, что в преисподней все те, кто
праведны: и мудрецы, и рабы их – от руки Господа ни любви, ни
ненависти не познать человеку любому пред ликом Его. Каждый
подобен потому каждому, и стезя одна для праведного: и
нечестивец, чтоб стать благим, и непорочный, и осквернившийся –
равно закалывает жертву; а от кого нет Ему заколотой жертвы,
если был благ – становится нарушителем клятвы данной, которой
проклятья страшится. Этот – злодей во всем, что [им]
совершалось под солнцем, – а участь одна со всяким…» (Речения Экклезиаста, 9:1-3).

Только вопиющие несоответствие декларируемых Законом принципов и
реалий жизни, где праведники страдают, а грешники
благоденствуют, а также влияние эллинистического и христианского учений
приводит к возникновению в иудаизме идеи о воздаянии в мире
ином. На этом свете человек лишь накапливает совокупность
добрых или злых поступков, предопределяя себе наслаждение или
страдание в будущем мире; земные блага приобретаются в ущерб
вечному блаженству, а страдания компенсируются последним.

Подробнее этот вопрос освещен в статьях Электронной Еврейской
Энциклопедии: ВОЗДАЯНИЕ, ОЛА́М ХА-БА́, АД, ВОСКРЕСЕНИЕ ИЗ МЕРТВЫХ, ДУША.

11. Иван Карамазов говорит своему брату: «Видишь ли,
Алеша, ведь, может быть, и действительно так случится, что когда
я сам доживу до того момента али воскресну, чтоб увидать
его, то и сам я, пожалуй, воскликну со всеми, смотря на мать,
обнявшуюся с мучителем ее дитяти: «Прав ты, господи!», но я
не хочу тогда восклицать. Пока еще время, спешу оградить
себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не
стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного
ребенка, который бил себя кулачонком в грудь и молился в
зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к «боженьке»!
Не стоит потому, что слезки его остались неискупленными.
Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии».
(Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы», ч. 2, кн. 5, гл.
«Бунт»).

12. Ф.М. Достоевский. Дневник писателя. 1876. Декабрь.
Гл. первая. III. Голословные утверждения.

13. «В результате ясно, что самоубийство, при потере идеи
о бессмертии, становится совершенною и неизбежною даже
необходимостью для всякого человечка, чуть-чуть поднявшегося в
своем развитии над скотами». (Ф.М. Достоевский. Дневник
писателя. 1876. Декабрь. Гл. первая. III. Голословные утверждения).

14. Вот что пишет по поводу этих мыслей Достоевского
Бердяев: «Мысль Достоевского не означает, что у него была
элементарно-упрощенная и утилитарная постановка проблемы зла и
преступления. Он не хотел этим сказать, что за зло и
преступление человек получит наказание в вечной жизни, а за добро –
награду. Такого рода примитивный небесный утилитаризм был ему
чужд. Достоевский хотел сказать, что всякий человек и его
жизнь в том лишь случае имеет безусловное значение и не
допускает обращения с ним как со средством для каких-либо идей или
интересов, если он – бессмертное существо. Отрицание
бессмертия человека для него равносильно отрицанию человека. Или
человек – бессмертный дух, имеющий вечную судьбу, или он
преходящий эмпирический феномен, пассивный продукт природной и
социальной среды. Во втором случае человек не имеет
безусловной цены. Не существует зла и преступления. Достоевский
защищает бессмертную душу человека. Бессмертная душа, значит
также и свободная душа, имеет вечную безусловную цену. Но она
также ответственная душа. Признание существования внутреннего
зла и ответственности за преступления означает признание
подлинного бытия человеческой личности. Зло связано с личным
бытием, с человеческой самостью. Но личное бытие есть
бессмертное бытие. Разрушение бессмертного личного бытия есть зло.
Утверждение бессмертного личного бытия есть добро. Отрицание
бессмертия есть отрицание того, что существует добро и зло.
Все дозволено, если человек не есть бессмертное и свободное
личное бытие. Тогда человек не имеет безусловной цены. Тогда
человек не ответствен за зло. В центре нравственного
миросозерцания Достоевского стоит признание абсолютного значения
всякого человеческого существа. Жизнь и судьба самого
последнего из людей имеет абсолютное значение перед лицом вечности.
Это – вечная жизнь и вечная судьба. И потому нельзя
безнаказанно раздавить ни одного человеческого существа. В каждом
человеческом существе нужно чтить образ и подобие Божие. И
самое падшее человеческое существо сохраняет образ и подобие
Божье. В этом нравственный пафос Достоевского» (Бердяев Н.
Миросозерцание Достоевского. Глава IY. Зло).

15. Чанышев А.Н. Трактат о небытии.

16. Гессе Герман. Степной волк.

17. См. Матф., 22:23-30.

18. Если верно то, что в предыстории мироздания
существовал особый договор между Богом и дьяволом, согласно которому
дьяволу позволялось делать все, что он хочет, но — только в
течение ограниченного времени; если такой договор в самом
деле имел место, и граница между Богом и дьяволом пролегает не
в пространстве, а во времени, которое не ограничено ничем
для Творца, но имеет совершенно определенные временные рамки
для дьявола (смотри) – тогда соперничество двух антиподов тем более лишено смысла, ибо победа Творца в очерченных Им же
Самим временных границах предопределена априори.

О существовании некоего договора о разделения сфер влияния Творца и
сатаны в пространстве и времени свидетельствуют и некоторые
священные и апокрифические книги.

Несколько цитат.

«И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и
сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и
ангелы его низвержены с ним. И услышал я громкий голос,
говорящий на небе: ныне настало спасение и сила и царство Бога
нашего и власть Христа Его, потому что низвержен клеветник
братий наших, клеветавший на них пред Богом нашим день и ночь.
Они победили его кровию Агнца и словом свидетельства своего,
и не возлюбили души своей даже до смерти. Итак веселитесь,
небеса и обитающие на них! Горе живущим на земле и на море!
потому что к вам сошел диавол в сильной ярости, зная, что
немного ему остается времени» (Откр.,12:9-12).

«И взял Адам волов и вспахал землю. И пришел Дьявол и встал перед
волами, чтобы не давать Адаму землю пахать. «Потому что, –
сказал Дьявол, – моя земля, а Божий небеса и Рай. И если хочешь
моим быть, то землю паши. Если же хочешь Божиим быть, то
иди в Рай». И сказал Адам: «Божий небеса и земля со всем, что
ее населяет». Дьявол же не давал ему пахать и сказал:
«Напиши мне своей рукой, что ты мой, и ты на земле будешь
Работать». Адам же сказал: «Чья земля, того и я, и дети мои». Но
знал Адам, что должен сойти Господь на землю и родиться от
девы. Дьявол же очень обрадовался и сказал: «Заложись за меня».
И взял Адам доску каменную и написал рукописание, и сказал:
«Чья земля, того и я, и дети мои». Дьявол же взял
рукописание и скрыл у себя» (апокриф «Об Адаме и Еве»).

«И увидел я Ангела, сходящего с неба, который имел ключ от бездны и
большую цепь в руке своей. Он взял дракона, змия древнего,
который есть диавол и сатана, и сковал его на тысячу лет, и
низверг его в бездну, и заключил его, и положил над ним
печать, дабы не прельщал уже народы, доколе не окончится тысяча
лет; после же сего ему должно быть освобожденным на малое
время. И увидел я престолы и сидящих на них, которым дано было
судить, и души обезглавленных за свидетельство Иисуса и за
слово Божие, которые не поклонились зверю, ни образу его, и
не приняли начертания на чело свое и на руку свою. Они ожили
и царствовали со Христом тысячу лет. Прочие же из умерших не
ожили, доколе не окончится тысяча лет. Это – первое
воскресение. Блажен и свят имеющий участие в воскресении первом:
над ними смерть вторая не имеет власти, но они будут
священниками Бога и Христа и будут царствовать с Ним тысячу лет.
Когда же окончится тысяча лет, сатана будет освобожден из
темницы своей и выйдет обольщать народы, находящиеся на четырех
углах земли, Гога и Магога, и собирать их на брань; число их
как песок морской» (Откр., 20:1-8).

19. «Демиург замыслил сотворить некое движущееся подобие
вечности; устрояя небо, он вместе с ним творит для вечности,
пребывающей в едином, вечный же образ, движущийся от числа
к числу, который мы назвали временем». (Платон. Тимей. –
Соч. в 3-х тт. Т. 3. Ч. 1. М., 1971. 37d.

20. Чанышев А.Н. Трактат о небытии.

21. Конечно, мысль о том, что ад – это бесконечное
повторение одного и того же принадлежит М.К. Мамардашвили.
«Онтологическая ситуация человека есть ситуация упрямой слепоты.
…это ситуация – я сейчас ее иначе назову, – когда мы не
извлекаем опыта. Когда с нами что-то происходит, а опыта мы не
извлекаем, и это бесконечно повторяется. Кстати, у Пруста очень
часто фигурирует образ ада. А мы употребляем слово «ад» как
обыденное или из религии заимствованное слово, но забываем
его первоначальный символизм. Ад – это слово, которое
символизирует нечто, что мы в жизни знаем и что является самым
страшным, – вечную смерть. Смерть, которая все время
происходит. Представьте себе, что мы бесконечно прожевываем кусок и
прожевывание его не кончается. А это – не имеющая конца
смерть. Это дурно повторяется. Все заново и заново в нашей жизни
или в истории делается одна и та же ошибка, мы совершаем
что-то, из-за чего раскаиваемся, но это раскаяние не мешает нам
снова совершать то, из-за чего мы раскаиваемся» (М.К.
Мамардашвили. Психологическая топология пути. (Лекции о романе М.
Пруста «В поисках утраченного времени»). Лекция 1).

22. Греки придерживались той мысли, что даже боги не
вольны распоряжаться временем собственной жизни – но также
подвластны судьбе. Мифы передают, что мойры неоднократно
открывали Зевсу его судьбу – быть свергнутым собственным сыном. И
всемогущий бог принужден был предпринимать экстраординарные
усилия, дабы избегнуть своей участи. Предначертаниям судьбы
был подвластен и отец Зевса – Кронос (Хронос).