Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Катай

Прощание с плато

1

Я на плато своë выстоял: мне-то видно с него, что мир – 
очень цыганская ладонь! И чтo – не требуется анализ
того, в общем, что может там быть – легко нагадано, коль то всë – изначально! – 
						уже, как бы, впитали мы. 
Я ухожу с плато – в глубь территории. Хватит уж. Нагадались!..

2

Если тебе не очень нравится, что я вывалился из барабана –
вопреки тому, что тот
так и будет крутиться! – я не возражаю: в кольт
уходящая, скажем, пуля – что видит? тьму? свист? ужас? а после – что? – рану

огнестрельную, так ведь? – а я вот (поэтому) не хочу
внутри барабана (любого!) – просто прокручиваться... В лото
Платона – есть путь: выпадать, несмотря на то, что
не хочет даже и сам Платон. У династии – твоей! – Чу –

была и такая, потом объясню!.. –
есть свои миловидности. Вот к ним
и тянет меня теперь. Ты, по-китайски, нюй,
т.е. – женa. О жене и поговорим.

И – будем держаться эпоса, не будить – страстей, здесь! Замеса
их – ты не понимаешь (у меня!), так что – и не
будем их касаться вообще! Цянь—нюй есть (как ты от меня уже знаешь) такая пьеса
13-го века, a в ней – эта поющая героиня.

3

(Кстати – я вдруг подумал! – а, может, страстей
ты не принимаешь – по научным ещë причинам,
а? ну, как платоноведка? Ведь – когнитивное, выращенное вне простей-
ших контактов с эмоциональным, избегает последнего самым длинным

путëм, наверное, а не – наоборот, коротким? Т.е. – просто
не знает, как с тем – поступать. Ты – не сама виновата! Платон –
в этом смысле – своего добился: Государство сие – верх роста
душевной неразвитости! Хотя и с воображеньем – не скажешь, чтоб много тонн!)

4

Итак, Цянь-нюй. Сюжет –
или фабула – очень просты: она, Цянь-нюй, и студент (сюцяй,
по-китайски) помолвлены, да – вот и нет:
разлучены еë матерью, и он – едет в столицу, сдавать экзамены. Ей –

без него! – становится худо, она заболевает от
(мне-то как раз – это понятно!) любви и разлуки. Но – еë душа
отделяется от тела, находит студента в столице и живет с ним там, как жена. А тот –
естественно! – уверен, что – женат на Цянь-нюй, a проживает с плотью (вот именно!). 
							Своë главное соверша –

т.е. пройдя экзамены императорские «первым номером» (или, если хотите, шаром!) –
студент тут решает вернуться с женой к ней на родину, о чëм и пишет в письме
своей, так сказать, тëще. Но письмо читает Цянь-нюй (т.е. – еë телесная половина),
				                ей – сразу хуже, она вся пылает жаром,
узнав, что студент-то – и жениться успел на другой! В результате – по приезде – начинается
	пантомима (так – в тексте!), после чего на ме-

сто своë – душа возвращается, a тело – вмиг выздоравливает! Цянь-нюй (уже – вся!) и
					студент – вместе,
а мать ее – говорит, что – какая она проницательная, что заранее – всë!.. Итак –
вот вся пьеса. Но там есть углы! И – не столько в сюжете и фабуле, сколь в масти
разыгрываемых шаров и в тактикe (вообще!) лобовых атак.

5

內 人 – это значит нюй (нюй йен), т.е. – моя жена. Красивые иероглифы. Вглядитесь – значит,
что второй иероглиф – уже внутри, a именно потому-то, по китайской логике, и жена,
что она – вся внутри мужа! А выглядит: как колокол, трезвонящий: апачи! апачи!
и муж – должен хвататься за меч, а не ждать, что е?ë уведут дикие эти местные племена!

Т.е. жена – колоколенка иль, скорей, гонг... Ну, а по ком? – ты сам,
муж, напросился на иероглиф!
Да, не знал-не гадал (тогда!), ну так и что? А то, что – звон: бам-м-м
по гонгу – не услыхал,  сам же и виноват! Так ведь? – Да нет! Прокляв

тебя по-своему, и гонг прозвенел-то не тебе и не «по», а – в сторону
тогда, т.е. апачам-то как раз! – мол, приходите, берите
меня – пока его нет, да ведь? Китайцам – при этическом-то их быте –
такое бы и в голову не пришло! Я ошибся. Много мне из того, что солоно,

натекло – в рот... А это – мерзко! Это для нюй – нюни,
исходя из простой фонетики! Но – дело прошлое. Ныне ж – идеограммы
приоткрывают картину. Ну, не
сопротивляйся уж так! Всë – хорошо, жена! Ты – лучшая! – в мире без драмы.

6

Так что – вернëмся в 13-тый век, в китайскую драматургию.
(Биллиард, кстати, тоже Китай.) А в драме – действие
расталкивается, так сказать, голосом – поющим (а голос – есть кончик кия!)
про красоты поэзии, не взирая на ход событий. Т.е. – несоответствие

арий и событий – разительное настолько, что первые – как Платон,
что ли, а вторые – как, что ли, реальность, зримая. А, впрочем,
и это – не совсем чтобы так: хоть слишком высокий тон
взят в отрывe от жизни, т.е. в ариях, действие-то не очень

а верней – никак, к ней, жизни, не приближено: душа,
покидает тело, и проч. Реализмом – не пахнет! А, значит, два
налицо – нереализма: один – выше, другой – так сказать, заземлëннее. (В США
понимают лишь один реализм – развитье характеров. А если – нету а)

развитья и б) характеров (в принятом смысле) – то как
это понимать, отчаиваются!) Таким образом, в пьесе – аж два Платона!
Ведь еще интересней, что эллин наш – ни на миг, ни на один напряг
своего величайшего в мире мозга – не сомневался, что из двух миров – определëнно

лишь один – наш! – нереален. А что – если оба?
Что – если? – и наш, и другой – пусть по-своему – нереальны? Вот что тогда,
а? – Во всяком случае,  это (по-китайски если) уже не загадка гроба,
а – сценический приëм, причëм отточенный! – Барабан крутится, и – без страха Суда!

7

Душа Цянь-нюй,
более чем добродетельной девушки, явно уж
перегружена (если брать по Платону) грeхами – идя не в небо, а в хрен
знает какую даль – за возлюбленным. Честно сказать, душ

таких – поискать!.. Ну, Джульетта, Офелия – 16-тый век, Шекспир!
По Платону, именно груз страстей – душу-то и не пускает вверх, а потому
она, душа, и не может считаться – добродетельной! Ух, этот уж эллин! Ну, командир
морали – ещë один! А что было делать Цянь-нюй – не страдать?! Как? – Ему,

Платону, естественно, всë это понятно, а всë – опять и опять! – словеса...
Ну что ж, правильно: будем отделываться от страстей, от,
скажем так, последних страстей!.. А иначе – что? – ни жизни тебе, ни овса
в кормушке, ни – вообще – ничего, кроме: а – вдруг? – барабан – и кo мне завернëт!..

8

У иероглифа цянь 全 значение – совершенный, полный, свершившийся. Это –
прилагательное. Т.е. цянь и нюй – дают пару:
совершенная, завершëнная жена. Это ясно и по сюжету:
единение души с телом, в конце пьесы! Иероглиф – как домик-грибочек: от дождя, снегопада

и любой выдумки стихии. Есть даже и лавочка под грибочком (как бы),
на которой можно удобно усесться. Что ж, посидим,
подумаем... Я – так любил тебя... Ливни прошли, снег. Время! Oно – идëт! и лишь Макбет
не верит, что лес – ходит! Не дожидайся-ка – времени, иди себе – с ним!






Герой

1

Иероглифы для героя: во-первых, чи-е (ци-е) 傑 杰 (оба) иль, во-вторых, йинь-ци 某 友 伭 
						(как, скажем, в фильме
Герой). Есть еще и чу-цяо (цио) 主 嬝 (для понятья героя иль героини – в пьесе
то, иль в – романе; Китай о реализме, учт?ëмте, и не слыхивал!). А захоти ль мы
увидеть именно в них – арт-реализм? – что ж, поднатужимся! Да и как не увидеть, если

есть глаза, что герой – ну, вылитая ракета, 
взлетающая и сыплющая искрами (в первых иероглифах), иль – ну, что? – звезда
(как еë обычно рисуют ваши дети), да ведь? А во второй их группе, герой – это
человек, распахнувший руки, и с абсолютно открытым взором? Ведь так ведь, да?

Я, может быть, что-то преувеличиваю?.. Разве?! Извне 
взглянем-ка и на литературный, что ль, героизм: герой, тот, что чу –
иероглиф там – в паре, вызван к жизни ударом кисти, значащим пламя 丶, но – обходя свечу,
a в иероглифе чу – он – уже! – цельный герой: пламя-то – воодружено уж на канделябр: 主. 
						   Т.е. –

герой, по-китайски, пылает! Вспомним – Александра! (А это, заметьте –  
герой в театре, т.к. в жизни – пылает: к звëздам, к небу!). Остальные ж ие-
роглифы – шлифуют, куда – героизм отнести. Так, например, у чу – есть цяо: угол. Но в свете
геройства в углу – выходит лицедейство! Вернëмся ж и во вторые

иероглифы: йинь-ци. Йинь – это (прямо!) герой
(человечек с распахнутой стойкой; а, может, в ней и два меча, кто знает?), а ци
(третий иероглиф, похожий на знак – молниеводный – у Зорро!) – значит: сильный, такой,
причëм, доблестно-геройский, что вся – тут – тавтология – что? – намеренна! Под уздцы,

скажем прямо, берëтся языком героизм в его – ну самой-пресамой! – гомеровской ипостаси:
сложных, a часто слишком сложно-тавтологичных определений! Поскольку между йинь и ци –
союз и, и получается: герой плюс доблестно-героический! Т.е. – oдно слово! Ясно, что в массе
таких – не доищешься, т.е. – вопреки нашим мнениям – что, мол, китайцы

все – на один лик, то есть – все одинаковы, выходит – по языку, однако (который и есть лик
народа, так сказать) – что отнюдь не массы
там что-то решают, т.е. – своë самое главное! – a – как всюду! – индивиды ли,
единичности ли, совпаденье ли общей и индивидуальной трассы

в час, в общем, лишь ими – проинтуиченный... Не массами же ведь, правда?
Короче, я постарался прояснить картину...
А иероглифы и есть – картины! Вы ездите в Лувры, в Прадо,
куда только – не... И – правильно! Я ж – всë видел. А это – те ж галереи! Вам ещë гида? –
							как насчëт Тарантино?..

2

Есть герои и по обе стороны. Так гласит эпиграф
к фильму Герой. В этой умной мудрости, в общем,
усумниться, если настроен эпически, нельзя. Но что делать – коль, выиграв,
скажем, трудную войну сто скоро лет назад, мы нет-нет да ропщем

на злодейства противника? Хоть с его стороны – наверняка
(а как же иначе?) и были бессмертные чудеса
героизма! Но – забыты все, вернее – умолчены его ж наследниками. Ярка
только та грань героизма, выходит, что ещë и моральна. А как же Гомер и вся

безнравственность Аякса, Ахилла
(этот уж – зверь, каких и в лесу нет!),
даже, простите, Одиссея? – В первых никакой морали, одна сила,
во втором – никакой морали, сплошь изворотливость, и зверство тоже: тоже мне – правовед

от античности! – судил обо всëм и всех лишь струями алой жижи,
в общем, абсолютно необязательной, так ведь? – А почему?
Да потому что – несмотря на разглагольствованья Аристотеля, мораль там – суть паcсатижи,
выдирающие из сердца – гвозди, a весь выбор – даëтся, так сказать, прямому пробору, т.е. уму:

хорошо ли я поступлю (зачëс влево) или плохо (вправо). Вот и всë. Вся, так сказать, совесть.
							     Ум
и есть там – совесть. Т.е. – совесть – производное логики (а та – своя
у каждого, и каждый – поэтому – в чëм-то и прав!). Так что не стоит возводить в бум
и героизм античный как пример добродетельного бытия.

Вот стоят два героя – как две дроби:
у каждого в числителе – логика, т.е. правда своя и совесть,
а в знаменателе – чистые эмоции, т.е. – скажем так, отвага. И обе
их Гомер-то и уравнивает по знаменателю, когда те – готовясь

к смертельной схватке – вот-вот потеряют голову от отваги, чуть лишь
их дуэль начнëтся. Мы ведь, следя за ней, тоже не думаем – а кто прав,
кто нет. Ясно, что Парис, например, тоже хорош, но ведь и ему простишь
это – за порыв эмоций, да? А эпос – он их, эмоций то есть, и есть равномощный сплав.

3

Из письма друга-поэта А.П.: Расстановка [твоя] трагедийная. Два ад[…]ата нужны; они же 
должны соблюсти равновесие закона, понятого в духе 
демократического распределения. Душа героя 
желает поступка по совести и чувству, но закон упирается. (Если взять пассатижи,

т.е. мою ту метафору, то выйдет, что поэт есть герой с совестью, потому и зажатый – ух! и
как ещë! – между двух логик, закона... Цитирую дальше, и – за это – в общем, стою горою!)
Терроризм в таком равновесии "биоценоза" напрашивается сам 
по себе. Сюжет трагедии в классическом виде: равенство сторон 

в логике, софокловская Антигона—Клеон. Но 
логики — разные, по своему правые. Мы в 
мире, где эта ситуация проявляется повсеместно, в политике чаще всего [...] Продолжу:
						    драм
бесконечнo-невольный участник, ты из «я» – становишься «он»
как раз на стыке этих двух логик, т.е. таки ещë и – террорист плюс герой, да? т.е. – террорист
 			совести, как бы, а? – своей и чужой, но теперь уже – вертится вeретeно
плюс барабан, т.е. Платон плюс – из жизни твоей – ткëтся вовсю миф!

4

А тебе – это надо?.. Ты-то ведь предпочëл эпос! –
Наполеоново стояние на возвышенности с подзорной трубой,
разглядыванье – в неë! – героев!.. Там, на поле, их – вон, пантеон! – вне поз
для всяких там будущих В.Гау. А – вместо этого – на убой

сам и пошëл!.. Но тут-то – навстречу – и выниривает как раз
тот терроризм (в кавычках), который весь результат
перенапряженья двух логик мира: в Герое, фильме, великолепен показ
именно равного вывода у двух логик – тирании и терроризма, а, то есть, пат,

говоря по-шахматному, у всякой уже морали, так ведь? Ведь не может же быть одна-
единая – у тирана и у тех, кто стремится его уничтожить! А – тем не менее –
выходит, что – может! (Захват власти – ни при чëм!)  В фильме – тиран Циньшихуанди, тот –
					       кем Стена
Великая Китайская была построена; но каменья

своей династии он скреплял – исключительно кровью, соседних династий! А смысл?
А смысл – созданье (якобы) единого государства. Что – скажем прямо –
более оправданье своих жестокостей, чем реализм, плюс – никакой кровью нельзя смыть,
с точки зренья и китайской морали, достиженье цели. А вся драма

в этом кино-эпосе заключена в том, что и, так сказать в современных
терминах, террористы – тоже приходят к выводу, что тирана этого цель
(даже и эфемерная, но развернутая не в их, локальных, а на аренах
огромно-масштабных) – оправдывает столь же масштабное пролитье крови! Цепь,

как видим, замыкается! Пат! И тут – возникает герой!
Изначально – он и собирался убить Циньшихуанди,
т.е. – и быть героем! Но те террористы (в кавычках), с кем он связался, попутали весь строй
его правильных рассуждений своими: мол, пусть и тирания, зато будет одна страна! Да, жди!

Не – будет! Династия-то (потом!) продержалась всего-ничего!.. Короче,
герой – в самый последний момент! – решает не убивать тирана,
а – лишь показать тому, что он легко мог бы его убить, если б хотел! И кротче
овна – идëт на закланье, вполне ритуальное: под сотни луков и встав у стены. Всë это странно

напоминает картину Юккерта: стена,
утыканная длинными-предлинными гвоздями и с пустотой
посередине их – в виде тела. Значение же полотна:
что угрызений и совести – не выдрать! Наверное – так. И со смертью, вот той!

5

Герой – удар кисти, а не бильярд в лузу, катай
он даже – шары своих подвигов так и сяк! И бог
у него (по-китайски) один – Мэн Тянь,
бог кистей и письма (есть и такой у них!). Ибо – коль плох

удар – нету пламени, а значит – на кой
и свеча, и еë фитиль? Первичен – огонь, потом –
уже то, из чего он горит. Я слежу за рукой,
т.к. всë остальное тело – как в том фильме – лишь ну, что? – да ничего: проëм.






Героиня просыпается

1

У Квентина Тарантино,
то есть в его кино-эпосе – Убей Билла –
есть такая прямая связь с великой китайской поэзией, что и более даже длинно
об этом писать бы – надо, т.к. никто – уже не заметил сего в виду отсутствия всякого тыла

в образовании: ибо фильм (первый – том его; так у автора) открывается нехитрой песенкой,
				       которая – варьянт
чуть ли ни самого знаменитого стихотворенья Эзры
Паунда (из его Кэтая) – «От жены – речному купцу письмо» (а Уильям Карлос Уильямс – рьян
был настолько (гений-соперник!), что сделал позже свой скетч – представьте себе! – 
								той же вазы 

китайской от Ли Бо – заново! Но об этом уж – совсем никто не знает, хотя
и Уильямсов вариант – удивительно продуктивен!). А песенка – основана на, в общем, начале
у Ли Бо—Паунда, плюс на логике текста: с ростом – в нëм – ментальности героини. 
								Она – дитя
в начале и песни, и Паунда. Дитя – и он. Паунд их называет – маленькими взрослыми. Что ли

перевесть текст песенки, a? А как же с Паундом тогда? Тоже,
выходит, надо перевести – хотя бы ключевые связуемые, да? (Ох,
уж эти почтовые лошади просвещения! – Жуковского, гения мистицизма, Пушкину бы негоже
не то, что так – называть даже (ведь – приклеилось!), а – и думать так на стыке эпох,

когда он, Жуковский, а не (Господи!) Пушкин, нашу всю поэзию и пригрезил нам: что-то ввëз,
что-то – ввезя – полностью переиначил, а это – не просвещенье
(это Вольтер и Дидро – просвещенье, т.е. энциклопедии, а не – гении!), но – симбиоз
культур, их – пальцы в пальцы, как при встрече, а не – прощанье.)

Итак – песенка и Паунд. У Паунда – такое, приблизительно (я передаю
лишь самое главное): Когда мне еще не состригли чëлку, я собирала
цветы у центральных ворот. Ты – скакал мимо на бамбуковых палочках, вовсю
изображая лошадку. В 14 лет я вышла за тебя, но ни разу не улыбнулась из-за стыдливости.
						    Вяло
лишь глядя – или в пол, или в перегородку. А в 15 лет мне захотелось, чтоб навсегда,
навсегда, навсегда – мой прах
смешался с твоим. А в 16 лет – ты меня покинул, ушëл! Тебя нет уже 5 месяцев. Я седа
скоро стану, как мох у ворот. Он там разный, ноги вязнут. Обезьяны кричат – страх

как, над головой! Если же ты будешь возвращаться со стороны
Долготекущей Реки, Тë-Ка – пошли мне хоть весточку: мол, со-
бираюсь домой! И я – пойду тогда из дому – туда, где ветра холодны,
далеко-далеко, только чтоб встретить тебя – аж до Долгого Ветреного Берега, до самого 
								Тë-фу-са.

Это был, так сказать, Паунд. А теперь – Тарантино,
не дословно, но – близко, иначе – будeт не песенка и не мох, а – (уже!) тина!

Ему было 6 лет, а мне было 5.
На лошадках из палочек мы любили скакать.
Я одевалась в белое, он – в черный, само собой.
И – он всегда выигрывал, каждый бой.
Ба-бах! –
он меня подстрелил.
Ба-бах! –
я грохнулась что есть сил.
Ба-бах! –
этот звук – жуткий, как у могил!
Ба-бах! –
мой милый взял меня и подбил.

Менялась погода и время шло,
пока я выросла и своим стала звать его.
А он – всë смеялся, кривя губой:
– Ты помнишь, когда мы играли с тобой? –
ба-бах! –
я тебя подстрелил,
ба-бах! –
ты грохнулась что есть сил.
Ба-бах! –
этот звук – помнишь? – как у могил!
Ба-бах!
Я-то взял тебя и подбил.

Играла музыка, день был бел,
церковный колокол лишь для меня гудел.
A потом он ушëл, и не знаю я, почему,
и до сих пор я часто плачу в своëм дому.
Он даже мне не сказал: Прощай-ка, мать!
Не отвëл ни секунды на чтоб соврать –
ба-бах! –
oн меня подстрелил,
ба-бах! –
я грохнулась что есть сил! –
ба-бах! –
этот звук – жуткий, как у могил!
Ба-бах! –
мой милый взял меня и подбил!

2

Всë начинается – вплоть до пробужденья героизма в другом – да, с деревянных лошадок:
как дадаизм – на Западе (dada – эта лошадка и есть), или – как в Дальневосточной музe –  
со скаканья на бамбуковых палочках. Мир пятилетней – в отличье от шестилетнего – шаток:
у него – два пути, либо – остановиться (от страха), либо – расти, расти, расти!.. – как от мази

какой-нибудь там волшебной – когда взвивается вдруг, как в сказке, до облаков
	                                                  лассоподобный стебель,
ну скажем, горошка зеленого – становясь, как китайско-японский бамбук – 
метаморфоза! – острым (на срезе), панцырным (как черепаха), высокомерным 
		и безжалостным – и он пронзает их, облака, как тыщи колец: в небе ль
ещë иль уже в занебесье? – кто знает! Главное: он – пронзил, вырос; наконец, вдруг!

И в Паунде, и в песенке – эти кольца
обозначены возрастами. Плюс –
в обоих трагедия основное. Именно! Когда уколется
растущий дотоль, так скажем, пассивно мир – он опережает свой календарь ус-

пешного роста – как минимум на семь лет,
если не больше: т.е. этот человек вдруг
начинает видеть себя как бы – извне!.. А это что, как ни эпический взгляд, а? – на бед
даже своих собственных содержанье! на содержанье и источник всех своих мук!

Так вот – и становятся героями и героинями! – через!
Это – нестерпимая боль: через лирический вопль и судороги – к эпическому лбу,
сдвинувшему брови – уже в тех же облаках – и думающему: а померюсь-
ка я силой теперь с миром – тем вон! – по-настоящему! И – что он такое, ей Богу! 
								«Эй, зашибу,

расступись – все!» – потом и начинается... Эпос уже прямой: размахивание мечом
и мечами, гениальный самурайский балет – в ресторане и на снегу...
Но – у Тарантино не это главное: главное – я была маленькой взрослой, т.е. взрослою, 
								но – дитëм
малолетним, а потом – случилась трагедия, ба-бах! – и я – вдруг! – никому не нужно, 
					а выросла и теперь: всë, всë, всë могу!






Переулок Длинных Перил: Уильям Карлос Уильямс – из Ли Бо

1

Когда мою чëлку впервые подстригли ровно,
я играла прямо перед дверьми – собирая цветы.
Ты появился верхом на бамбуковой палочке, ты
объехал на лошадке своей мой дворик, играя зелëными
сливами... Рядом живя в Переулке Длинных Перил, мы словно
сразу и потянулись друг к другу, и никто не заметил этого.

В четырнадцать я стала тебе женой.
Я ни разу не смеялась, робость моя – затянулась.
Сидя на коленях перед тëмной стеной,
я ни разу не обернулась, хотя меня тысячу раз – звали.

В пятнадцать я начала проявлять счастье.
Я хотела, чтобы мой прах смешался с твоим.
Полностью поглощëнная тобой, зачем мне дорожить частью
своей? – если, как мы говорим, у меня есть это всë: ты.

В шестнадцать ты оставил дом
ради далëких земель – плоских и пыльных,
которые в Мае особенно пересекаются-то с трудом,
и где от обезъяньих криков замогильных щурится само небо.

Следы, которые ты оставил за дверью,
поросли мхом. Этот новый мох
слишком уж глубок, чтоб я с ним справилась одна. Вдох
и выдох осени в этом году слишком холоден. Про мою потерю

напоминают бабочки в нашем Западном Саду: они
побелели ещë в Августе. Глядя
на их порхание – парами, я сижу-горюю – средь их порхотни –
как быстро и чего ради!? – молодость моя уходит.

Каждый день и каждую ночь я жду, что ты придëшь или подашь
мне весточку о возвращенье, чтоб я могла
начать своë путешествие и поприветствовать тебя аж
в далëкой стране Взвихренного Песка.

2 

Это был – Уильям Карлос Уильямс, который начал
переводить китайцев, когда ему было – 74! Это,
конечно, из-за Паунда, но и – само по себе. Т. е. – если чуть-чуть иначе
посмотреть на стихотворенье, чем на просто борьбу с другом-Паундом – то мы увидим в нëм
		       аристократизм, ещë один! – вето

на лирничанье! глухая застëжка у горла – как пряжка
серебряная у старомодного дэнди-плаща,
да, немножко шерстяного, правда!.. это – есть! – но какое – зато! – плевать на всех! Тяжко
с этим – до семидесятичетырëх-то! – у людей... чтоб так вот жить – не ища

от них – вообще ничего! да? – как почти героиня
этого же стихотворения... Она ведь – своего рода
маленькая китайская Жанна д'Арк, т.е. абсолютно готовая на любую жертвенность,
 				соответственно – и подвиги, и ждущая в этой своей пустыне
человеческой – лишь голоса свыше, т.е. – письма, чтобы – тронуться с точки, начаться,
		        ведь так? – А перевод – он от 1957 года.

3

Но и на этом мини-эпос стихотворения в американской истории – не заканчивается... Как 
							история.
Уильямс хоть китайский и знал (приблизительно – как Паунд, чуть хуже), но всë-таки 
	(после-то Паунда! а Кэтай oт 1915-го – перевод с японских подстрочников!) решил – ан 
я-то буду как раз максимально близок к оригиналу! А для этого – в усердствующем задоре и 
полемизме – нашëл себе помощника, что ли, которого звали Дэвид Рафаэль Ван,

урождëнный Дэвид Хаппэл Хсин-фу Ванд (1931—1977). Личность – 
						трагически––странн––неясно––какая
до сих пор. (Точки зренья – расходятся, как глаза – при, причëм сразу как бы у многих, в 
				                       помещенье.) Умея,
каким-то неясным (подчëркиваю!) образом действовать на людей, Дэвид Ванд, родившийся
				  (подчëркиваю!) в Китае,
бежал в США, где – как Дэвид Ван – объявлял себя прямым потомком третьего величайшего,
 				наравне с Ду Фу и Ли Бо, поэта династии Тан – Ван Вэя.

При этом ещë он был: белокожим супрематистом (т.е. не по Малевичу, а – анти-жëлтым, 
			в частности!), и профессором-академиком, и фанатиком от конфу, 
и поэтом, как он сам выражался, в «греко-сино-самурайско-африканнской традиции» (что ж, 
неплохая, скажу, традиция, а главное – всеохватная!); дружил – с Битлами, с Саймоном и 
							Горфу-
нкилем, а также – с некоторыми даже моими друзьями: покойным Гинсбергом, например... 
								Был вхож,

короче, куда только – не. Да, забыл! Был близким другом – Мухаммада Али
ещë! А – когда ему было, стало быть, 22,
то и засели они с Уильямсом – за китайскую классику. Но 4 года прошли –
а Уильямс перевëл что-то около 40 стихотворений всего: не мудрено – голова

Уильямса – одновременно! – была занята своим эпосом... Тогда! Т.е. китайцы шли
одновременно с Паттерсоном его, великим тоже – как и Кантос Паунда, где – как
и в Кантос – они разбрызганы повсеместно!.. А зачем – прямые переводы тогда? – 
								сколько ли
пробежит перевод и эпос, а? – ясно, что эпос будет бежать и дышать, как стайер, загнанный
	                  даже, как Актеон, сворой собак –

но, в отличье от Актеона, он убежит, вырвется! А перевод... 
Перевод – это (если он – от чистого сердца, для просветления нации!) род
все же короткого буйного роста! Вот –  
если вовремя взвился – он двинул литературу, а там уж – что?.. Но вспомним про Вана. Тот

покончил собой – очень странно, прилюдно почти, на Всеамериканской Конференции Гу-
манитариев и Лингвистов (MLA), но – всë ж, всë ж: не на виду, как самурай!..
Странная жизнь! Ходили слухи – что был убит. 46 лет прожил в странностях. Его предок Ван
 	Вэй – не только поэт, но и родоначальник живописи, кистями писал: горы в снегу,
а к ним – снизу! причëм, далеко снизу – ведут перила с тропинкой, как именно что – в Рай,

и эти перила начинaются – там – у мостика! А потом – они начинают виться,
т.е. – уходят вверх, очень постепенно – истончаясь, словно тушь к углу глаза
и вверх, когда тот накрашивает китайская женщина или совсем девица,
и эти – очень-очень длинные, очень длящиеся перила – исчезают почти в облаках, т.е. в снегах,
	       недоступных как для взора, так и для – верхолаза.