Жизнь как есть

эссе

Посетила две выставки за пару дней, что для меня нехарактерно,
однако слишком долгая «раскачка», видимо, и породила такую
«жадность». Сначала – Александр Айзенштат. Метро «Пушкинская».
Любимый некогда Тверской бульвар. Близ Лита – нечто пустое.
Пустота. Огороженность. Что-то опять сооружают вместо, видимо,
чего-то снесенного. Обеспокоилась, не Лит ли, но здание,
главное, во всяком случае, с памятником Герцену, стоит пока
что. Обеспокоилась, потому что есть некоторая память, отчасти
светлая, отчасти омраченная неприятными впечатлениями от
виденного и воспринятого в тех стенах… Некая провинциальная
тетка (толстая жаба) искала театр Пушкина, окликнула меня в
узком и темном деревянном переходе, который отго-/ого– раживал
стройку – где, мол, театр Пушкина, девушка. Не помню,
отвечаю. И дальше, дальше, дальше. Пролетела, конечно, мимо,
вернулась.

Просторный вестибюль, кажущийся шоколадным от коричневого освещения.
Гардеробщица ловко надела на плечики мою лохматую красавицу
тоскану. По примеру Пригова, первым делом устремляюсь в
туалет оценить его состояние, по которому определяю, насколько
прилично заведение. Туалет, большая комната или маленький
зал, в глубине которого белеет унитаз и биде, слева – зеркало
и пара-тройка умывальников. Довольно чисто, если не
учитывать кучи бумаг, так называемых, бумажных полотенец, наваленных
под одной из раковин.

Пожилая спокойная женщина доброжелательно объяснила, как размещается
выставка и сколько залов занимает. Сперва никого, кроме
меня, не наблюдалось. Затем, пока читала про художника,
присоединилась ко мне девушка в красном джемпере, эдакая
таинственная lady in red. Почитав с минуту вместе со мной и немного
нервно полуобернувшись ко мне, быстро отошла и понеслась по
картинам, так что я решила, что чем-то ей не понравилась и
долгое время мучилась вопросом, чем именно (туалетная вода?),
хотя вполне возможно, ей захотелось начать осмотр пораньше,
чтобы я не следовала «тенью», или самой не следовать за мной
тем же самым (за что и ненавижу выставки!). Однако мысленный
поиск собственной неполноценности перед лицом красной
интеллектуалки не помешал мне порадоваться образовавшемуся в
связи с ее «бегством» простору для моего обхода и осмотра залов.

Не успела я порадоваться, как прибыла сомнительная молодая парочка:
надушенная, знойно-задиристая, с мелкими чертами лица и
открытой шеей и плечами девица лет 20 – 25 и её кавалер,
плотный, невыразительно самоутверждающийся паренёк. Парочка
оказалась весьма шумной, в основном, девица, которая принялась
довольно громко комментировать картины и просить паренька
щелкнуть какую-нибудь на мобильник, что он вскорости и сделал.
Из-за этого беспокойства, мое впечатление от картин первого
зала получилось несколько смазанным. Впрочем, возможно, я
просто «въезжала», после долгого невосприятия, в живописное
искусство. Запомнились чистые линии двумерных фигур, их какая-то
сказочность, мистичность, философская глубина и вместе с тем
наивность, почти детскость. Сразу поразили краски, подбор
цветов, градиенты… Пока я вникала, нагрянула еще пара парочек
и одна из них – просто хулиганская. Опять девица, еще более
истеричная, чем первая, принялась что-то громко
комментировать, переливаться и заливаться звенящим смехом, увлеченная,
вполне очевидно, не столько картинами, сколько своим,
невозмутимо и благосклонно чернеющим рядом, кавалером. Под этот
«аккомпанемент» перешла я в следующий зал, где моя lady in red
в компании еще нескольких человек тихо изучала развешенные
там картины. Решив не тесниться с ними, я скользнула в
соседний, довольно узкий, зальчик, где внимание мое привлекли две
картины – «Московский переулок» и «Человек и статуя в
сквере». Не говоря уже о литературных ассоциациях
пушкинско-булгаковского направления, картины «магнитили» своим таинственным
колоритом, в котором тема одиночества раскрывалась в
неожиданный диалог между маленьким домиком и обступившими его
высокими домами в обрамлении пустынной темноты («Московский
переулок») или одиноким прохожим и возвышавшейся над ним статуей
в тревожном, желто-коричневом освещении сквера («Человек и
статуя в сквере»). Неожиданный, поскольку по первому
впечатлению одиночество неизвестного прохожего в сквере или дома на
пустынной улице казалось самодостаточным, диалогичность
обозначилась при более детальном изучении полотен – в
композиции, в соотношении верхнего и нижнего планов, порождающем
определенное напряжение, антитезу… И вот тут-то настигла меня
зловредная парочка, притом что одна, с надушенной девицей, уже
находилась вместе со мной в этом зале, и я старалась
держаться от нее как можно дальше, и, как кажется, она уважала мою
обособленность. Но вот эта, вторая, парочка нагло увязалась
за мной и ходила, что называется, по пятам, так что
пришлось ретироваться к стене, противоположной той, на которой
висели полюбившиеся мне картины. Поневоле позавидовала «красной»
девушке, которая в тишине, хотя и с некоторым народом,
созерцала полотна соседнего зала. Эта хитрюга каким-то чутьем,
возможно натренированным частыми вылазками «в свет», угадала
время, когда можно спокойно, в одиночестве, созерцать то,
что я смотрела на нервах из-за налета «зеленых». Но зато в
моем распоряжении оказался другой зал, где разместилось ядро,
так сказать, коллекции, называвшейся «Спектр жизни» –
портреты, выполненные в графической манере в одном, как правило,
цвете. Не могла однако отделаться от ощущения, что смотрю
какого-то Шагала, то ли раннего, то ли среднего, то ли позднего,
с той лишь разницей, что рядом с каждым портретом
размещалось полотно поменьше со стихами, передававшими, очевидно,
впечатления или ассоциации художника, связанные с его
персонажами. И, наконец – блаженное одиночество на втором этаже
экспозиции, даже смотрительница отошла куда-то, оставив меня
наедине с Кафкой.

Почти весь этаж посвящен иллюстрациям к его произведениям, а я
читала только «Замок». «Процесс» не смогла осилить до конца, не
столько из-за интеллектуальной сложности (и не такое
читывали!), сколько из-за атмосферы, воздуха, текста, который по
мере чтения становился все более мрачным, спертым, безнадежным…
Из этой серии понравилось опять же только две картины –
«Замок и деревня», потрясающий красно-черно-желто-коричневый
кубизм, и «Процесс. К. на улице» – двумерная экзистенция
одиночества. Присела отдохнуть напротив картины «Казнь», в
которой поначалу ничего особенного не увидела, скорее, наоборот, и
на казнь-то вроде не похоже: как будто двое прохожих,
трезвых, ведут до дома пьяного, поддерживая его с обеих сторон за
руки. Но, вглядевшись, поняла, что те двое как раз и есть
палачи того, третьего, и ведут его, скорее всего, чтобы
сбросить с моста в воду, и лица у них уж больно заботливые и
меланхоличные, грустные лица, но это – издевательская забота
палачей, это – невероятная маска, а тот, кого они ведут под
руки, вернее, поддерживают, готовясь, очевидно, сбросить,
находится, скорей всего, в бессознательном, или
полубессознательном, состоянии, отчего лицо его тоже как бы застыло в
неопределенно-меланхолическом, а, скорее, измученном, выражении, но
он уже не осознает, или не чувствует (то ли одурманенный,
то ли замученный пытками) своих страданий. Вот что я увидела
при долгом и, повторяю, невольном, созерцании этой картины.
Я могла бы, конечно, пересесть, но в том-то и дело, что не
было в этой картине ничего страшного, скорее даже, забавное
нечто, и только потом пошли все эти ассоциации, потому что
хотелось уловить связь изображения с названием (раз уж
произведения не дочитала до конца) – почему «Казнь», почему так
называется картина?

А через пару деньков отправилась я на выставку Файбисовича
«Очевидность». Атмосфера этой площадки с самого начала, уже со входа,
стала подавлять меня. И дело не в истеричных парочках, хотя
– это просто наваждение какое-то! – и тут не обошлось без
них: начала осмотр и прошла целый зал, перешла во второй, но,
уже досматривая картины первого, услышала гипер-тоничное
хохотание за спиной. Именно – гипер – тоничное. Девица,
блондинистая синеглазка, в компании своего нескладного, даром что
высокого, глуповатого на вид, хахаля, словно бесноватая,
внеслась в зал и пронеслась по нему с хохотом невероятным, но,
слава богу, мешали моему уединенному созерцанию молодые люди
недолго, быстро унеслись дальше, и дальнейшая моя прогулка
была бы и вовсе одинокой, если бы не… И это меня просто
поразило! Вспомнился тот же Кафка, писавший в своем дневнике
(который я, к счастью, прочла), что необязательно что-то
делать, можно вообще ничего не делать, остановиться, никак не
проявляться, и вы увидите действие окружающего вас мира, его
механизм, так сказать… Точного текста не запомнила, а лишь
смысл, как я его восприняла по той коротенькой дневниковой
записи великого писателя.

Вначале при входе – толстый, лысо-белобрысый охранник в черном
охранном одеянии. Ни слова не сказал, касса – без кассира,
вдалеке, в глубине зала, несколько немолодых женщин о чем-то
болтают. Я стою у кассы, и ничего. Никто не обращает на меня
внимания, не спрашивает ни о чем. Чем не Кафка? Обращаюсь к
болтающим женщинам – «Можно билет купить?». Охранник заботливо
говорит, чтобы я разделась сначала. Гардеробная оказалась
далековато, по узкому коридору в конец и налево, а туалет –
совсем рядом и лучше, чем на Пушкинской, без кучи бумаг, чистые
унитазы, вешалки, кабинок пять, наверно. Мыло – жидкое,
вода – в классическом кране, горячая и холодная. Здание, кстати
– старинный особняк XVII или XVIII века, с колоннами.
Никогда в нем раньше не была и совсем не помню, что находилось в
нем до галереи. Вообще странно, что не приобрел его
какой-нибудь миллиардер под жилье. Итак, огромная территория отдана
современному искусству, которым, как я поняла, мало кто
интересуется, помимо сумасшедшей молодежи, и пустые эти, по
преимуществу, залы охраняются, именно охраняются. Хоть и гуляла
я там одна, не покидало ощущение «охранки» – возможно, чем
ближе к Кремлю (Гоголевский бульвар, 10), тем больше
охранного духа, и все эти женщины… Было в них что-то от тюремных
надзирательниц, переодетых в благопристойные костюмы музейных
смотрительниц. Вот такое впечатление возникло. Не излучали
они приветливое тепло московских бабуль или хотя бы сонную
флегму смиренной покорности своей смотрительской доле,
передающуюся и тебе при взгляде на таких бабушек-экспонатов, мирно
посапывающих в многолюдных залах, где выставляются
«классики». При всей безобидности своей (замечаний не делают, на
вопросы отвечают), они оказались весьма навязчивы в своем,
охранном, наблюдении. Порой кто-то из них шел за мной по пятам, а
часть скопилась в проходе между залами, как раз на моем
пути. Они делали вид, что увлечены болтовней, но, на самом деле,
пристально за мной наблюдали, видимо потому, что я была там
совершенно одна, и их охранное внимание, маявшееся от
скуки, жадно на мне сфокусировалось. Сколько же у нас безработных
«работников»! Ну, а Файбисович… Художник сравнивает себя с
кроликом, загипнотизированным удавом, в образе которого
представала перед ним советская действительность, а теперь –
нынешняя российская реальность. Согласна, что и в нынешней
реальности, как и в советской, есть нечто гипнотическое, причем
для всех, все загипнотизированы, и все гипнотизируют…
Простые люди – сложная техника: съемки на плохой мобильник,
обработка в Фотошопе, перенос на холст (фотопечать, как пояснила
мне смотрительница), затем еще обработка, доработка маслом.

Издали все портреты и сценки смотрятся как фотографии. Бомжи,
пьянчуги, строитель, улыбающийся во всю стену, дети, играющие у
песочницы, нищие, калеки – на фоне витрин, машин, на асфальте,
на остановках… Есть и люди побогаче, получше одетые, но с
неприветливыми, усталыми и даже изможденными, измученными,
лицами – на фоне рекламы. Фотографическая строгость и четкость
линий. Стилистика передвижников или «натуральной школы»,
однако реализм Файбисовича не сказала бы что критический,
скорее, наблюдательный, созерцательный, именно –
загипнотизированный.

Осмотрев конец «удава», двинулась в его начало, а, вернее, в начало
90-х прошлого века, и вот там-то ждали меня настоящие
сюрпризы. Не говорю о картине-видео под названием «От и до» 2001
года, помещенной как бы в промежутке между тем веком и этим –
кинозальчик мест на 10-15, оборудованный плоским экраном,
по которому крутилась какая-то американская дрянь, сюжет
которой я поняла через минуту: жуткий гигант-обезьян охотится на
людей, видимо, кого-то уже успел укокошить, а парочка
следователей (естественно, «Он» и «Она») пытается его выследить
и, видимо, изловить или убить, или каким-то образом призвать
к ответу. Меня ждало несколько других сюрпризов. Целая стена
отдана под «Последнюю демонстрацию», картину 1993 года, от
которой я поначалу испуганно шарахнулась к противоположной
стене с мирной черно-белой реконструкцией или деконструкцией,
каким-то образом связанной со Спилбергом – не являюсь
тонким знатоком творчества этого режиссера, заинтересовалась
чисто техническим моментом, а именно – изображением этой самой
ре-/де– конструкции. Что-то вроде научного исследования в
искусстве или научно-исследовательского искусства, искусства в
самом себе и о самом себе… С опаской обернулась к орущей,
поющей и вообще разнообразно звучащей, в плакатном стиле
соцреализма, картине. Постепенно привыкая к ней, погружалась в
собственные, солнечно-ностальгические, воспоминания.

Последней демонстрацией для меня оказалась демонстрация,
состоявшаяся после поражения путчистов, 21 или 22 августа 1991 года. В
тот день мы с подружкой отправились на, тогда еще,
Калининский проспект в книжный магазин. Пробыли мы в нем довольно
долго. Выходим, а по проспекту текут в сторону Красной площади
толпы людей с плакатами, музыкой, что-то скандируют.
Солнечный день и эти текущие радостные толпы… Улетающие шары и…
словно обрыв кадра – серый пустой треугольник. Это я уже о
картине Файбисовича. И в точку ведь попал! Угадал что-то! Вот
они идут, как бы на тебя и мимо тебя, ты слышишь их голоса,
смех, песни, видишь плакаты «Советам – реальную власть!»,
«Выполним и перевыполним пятилетку!». Вдохновенные, радостные
лица… Улетают шарики и обрыв киноленты. Продолжения нет.
Молчание.

А вот – совсем лирика: купальщики на берегу какого-то водоема в
золотых лучах заходящего солнца. Почти импрессионизм…

Закончить обзор хочется очаровательным котом, которого я на
следующий день безуспешно искала во всемирной паутине для обоев на
рабочий стол – «Коша и кактус». Прелесть что такое! Кот сидит
задом к зрителю на подоконнике эдакого казенного окна
(хотя, возможно, одного из окон квартиры художника), что-то там
высматривая в белом тумане за стеклом, а рядом – дружески
склонившийся к нему кактус. Техника черно-белого снимка. Я
замечталась, загипнотизировалась – уж больно много «стягивает»
эта картина. К примеру, окно – учрежденческое, напоминает
окно моей школы, снесенной без следа и следствия в 2003 году.
Кот… из каких-нибудь библиотекарских… любимец Васька…
Библиотека семидесятых прошлого века. Плохо отапливаемое помещение,
возможно, полуподвальное, с отсыревшими стенами и общим
ощущением сырости и плесени. Стеллажи с потрепанными книгами,
меж которыми, словно тени, скользят «советские интеллигенты»,
два-три, как правило. Грязно-желтый, местами отрывающийся,
линолеум, или крашеная доска, скрипучая. Что-то того гляди
рухнет, то ли в тебе, то ли на тебя, то ли под тобой… А вот и
сама библиотекарша, с вечно заложенным от гайморита носом,
кутающаяся в плохонькую шаль. Не скажешь, что молодая, но и
не старая, а все же «старая дева», как принято, модно и
обычно говорить сейчас при подобных встречах, отчего и кактус,
символ одиночества, при ней. Скажем так, одинокая советская
женщина, а, в общем, как все, эдакая серенькая мышка – такой
ее воспитали – появляется, берет у вас список книг и
исчезает в глубинах книжной вселенной, или греет чай в медном
чайнике на электроплитке и по ходу дела оформляет ваших, с трудом
наскребанных по сусекам, мопассанов, дюма, мериме,
бальзаков, фолкнеров, сэлинджеров, коллинзов… с грехом пополам
проникших к нам из-за (из-под?) «железного занавеса», исходивших
изрядный путь по рукам, а посему – изрядно потрепанных…

До чего очаровательный все же Коша! Так загипнотизировал, что еле
очнулась под надзирающим оком смотрительницы, и – в обратный
путь. По пути зачерпнула пригоршню гоголевских «Вечеров…»,
вместе с «Петербургскими повестями», взглянув в бездонное
черное небо, на фоне которого отчетливо и непреклонно блестел
гоголевский нос, указывая мне дорогу к Тверскому бульвару, в
конце которого зазывно приглашала в свои недра станция
«Пушкинская».