Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Скорбные оды

I
Молю, чтоб Минервою
кораблик мой новый храним был! Шлему
блондинку сокрывшему
подобен он прочностью, близью к тайнам!..

Чуть дунет – пусть первою
ткань паруса гонит подальше шельму
прибрежия рыжего,
а нет – пусть гребцы руки сотрут тальком. 

Но с кем ему ходкостью
соревноваться в такой глухомани
зыбей, с ихней качкою
и волн прожорливостию? – уж не с кем

почти. Да! Хоть год скости
жизни, а он молодец: блеванье,
всю палубу пачкая,
его не унизит – из качки с плеском

он выскочит, наново
умытый и пахнущий свежей краской!
Друга, вождя верного
ссылки поспешной моей я не сразу

в нем признал – мне раною
был весь вид человечества, а тряский
корабль – способ с веною
на узком пути разойтись… Уж глазу

не кажется бритвою
то, где он кончается. Его сделал
– хранимый Палладою –
кораблик шире на бездны. Бездны

молю я, пусть и твою
дальше, кораблик, душу щадят, тело,
кормятся пусть падалью –
досками всякими, только без – ны.

А если, не мешкая,
к единственной ты доплывешь с богами, –
Минерва, чей перечень
деяний могуч, пусть добавит это,

и ей белоснежную
мы заколем овцу! Жертвы богаче
мне, увы, теперича
не потянуть… Ну же – через волн вето!





II
Кораблик, не странно ли,
что волны смотрят на нас весьма дико,
выгнувшись вопросами:
«Он, что, тронулся, строчить стишки в бурю?»

И впрямь – между драными
волнами – смотрится моя туника
и череп с белёсыми
над листом – непочтительно. Всё ж буду

себя амфибрахием
замучивать я, ибо как глотало
нас – точно так локоть мой
откликался метром – веслом поэта.

Взлетев – вниз бабахаем,
а я всё пишу. Зрю вниз, с пьедестала
одного – волн, только тьмой
держащегося, – другого мне нету.

Кораблик, поэтому
и спрашиваю: вдруг я – того? Кто ведь,
нормальный, в опасности
будучи, стишки сочинять стал бы?

Ведь дело поэтово
сочинять их дома и пустословить
в оных по праздности,
а не когда на листы хлещут альпы.

Но дело привычное 
и душу делает легче. Хоть духа
моего присутствие
черно и. Хотят, чтоб добил вендеттой

меня паралич. Но я
пишу и пишу. Пока заваруха
волн поверху бруствера
корабля не кончится с точкой этой.





III
Стихи – моё главное! –
нет, не до вас мне теперь! И так из-за
вас и терплю. В рвани я
мотаюсь, как злак. Такой вот наградой

– кораблик без гавани –
труд твой бессонный увенчан. Вне приза,
я всем дарованием
лишь наказанье стяжал. Духом падай

ли, нет ли, а всё-таки
будь я чуточку поумней, давно б стали
девять сестёр гадостны
тем хоть, что своих же предают, самки!

Есть во мне, как в отроке,
наивность и та сторона медали
блестит, где градусы
дара, от которых балдеешь сам ты.

Но снова неловкую
пятку ставлю на тот же обрыв – гордо.
Так боец, что бурыми
свален был зверьми, идёт на арену.

Так с божьей коровкою
тягается – сдвинув щиты – когорта.
Так корабль, что бурею
был сокрушён, снова калечит пену.





IV
Кораблик, с кем мне ещё
поболтать да кроме тебя – Минервой
женатому? С Минервой
на носу, уносишь ты словолитца

куда-то. А зрелище
пучины судорогой пучит нервной
моё и манерною
гримаской богини судьбы лица.

Она постоянная
в непостоянстве своем. Волна, ради
чего, спустив ванную,
коленом на грудь становишься? Сзади

доски только палубы,
да вот-вот треснут, как жизнь – и так. Сколько
надо сил – сказала бы! –
чтоб разбитое – бить? Но судьба осколка

не моя. Не раню я,
ибо раним. Не нарастил я шерсти
и жира бараньего
на сердце, ни тёплого меха шелти.

Дрожу я поэтому,
а не от воды. Та может (мы ж – ойкай)
резцу Поликлетову
угодить и мраморностью, и стойкой.

Кораблик, но нечего
нам ведь поделать, а? – бросить вертеться
руль-Гелиос – корпусом
пусть тот правит… Ты ж беги – голопятый

Ахилл!.. Человечьего
права во мне нет, чтоб стрелку сбить с сердца
и себе взять компасом
небо, что холоднее волн и статуй.





V
Скажут мне, холодными
стали стихи – но не холодней моря…
У озера с лодками
живу я, куда и заслала Мойра. 

У моря – не озера:
больше оно Эгейского, и рядом
с ним только корозия
ест всё, запивая волной. Родом

от Катулла-дистиха,
от Гомера-дактиля со спондеем…
Что, книжность? – идите-ка
в жизнь! – мы же там были и есть. Потеем

мы, об ней лишь думая.
Вкруг – народ дикарей. О, как дар мой
унижают и всю мою
суть племён этих имена! От алой

краски, что над террою
в выборы пролилась, терроры
чёрной полусферою
в памяти двигаются, а не шторы

закатов. Реакция
на алое тут не кровь, не суден
пожар при Акциуме, 
а алкоголизм: здесь стакан подсуден.

Вот он за решёткою
и сидит, гранёный, как в яйцерезке
видишь буйнокроткого
бога. Да, всё здесь идёт в знамён плеске

только на их полосы,
и боги тоже, и даже ты, Либер!
Ревут хором волосы,
что их «либерти » – это твоей ливень

плоти… Воспламенённого
цвета решётки! Тюрьма – кифара
здесь и Аполлонова;
если шесть струн выломать, и чтоб пара

рогов – весь скелет на ней –
стал из одного, то вместо – получим
с седьмой, последнею
струной, и рогом несломанным – в лучшем

виде – эй ты, ноги-ка
убери со стола! – Аполлоновый
тоже – кифары логика! –
лук! Эй, барбар, не трожь баритоновой

тетивы – писклявые
стрелы все твои! Гнев свой на Ниобу
бог в ней излил лавою,
ты же, как пёс, – липнет язык твой к нёбу,

когда нужно б консулу
вашему пригрозить. Ты ж с алкоголем,
как Лаокоон села,
борешься вместо. Лук мы не позволим

трогать. И поэзия
тут трезва. Я же слышу один, в лицах,
кифару поэтому
в воде – Гомера, тетиву – Улисса.





VI
Новый год, юноша,
скоро ты вновь сюда придёшь – в дали.
Лучше бы, плюнувши
на палец, ты посмотрел вначале,

имеет ли странствие
ко мне вообще смысл. О, безобразник,
мне солнцеобразное
лицо твоё видеть сейчас – не праздник.

О прошлом о разе я
тебя приветствовал, а в результате
твои безобразия
зашкалили так, что и я некстати.
Прости, если думаю,
что ты виноватей, чем есть ты, прелесть!..
Жевательной гуммою
вкус ты теряешь – свихнувши челюсть.

Но а вдруг действительно
ты решишь не прийти?! Что ж я в нос баю?!
Средь озёрных жителей
ты один так близок – тем, что тебя я

всё существование –
всё! – знаю. А знаю кого так длинно?
Это всё сова – не я –
шепчет мне, Минерва же шлет в корзину:

дева, ох, ревнивая! –
приревновать тебя, год, к себе – сцена,
что не ценю дива я –
якобы – близости её!.. Нам Сцилла

с Харибдой – сиамская
обжора – помнишь, кораблик? – тут же
идет на ум: шамая
в месте одном, уж блюёт другим. Друже,

год, и ты, заступница,
Минерва, хватит вам быть мне такою
двойней!.. Иль насупится
на вас сам Рок, внушённый моей строкою!

Год, а вдруг Прометеем ты
на циферблате распят, на Геракла
положась? – Болеем-то
мы! Ибо осенью тело всё брякло.

И в четверть десятого –
распятие, и оно же в три сорок
пять – ждёт волосатого
проходимца, чей рабочий час дорог. 

И в шесть, и в одиннадцать
тридцать, и – как внутри колеса белок –
семь ноль пять… Не вынуться
из оков – из прямо встающих срелок:

без двадцати два, прочая
и прочая. Ты терпишь, год, – время.
Мощь чернорабочая
полубога – это, год, ничто, кроме

как взвыть циферблатами
тебе – «свободен», забыв «спасибо».
Геракл же патлатыми
тряхнёт щеками. Только всего. Ибо

тебя, вечноюного,
не освобождал он – над ним Юнона:
с настоящим уния
у тебя, ну я время, оно – оно.

Я-то своё прошлое
и благодарю и ценю. Но в дырку
ткнуть ту же, с подошвою,
которой здесь топчешь и тогда, – дико!

Но вот и различия:
Минерва явилась – вдруг! – на палубе
мне. А – возвеличь и я
её – уж наобещала бы

лобик виды плиссовой,
парус грудью вперёд – только бы гавань
проставить в Улиссовой
вариации, наконец!.. О главном

забыл: чудовищен
в злобе Нептун, ну а Минерва в злобе
швыряет вас овощем
и на земле, как по морю. Я обе

– Нептуном и Минервою –
назначенных пытки вкусил! Богиня
тут сошла – вновь! – с мерою
(как Фемида). Вот теперь, рекла, гири

дара и дальнейшего
существования не будут знать, чья же
тяжче!.. Тебе ж нечего
бежать от них: в гармонии две чаши!

Поэтому старому
году – когда он придёт как бы новый –
себя ты не вспарывай,
а – лишь улыбайся, как снежный овен.

Вы одинаковы
у вечности: вы, так сказать, чувства
её: пять их – якобы –
у вас, четыре – у года. Прокруста,

что нет его, сетовать,
чтобы растянуть год по людской мерке, –
глупо: у поэта ведь
не пять, а пятьсот чувств! И люди мелки,

выходит, в сравнении
с поэтом. Если ж начать их более,
(а лучше бы) менее
дотягивать до тебя – Монголия 

получится дикая!
Ошибка Орфея – считать Орфеем
других, с  Евридикою
во главе. Не нужно! Вспомни, как к реям –

в этом и не этом же
скоро году – бывшее парусами
жалкой грудой ветоши
липло! А ты – факт, что не мёртв, – с весами

пообсуди лучше-ка
этими!.. Отнюдь не насовсем лира
Аполлона-лучника
неразлучна с горем. А выход – либо

назло стать счастливее
(что вовсе не проще, а труд-цитата
из моей оливою
чела украшенного), либо – свято

тащась за Евтерпою –
отнестись к жизни словно к своей музе.
Если ж нестерпною
будет вновь – найти облегченье в грузе.

Мудрость я: советую –
прости! – мудростями я только, ибо
из мозга – одетая
уже – я как мрамора взялась глыба. 

Тебе же сова моя
советует, что раз уж ты пел в оде
про гавань, то самое
круглое место, объятий вроде

иль бухты у времени,
есть-то как раз часы: вообрази-ка
себя – годом. В темени
(ежели б забегала ежевика)

ты распнись на фосфоре
стрелок. Побудь – там! – уходящим годом!..
Думал ты, что достари
жизнь по щекам и будет писать гордым? 

Да, так и хлестала бы!..
Но – ты сам год и четверорукое
сращенье усталого
человека-времени. И – стукая

минуты с секундами –
где же боль, а? и эта – к сплошным бедам –
твоя же паскудная
располженность? – нет, стрелки не бегом,

а – видом распятия
года-тебя на себе – отвернули
псов их, как у Граттия
в поэме, – к людям, другим. Как в Тибулле

изменяет Делия,
так и беды меняют маршрут. Так и
боль – и не от зелия,
а промысла – бумеранг-собаки

мраморной челюстью
следствия шлёт к причине (та уже
их). Там  уж – через и всю
жизнь – причинённая выест душу.

Будь в сиюминутную
темень часами, чтоб понял сам вскоре,
что время – уютное
место и есть и что оно – не море.

Ляг года легатом на
пустой циферблат! – отбыл тот в спешке
для – как его? – атома
омоложения. Часы ж без слежки – 

поскольку их некому
кремом наполнить – кому? Бежит время,
но лишь человек ему
и нужен, чтоб стать смыслом. Твоей теме

это, знаю, близкое
чувство. Знаю и ту, из-за которой
себя ты – бус низкою –
вновь начинал. Что двенадцатипорый

диск тебе? – Упорствуя
в сердце своём, разве ты не сам бои
часов? А что чёрствое –
её – не сдвинется – терпи! С тобою –

а это как в полночи
любовь у стрелок закон – она снова
будет! Твоей помощи
не нужно, чтоб им сделать круг. Другого

время, как та Илия,
от тебя – всех горь в том году эпоним –
просит лишь усилия:
год – принять, как его близнеца – гоним.

Хоть сова я, не пифия,
но часы – вещаю тебе – как пузо
разродит Илифия-
богиня долгим счастием в год, узы

подтвердящий с нового
себя. Год – око. Глаз – и павлин: этак
всем вперёд Юнонина
страшна птица, чей крик, как резня деток,

что и двоевекое
время, ибо глаз смыкает не всюду
поровну, ей декою
своей – им кажется – лишь вторит. К гуду

года, как рептилия
в панцыре, часы идут. Они ж, аки
лира. У Вергилия
есть, что Земла с Юноной вершат браки.

Но ваш-то – Минервою,
не Юноной – решён! Ему – ей! – оры
с глазастыми перьями
не для – умереть чтоб, а для – уморы. 

А что умираете
порознь – нет, ты умирал! – пора б время
загнать в круг, пора б и те
дни, что бегут, пресечь, как Ромул – Рема.

Это всё, естественно,
не твоё, а Минервы дело: побыв
циферблатом – тесто и
как его месят стрелки и как обувь

снимает входящее
в часы, в их дом, время само – ты это
под тихого ящера
веком – крышкой часов – скрыл. Дочь Ээта

усыплявшим зелием
травила змея, но в циферблат эти
травы – в глаз, над землями
бдящий – всыпать нельзя. Дева Ээи –

хоть и всю Улиссову
горстку превратила в зоопарк, смеха
заради – меня, сову,
куда превращать? – чей вздох, как часов эхо.

Но зачем мириться и
быть вместе с годом, что – бежав зелья –
сам же чемерицею
других поит на всю жизнь? Так тебе ли,

спрашиваешь, с лязгами
ножниц его шагать? Да! Но ставь ногу
не перед пеласгами,
а, как Улисс, на щит – циферблат, богу

единственно видимый:
у богов ваши битвы и есть стрелки
того, что как мидия
закрыто иначе. Потому-то сценки

раздоров и прочего
и нужны им!.. Но ты – встав на щит – сам уж
как стрелки воочию:
беги ж с годом новым брать своё замуж.

О старом коварстве и
т.д. у нового – не смей! не думай!
Та, кому Квинкватрии
посвящены, свой щит взгромоздит дюной –

Олимп жив-то ссорою –
из песка времени, чтоб глаза боги,
супротив которые,
засорить побоялись бы! В итоге

тебе ведь и на руку,
что боги не знают времени. Из мелких
битв то им, что навыка
почти не стоит: время побить в стрелках.

Как это? Да в общем-то
легко: ему дай бежать и собою,
а не чтоб лишь до щита
со стрелками, часы где ждут лишь боя.

Вот таким-то образом
ты и можешь его приучить к крови
своей. И вы оба за
тебя будете, а не ты – при Кроне.

Сова – современница
вздохов. Поэтому тебе так верю.
Знаю, что изменится
мой ужас на жизнь. Тем подавай перья

лебедя – Венериной
птицы – кто ещё не узнал другого
цвета для им вверенной
чести. А лебеди – оба – мрут с горя,

что – идеология,
а не жизнь. Эй же, все ли – за Лиэем?
Эвоэ! О боге я
Эвие. Мы ж, лебеди, им белеем.

О-о, что лужёнее
хора!? И зачем взялся, всех птиц Макра
из Орнитогонии
спугнув! Ведь это – как с трещёткой мака

явиться к бессонному!
Что поэты лебеди, ну а проку?
Я сандаль Ясонову
и котурну предпочитаю, и сокку.

Что ж, обувь избранника
(так сказать) не даст вам освободиться
из круга, но паника
сцены и не ослепит – скажет птица.

Феб Ахилла – с лирою
дружившего – сбил. За фессалийца
стал мстить сын, Пирр, в свою
пору – и на Феба лук напросился.

Пой – не пой, а пения
ни ветер Нот, что должен бы знать ноты,
ни Олимп-империя
не считают доблестью. А то, что ты

прекратишь пение
своё, ибо боги несправедливы,
о тебе их мнения
не изменит: есть у того мотивы

круга – и уж ежели
в нём ты, привыкай! Пиши – нет, лишь дело
твоё. А забрезжили
слова, зачем гнать их? Лично же – съел я

земли этой обувью
столько, так за круг и не выйдя, всякой,
что больше не пробую
пререкаться с Роком, а был воякой.

Да и безнадёжная
проба – и стихом воевать с богами!
Хоть не лучше ножнами
молчаливыми битв их быть. В нас, в шраме –

и не одном – хрупкая
альтернатива есть (на палубе
так меча зарубками
отмечают время пути): стали бы

им – а Посейдонова
корабля зарубки те есть что, как ни
время, для псевдонима
их взявшее? – вот чтоб и мы. Иссякни

движенье, а оное
будет идти. Но не как Рок. У Рока
поступь-то неровная.
Время же – метрика. А для урока –

как разнообразием
её становятся – флакон есть Флакка.
А то, что всё лазаем
по бурям, – не Рок уже, нет! Однако

что это? Инерция?
Чего? Нету рядом ни Алексея
со мной, ни Проперция,
ни Виктора А., чтоб я – круг не смея

смыть – хоть бы мог бдение
циферблата делить. Жизнь – клееварка
и нитепрядение
твоё, Минерва, но, увы, та парка,

что мы Лахесидою
зовём, узурпировала нить жизни.
Я ж тем не завидую,
чья нить им не чувствуется: ни низ, ни

ниже не видевшие –
что знают про середину? Со стрижкой
их жизни и вши её
посыпаться могут: ножницы – ишь, как

парка-то усвоила –
нити режет! Зачем? Перестричь стрелок
ножницы? Меч воина
в безумье лишь режет нытьё тёлок.

Сказать, что безумная
про парку – ну, можно. Но и безумье
тогда уж не трюмная
течь, а сам корабль, море и курс. В сумме

же – уже сумятица,
против которой оружья нет. Пере-
ждать? себя? – жизнь хватится.
Логика ж, дисциплина – нули пены

о камнях. Лишь метрика
на произвол не обернётся – время
на парку. Проветри-ка
сандаль! – ты быть им хотел? Будь! В фонеме

от – обуть!.. Что годного
в годе? Зависим ведь он. Есть нить и на
него!.. Но хоть под ногой
в сандалии не путался б! Не двину

я, год, никуда уже!
Но твои шаги – числа, где день – номер
в притянутой за уши
лотерее, ибо ты – экономя

на хорошем – худшее
смело раздаёшь, не имея, в общем,
средств! Взгремел тучею
кто? Ты – нам? Нет, Юпитер – тебе! Ропщем

же мы – разумеется –
на судьбу. Год, я не вешаю то, что
не твоё. Той мельница
выдаёт крупно, а ты – по глоточку.

Хватит, так мне птицею
указано, винить тебя: мы в мире,
год, прочь что стремится и
навстречу!.. У меня свои, год, мили.

Как Юпитер в черепе
ходил с Минервой, так и я – Минервы
пасынок – всё через бы,
вроде, прошёл… остались же мне – метры.

А ты, птица тихая,
не покидая плечи Миневрины
и – глазиком тикая – 
будь же будильником мне у времени.

Ежели в мерную
скуку, которую равнять с болью
нельзя, вы с Минервою
сон заподозрите вдруг под моей бровью –

птица, лишь мигни: озеро! –
я так сразу же и взбеленюсь: вижу
ибо я в нём то зеро,
к которому жизнь ведет, а – не жижу.

Что же, зайцы-кукиши,
стрелками, что ль, будемте: дрожим, мол, мы…
А ты, год –  в том круге же,
что и мы –  что кукиши мы, запомни.

Мы хотя и следуем
за временем, за метром его, но и –
вопреки усердиям
связать нам ноги – уши мы, с башкою.

Вот и ропщет мыслящий
циферблат, глядя на круглость с берегом-
городом… Ну, мыс – ещё
ладно б: стихия!.. Время ж – так – веником

воды всё выметено,
как сор из избы, то есть, тем избыто
уже. Только мы, темно
когда, и светим всё – кому-то. Мы-то

лишь одни! Светясь Суллою
блистательным – быть циферблатом тем и
нужно, чтоб аж снулое
счастье ожило!.. Горим! В ответ – темень.

Мой пессимистический
взгляд, птица, отнюдь не, как дни, мрачен:
он – если по-птичьи – скрип
клюва, что у времени-то ход рачий,

а? А до отметины
какой позади? туда, где все беды
пошли? где знак смерти и
ночь? Или же я в счастье назад въеду?

Не про Гераклитову
воду речь!.. – […] одно мне и то же, здесь ли
начать иль – сбрось литеру! –
там: всё равно я вернусь назад![…] В Зевсе

– как звали Юпитера –
мне понятней, что дох он от мигрени,
чем – до! – всё событие
глотанья жены с – ух! – животом. Грея	

в мозгу – как не тронулся? –
живот этот, словно циферблат, разре-
шился всё ж сын Хроноса,
но – как арбуз: стукнуть пришлось, чтоб – раз, и…

Минерва – Минервою,
а разлетелись чёрные семечки
времени, как вервие
боли его – на все дни числом семь. И

я хоть, птица, ведаю
вперёд, как ты, про главное, а знаю,
что перед победою,
вспышкою то есть, гробит боль головная.

А мне, птица, некого
слать за Вулканом – ускорил чтоб роды
топором… Взять недруга? – 
тот башку и мыслит в виде колоды.

А мучиться некуда
дальше, птица!.. Мудрость – такое дело,
что будь я и в те года,
когда год ничто, этот – в мозгу тело.

Дар – стрелок верблюдица.
То, что было, чрез меня приоткрыто,
что есть и что сбудется!
Циферблат же область конъюнктивита.





VII
Сколько звёзд есть на небе
видимом нам и невидимом, столько
же я (что есть алиби,
почему и пишутся эти строки)

вынес бед и на море,
и на земле. Что ж, обыкновенно в доки
уводят все самые
раздолбанные суда. А чтоб дохли,

чтоб так и тонули в
открытом море – никто, нет, не бросит
их так. А Меркурьева
мерка, кому быть счастливым лишь в бронзе

иль в семье – вот самая
чушь-то плебисцитная, от которой
блюёт Сцилла, шамая
ту же дрянь Харибдой прежде. Прожорой

тою – с ахинеею
про «лишь то иль сё» я был заглочен и
выплюнут. Ахеяне –
от «ах!» и «ея» с «не» – по очереди

если б так у стен Трои – ну
что? – упрашивать стали б вдруг Елену
за Париса, родину –
что? – лишили б эпоса? – Корабелу

всё равно достался бы
тот. К тому же, надо сказать, влюблённый
всегда солдат. Стансами
я не «мужа брани пою», а войны

с каким-то там воздухом
возле тебя. Которой тот как будто
дал лотоса. Вот и том
Одиссеи. Про то. Цезарь-то Брута

навещал воздушною
формой приказа аж дважды. Нет, чтобы
с мечом тот, не с дружбою
его принял, – ведь было всем хорошо бы!

Ну а ты – слабейшая
женщина. Тебя оторвали с ветки
жившей – будто вешая
на другие, привьешься ты. Нет. Клетки

листика ведь памяти –
ибо сами не отмерли – и доли
не теряли. Спарите
с чем культю, раз в пятке изводят боли?

Память вся издёргана
и моя. Когда же ложе и спальня
издали, как органы
отнятые, болят – ты ли всё та ль, я

спросить и в некотором
смысле боюсь. Как смотрела, плача,
та на пыль за Гектором,
так же ль ты на ложе смотришь? Иначе?

О чём в положении
таком молят, не знаю. Тебе грустно? –
виноват. Всё женино
беру на себя. Учти, что мой плюс на

твой минус, из воздуха
внушённый, плюс даст всё равно! Ах, значит
весело?! – от олуха
бред слышать? Ведь будь ты ровней мне, сдачи

со скорби, узнала бы,
нет, кроме скорби. Но скорбь и движет!
Лишь цапля все жалобы
пинцетом берёт, как на вскрытьи. Мы же

что? Слыть женой ежели
моей ты считаешь зазорным, кто мы?
Давно ль тебя нежили
мечты стать моей женой? Но чуть штормы

качнули, так с мужем нам
стало в лодке страшно… Тонули, что ли?
Горем пусть заслуженным
выльется брак, где лишь я хлебнул соли.

Горе! Где те – кажется,
протяну руку и коснусь их – дни, что
пахнут, как кожица
цитрусовых, праздником? Ты же днище,

течь давшее, только и
вспоминаешь. Горе! Ведь я-то помню,
что даже не дольками,
а всем тебе нравился. Всем! В пойму,

а после и в лужицу
ужалась память твоя. Что вчера ты
любила – то ужаса
предметом стало сейчас. Акробаты

мерят акры скрытного
воздуха, шагая по нити. Воздух
ждёт, что захандрит нога
идущего. Злющ он на тех, кто во сто

шагов – причём запросто –
по нему покрывает то, что годы
другой, ведя записи,
делает по суше иль плывя. Что ты

в месть его – мне – втянута
оказалась, винить мне тебя жаль, и
думала ли – «та», «не та» –
про сторону ты, чью взять? Нет. Нет? – взяли!

Воздух взял. Какие-то
зависти, ненависти априори.
Обе чтоб так скинуты
были ноги мои. Сушу и море

чтоб только отныне я
и мерил. Злющ он, а стал ещё злюще:
там фильтром уныния
отсеена жизнь, а то есть – вся гуща.

Однако – кто б Гектора
знал, будь Троя счастливой? Но ту вместе
с ним горе, как гетеро-
пару, склеило. Прославив. Для мести

воздух ищет трещину
в неопытности. Обрыв чтобы – двиган,
передвиган – женщину
увёл в темноту, как чернявый цыган.
Ибо воздух – безбожная
территория. Да, боги кого-то
любят, а возможно и
не терпят. Но зависть с полоборота,

вдруг и без всякого
повода вкруг меня – это тот воздух,
что, на своём вякая
мне «спасибо», горем за добро воздал. 

Искусство же Тифия
в море безбурном – да, кормчего Арго –
по праздности грифелю
подобно, кончается чуть бумага.

А коль роду нашему
от хвори любой средство найдут, я по
скорбеть буду ставшему
праздным искусству тогда Эскулапа.

К тому я, что бурею
и болью мир боги обидят вряд ли.
На воздух же фурию
Тисифону спустят. Её патлы

до пят и развитые
как начнут терзать застой его! Ну а
что самозащитою
от невидимки? Бег. Но шуганула

раз уж, то он разве и
не туда должен бежать, где есть кровли,
чтоб скрыться? Фантазии!
Сбежать? Воздуху? Он везде. А кроме

того – пуст. Вот в панике
и пусть он носится, а ветры, глядя
на это, как паиньки
сидеть будут. Вот тут он, кого пряди

фурии, как коршуны,
рвут, но видящий-то лишь себя, помрач-
енья от мчась горшего,
тебя и выпустит, разожмёт обруч.

Так будет. А скоро ли?
– Уже скоро. Не упускай же доли
тех даров, которые
даёт нам трудное время: и в горе
доказать, что поприще
оно для снискания похвал. Счастье
свидетельством об ещё
ни одном чувстве не было. Нет пасти

у воздуха – ядами
он держит. Есть противоядий уйма.
Коль пасть Симплегадами
сошлась бы на нас, давно б была урна.

Муза, спасибо тебе!
Ты и утешенье приносишь ибо,
и цель, надыбаете
что вряд ли вы, а мне целебна. Имя

за то что ты слышное
при жизни дала. Меркурий, имея
крыла над лодыжкою,
в воздухе быстрей ли его? Мне мненья	

воздуха о скорости
в нём хоть чего и есть та уязвлённость
в мурашках от мороси
неполноценности. Грезил, что шлёпнусь!

Что ж, после падения
лишь о том и твержу я. Но и, мучась,
пишу. Везде. И моя
содержаньем стихов стала вдруг участь.

И мне передышкою
единственной от громких моих тягот
неспешный, над книжкою,
труд Пегасид. А счастье всё – коль лягут

хоть слова той парою
рядышком, что не разлучат и боги
даже. Я им дарую
любовь такую, где воздуху больше,

а пролезть уже не во что.
Любовь – замена воздуха. Сам воздух 
ненавистью невода
к собственным дырам мстит за них. Ворох

стихов этих создали
не дар мой, не поэтика. Поэту
беды дарят вдосталь и
тему стихов и стихи. Ну а метод

боль подавлять силою –
значит усиливать её. Спросите
меня, где тот, Сциллою
выблеванный «я», отвечу я: псы те

у Сциллы, которые
она же и есть, мне, как и Улиссу,
«я» это всей сворою
так пожевали, что где притулиться

для восстановления
функций рук, ног, не говоря о мозге,
в море – везения
дело и только. Скажем, остров. Поски-

тавшись, осев, заново
переломанный, опять догоняю
стрелу – точку алого
цвета, от крови. Моей. На Данаю

как, если я в данную
минуту же не прольюсь на бумагу –
её валерьяною
поить, а не златом, придётся!.. Тяга

у нас с ней взаимная
настолько, что до сих пор не устали 
хотеть. Ну а в зимнюю
пору эту, когда тебя устами

отогреть нет допуска,
а согреться тобой – воздуха вето
наложено и пускай,
мы с бумагой греем себя. Раздета

она всегда. Плюс сложности
не грозят. Когда ж терпенье, как в ножнах
меч, взять хочет ножницы
для нити, тут бумага-то всех сложных

чувств перевербовщица
и есть. Что написано на ней – то и,
скорей всего, сложится
именно, как написано. За Трои

кто участь ответственны
больше – Гомер или боги? Я знаю,
что главные бедствия
усложнил Гомер. Пел, писал – какая

разница. Обратного
у слов нет хода. А я-то от боли
пишу и всё ратую
о нас. Услышать обязаны боги!

Ведь стоны – стотонная
глыба внутри. Не освобожусь если
от неё – не строну я
и струны с места. Ни богов небес. Ни

бед долготерпения
с точки. От Гомера разве б вы ждали,
чтоб с танца и пения
приём Приама у Ахилла б – печали

вместо – начался сызнова?
Беда есть беда есть беда. Никто не
играет в капризного
Пелида, когда и строки о стоне.

Никто здесь и нашего
языка не знает настолько, чтобы
услышать, как страшною
грибницей под сушей разрослись гробы.

Язык пуще времени
ведь торопит. Не допущен к тебе я
теми, кто скорей меня
счёл Эвра, Зефира, Нота, Борея.

Воздух ведь движения
всякого боится. Скоро управа,
и от поражения
некуда ему. Устоять упрямо

велено мне богом – до.
Вот и буду я «до», словно те триста.
Бурь не ищу. Повода
вообще не хочу для своих тристий.





VIII
Что, строки, желаете
ославить её? А зачем? Как будто
в желатине памяти
жизнь не дрожит, как заяц. Тот сам – ртутно

тут и – где? Присутствие
и её в двух местах – это заячья
трусость всего. Чувствуя
лишь страх, заяц просто бежит. Зная, чья

её гонит оводом
прочь помощь, обрушиться тем, строки,
хотите вы доводом,
как дуб на дорогу, что тут не в Роке

дело, а в той помощи
и состоит: языком мелет без права
та, и врёт, и в том ещё,
что врёт, плюя на неё, – ради само-

утвержденья только и
всего. Но вам, строки, ей – без того же 
языка – широкие
взгляды не внушить. Кроме, опять, дрожи.

Чем же это ртутное
чувство её вам перебороть, строки?
Чтоб чувств всё ж не путая
с ртутью (нельзя той касаться!), взять в срок и

крепко под влияние
своё? – Вербально перевербовать и
так их, чтоб и дланию,
которая бьёт по небесной вате,

они управляемы
не были! – вот, строки, и вся задача
вам. Чуть что, я пламени
давал вас править. А теперь не трачу

время на подобную
правку: вы, строки, уж как-нибудь сами
разберётесь. В лобную
же атаку – не лезьте. Я задами

красться не советую
тоже. Помните, что одно оружье
против страха этого
её есть Рок. Так подумайте, ну же,

что в вас есть заменою
Рока? Что неотменимо? И не от
знания отменного
иль незнания зависит слов? Небо

что слышит, значения
не зная вашего? Что видит небо,
оглохнув от пения
гимнов и криков войны? Туже нерва

что в вас натянуто,
слышимо, видимо, независимо
от смысла? Что странно-то
в вас особенно, а? Что не писем, но 

всё ж стиха строками
вас делает, как ни рвётесь вы в прозу?
Вот именно! Рок и вы
даже тоже срифмованы. Кто б Оссу

взял да с Пелионом бы
срифмовал? Глядь, взгромоздились друг на
друга б к спелёнутым
тучами богам – сами. А так – трудно.

Теперь зарифмуйте-ка
в небесный узел и цементный имя
Констанции с Кутика
фамилией, чтоб и стала – двоими! 




	

IX
Жизнь, Минерва, минное
поле – тут и в броне, как Икар, к солнцу
взлетишь. Думал, миную.
Нет, упал. А здесь погружено так в сон всё,

в смысле чувств, что редкие
взрывы их не длинней детских хлопушек.
Расти ж за отметкою
лет в восемь потом прекращают. Нужен

не Прокруст тут с хрустами
костей, не тягловые быки даже,
даже не ум с грустными
глазами, понимающий что глаже

труда понимания,
а лишь метафизика. Ведь она лишь
и знает заранее,
что чувства есть синтез, а не анализ.

К ним не приходят, а
с них начинают судить человека
и кончают. Вроде ты
их называла любовью? И это,

говоришь, по-прежнему
в тебе так и есть? Нелюдь я что ль людям,
а? Вдруг перережем у
судьбы мы правильную нить и будем

болтаться, как палица,
иль как пауки на обрывках, или
как два – к слову «маяться» –
маятника, здесь начав и к могиле?

Бр-р-р, неприятная,
брутальная какая-то мысль! Змейкой
мне и Клеопатрою
мозгам лучше быть, чем мерить нас меркой –

скажу! – плоскостопия
местного умственного. Вежечь можно
ли око циклопие
твоей близорукости? Как из мозга

слов акупунктурою
хоть раз человеческие мне мысли
вызвать? И что дурою
будешь, ведя как человек ли, мышь ли.

Хоть что-то – действительно! –
разве я сделал, чтоб мне совесть
была б за обвинителя?..
Ведь нет же! А ты пытаешь. То есть,

оставшись с подушкою
тет-а-тет (О, как неприступна Троя!),
вину я признал! Кала
белей у желтушного
дни мои. (В Трое – огонь и двое,
но Троя ещё не пала!)

С весны и до вечности,
кажется (О, как неприступна Троя!),
пожар уж. И что, мало
тебе? Держась, мечемся,
за руки. (В Трое – огонь и двое,
но Троя ещё не пала.)

Ты – будущим думая,
подумай (О, как неприступна Троя!) 
про наш эпос-то: пара
и стена. Угрюмая
стареет. (В Трое – огонь и двое,
но Троя ещё не пала.)

Подумай об эпосе,
где нету (О, как неприступна Троя!)
будущего. Пиала
же башен у крепости –
для губ туч. (В Трое – огонь и двое,
но Троя ещё не пала.)

Елена, чью сторону
выбрала (О, как неприступна Троя!),
если была астрала
гостьей? За что ж вороны
с двух бились? (В Трое – огонь и двое,
но Троя ещё не пала.)

Вот так и с причиною
эпоса (О, как неприступна Троя!)
нашего: есть начало,
но смысла у длинного
нет горя. (В Трое – огонь и двое,
но Троя ещё не пала.)

За нас быть воителем
мне как, коль (О, как неприступна Троя!)
трусишь ты, чтоб из зала –
чьего? – нас увидели
заодно? (В Трое – огонь и двое,
но Троя ещё не пала.)

Тебе же со страхами
биться, как (О, как неприступна Троя!)
Красс против криминала,
нужно б. С Андромахами
дрожь одна. (В Трое – огонь и двое,
но Троя ещё не пала.)

Плюс, эпос красотами
сверкает. (О, как неприступна Троя!)
Наш – пчелиное жало.
Стал. А мог бы сотами.
И станет! (В Трое – огонь и двое,
и Троя почти что пала!)

Враги ли насытили
аппетит? (О, как неприступна Троя!)
А чуть ты: мама ли, папа… –
отрежу: родители –
это я! (Из Трои вон – лишь двое!
Громоздкая Троя – пала!)

Что ж, Минерва, римляне
зовут тебя Памятью? Все ль амфоры
«ам-ам»? В метонимии
реализованы все ль метафоры?





X
Я памятник, кажется,
воздвиг тебе. А прочней ли он меди,
выше ли, чем карлица
арки в Сент Луисе – пускай столетья

ваши так вот сразу и
заткнутся! Главное, что вовек вся ты
не умрёшь. Став фразами,
строфами, рифмами – в координаты

воздушной неясности
ты не уйдёшь. Высшая часть жизни
от забвенья нас нести
будет вместе. Я обещаю. Ты ж не

трепещи, пожалуйста,
от вида сверху. Памятники такие
растут по возмужалости
веков – выше. Через перипетии.