Комментарий |

Эпос

Илья Кутик

Катай

Прощание с плато

1 Я на плато своë выстоял: мне-то видно с него, что мир – очень цыганская ладонь! И чтo – не требуется анализ того, в общем, что может там быть – легко нагадано, коль то всë – изначально! – уже, как бы, впитали мы. Я ухожу с плато – в глубь территории. Хватит уж. Нагадались!.. 2 Если тебе не очень нравится, что я вывалился из барабана – вопреки тому, что тот так и будет крутиться! – я не возражаю: в кольт уходящая, скажем, пуля – что видит? тьму? свист? ужас? а после – что? – рану огнестрельную, так ведь? – а я вот (поэтому) не хочу внутри барабана (любого!) – просто прокручиваться... В лото Платона – есть путь: выпадать, несмотря на то, что не хочет даже и сам Платон. У династии – твоей! – Чу – была и такая, потом объясню!.. – есть свои миловидности. Вот к ним и тянет меня теперь. Ты, по-китайски, нюй, т.е. – женa. О жене и поговорим. И – будем держаться эпоса, не будить – страстей, здесь! Замеса их – ты не понимаешь (у меня!), так что – и не будем их касаться вообще! Цянь—нюй есть (как ты от меня уже знаешь) такая пьеса 13-го века, a в ней – эта поющая героиня. 3 (Кстати – я вдруг подумал! – а, может, страстей ты не принимаешь – по научным ещë причинам, а? ну, как платоноведка? Ведь – когнитивное, выращенное вне простей- ших контактов с эмоциональным, избегает последнего самым длинным путëм, наверное, а не – наоборот, коротким? Т.е. – просто не знает, как с тем – поступать. Ты – не сама виновата! Платон – в этом смысле – своего добился: Государство сие – верх роста душевной неразвитости! Хотя и с воображеньем – не скажешь, чтоб много тонн!) 4 Итак, Цянь-нюй. Сюжет – или фабула – очень просты: она, Цянь-нюй, и студент (сюцяй, по-китайски) помолвлены, да – вот и нет: разлучены еë матерью, и он – едет в столицу, сдавать экзамены. Ей – без него! – становится худо, она заболевает от (мне-то как раз – это понятно!) любви и разлуки. Но – еë душа отделяется от тела, находит студента в столице и живет с ним там, как жена. А тот – естественно! – уверен, что – женат на Цянь-нюй, a проживает с плотью (вот именно!). Своë главное соверша – т.е. пройдя экзамены императорские «первым номером» (или, если хотите, шаром!) – студент тут решает вернуться с женой к ней на родину, о чëм и пишет в письме своей, так сказать, тëще. Но письмо читает Цянь-нюй (т.е. – еë телесная половина), ей – сразу хуже, она вся пылает жаром, узнав, что студент-то – и жениться успел на другой! В результате – по приезде – начинается пантомима (так – в тексте!), после чего на ме- сто своë – душа возвращается, a тело – вмиг выздоравливает! Цянь-нюй (уже – вся!) и студент – вместе, а мать ее – говорит, что – какая она проницательная, что заранее – всë!.. Итак – вот вся пьеса. Но там есть углы! И – не столько в сюжете и фабуле, сколь в масти разыгрываемых шаров и в тактикe (вообще!) лобовых атак. 5 內 人 – это значит нюй (нюй йен), т.е. – моя жена. Красивые иероглифы. Вглядитесь – значит, что второй иероглиф – уже внутри, a именно потому-то, по китайской логике, и жена, что она – вся внутри мужа! А выглядит: как колокол, трезвонящий: апачи! апачи! и муж – должен хвататься за меч, а не ждать, что е?ë уведут дикие эти местные племена! Т.е. жена – колоколенка иль, скорей, гонг... Ну, а по ком? – ты сам, муж, напросился на иероглиф! Да, не знал-не гадал (тогда!), ну так и что? А то, что – звон: бам-м-м по гонгу – не услыхал, сам же и виноват! Так ведь? – Да нет! Прокляв тебя по-своему, и гонг прозвенел-то не тебе и не «по», а – в сторону тогда, т.е. апачам-то как раз! – мол, приходите, берите меня – пока его нет, да ведь? Китайцам – при этическом-то их быте – такое бы и в голову не пришло! Я ошибся. Много мне из того, что солоно, натекло – в рот... А это – мерзко! Это для нюй – нюни, исходя из простой фонетики! Но – дело прошлое. Ныне ж – идеограммы приоткрывают картину. Ну, не сопротивляйся уж так! Всë – хорошо, жена! Ты – лучшая! – в мире без драмы. 6 Так что – вернëмся в 13-тый век, в китайскую драматургию. (Биллиард, кстати, тоже Китай.) А в драме – действие расталкивается, так сказать, голосом – поющим (а голос – есть кончик кия!) про красоты поэзии, не взирая на ход событий. Т.е. – несоответствие арий и событий – разительное настолько, что первые – как Платон, что ли, а вторые – как, что ли, реальность, зримая. А, впрочем, и это – не совсем чтобы так: хоть слишком высокий тон взят в отрывe от жизни, т.е. в ариях, действие-то не очень а верней – никак, к ней, жизни, не приближено: душа, покидает тело, и проч. Реализмом – не пахнет! А, значит, два налицо – нереализма: один – выше, другой – так сказать, заземлëннее. (В США понимают лишь один реализм – развитье характеров. А если – нету а) развитья и б) характеров (в принятом смысле) – то как это понимать, отчаиваются!) Таким образом, в пьесе – аж два Платона! Ведь еще интересней, что эллин наш – ни на миг, ни на один напряг своего величайшего в мире мозга – не сомневался, что из двух миров – определëнно лишь один – наш! – нереален. А что – если оба? Что – если? – и наш, и другой – пусть по-своему – нереальны? Вот что тогда, а? – Во всяком случае, это (по-китайски если) уже не загадка гроба, а – сценический приëм, причëм отточенный! – Барабан крутится, и – без страха Суда! 7 Душа Цянь-нюй, более чем добродетельной девушки, явно уж перегружена (если брать по Платону) грeхами – идя не в небо, а в хрен знает какую даль – за возлюбленным. Честно сказать, душ таких – поискать!.. Ну, Джульетта, Офелия – 16-тый век, Шекспир! По Платону, именно груз страстей – душу-то и не пускает вверх, а потому она, душа, и не может считаться – добродетельной! Ух, этот уж эллин! Ну, командир морали – ещë один! А что было делать Цянь-нюй – не страдать?! Как? – Ему, Платону, естественно, всë это понятно, а всë – опять и опять! – словеса... Ну что ж, правильно: будем отделываться от страстей, от, скажем так, последних страстей!.. А иначе – что? – ни жизни тебе, ни овса в кормушке, ни – вообще – ничего, кроме: а – вдруг? – барабан – и кo мне завернëт!.. 8 У иероглифа цянь 全 значение – совершенный, полный, свершившийся. Это – прилагательное. Т.е. цянь и нюй – дают пару: совершенная, завершëнная жена. Это ясно и по сюжету: единение души с телом, в конце пьесы! Иероглиф – как домик-грибочек: от дождя, снегопада и любой выдумки стихии. Есть даже и лавочка под грибочком (как бы), на которой можно удобно усесться. Что ж, посидим, подумаем... Я – так любил тебя... Ливни прошли, снег. Время! Oно – идëт! и лишь Макбет не верит, что лес – ходит! Не дожидайся-ка – времени, иди себе – с ним!

Герой

1 Иероглифы для героя: во-первых, чи-е (ци-е) 傑 杰 (оба) иль, во-вторых, йинь-ци 某 友 伭 (как, скажем, в фильме Герой). Есть еще и чу-цяо (цио) 主 嬝 (для понятья героя иль героини – в пьесе то, иль в – романе; Китай о реализме, учт?ëмте, и не слыхивал!). А захоти ль мы увидеть именно в них – арт-реализм? – что ж, поднатужимся! Да и как не увидеть, если есть глаза, что герой – ну, вылитая ракета, взлетающая и сыплющая искрами (в первых иероглифах), иль – ну, что? – звезда (как еë обычно рисуют ваши дети), да ведь? А во второй их группе, герой – это человек, распахнувший руки, и с абсолютно открытым взором? Ведь так ведь, да? Я, может быть, что-то преувеличиваю?.. Разве?! Извне взглянем-ка и на литературный, что ль, героизм: герой, тот, что чу – иероглиф там – в паре, вызван к жизни ударом кисти, значащим пламя 丶, но – обходя свечу, a в иероглифе чу – он – уже! – цельный герой: пламя-то – воодружено уж на канделябр: 主. Т.е. – герой, по-китайски, пылает! Вспомним – Александра! (А это, заметьте – герой в театре, т.к. в жизни – пылает: к звëздам, к небу!). Остальные ж ие- роглифы – шлифуют, куда – героизм отнести. Так, например, у чу – есть цяо: угол. Но в свете геройства в углу – выходит лицедейство! Вернëмся ж и во вторые иероглифы: йинь-ци. Йинь – это (прямо!) герой (человечек с распахнутой стойкой; а, может, в ней и два меча, кто знает?), а ци (третий иероглиф, похожий на знак – молниеводный – у Зорро!) – значит: сильный, такой, причëм, доблестно-геройский, что вся – тут – тавтология – что? – намеренна! Под уздцы, скажем прямо, берëтся языком героизм в его – ну самой-пресамой! – гомеровской ипостаси: сложных, a часто слишком сложно-тавтологичных определений! Поскольку между йинь и ци – союз и, и получается: герой плюс доблестно-героический! Т.е. – oдно слово! Ясно, что в массе таких – не доищешься, т.е. – вопреки нашим мнениям – что, мол, китайцы все – на один лик, то есть – все одинаковы, выходит – по языку, однако (который и есть лик народа, так сказать) – что отнюдь не массы там что-то решают, т.е. – своë самое главное! – a – как всюду! – индивиды ли, единичности ли, совпаденье ли общей и индивидуальной трассы в час, в общем, лишь ими – проинтуиченный... Не массами же ведь, правда? Короче, я постарался прояснить картину... А иероглифы и есть – картины! Вы ездите в Лувры, в Прадо, куда только – не... И – правильно! Я ж – всë видел. А это – те ж галереи! Вам ещë гида? – как насчëт Тарантино?.. 2 Есть герои и по обе стороны. Так гласит эпиграф к фильму Герой. В этой умной мудрости, в общем, усумниться, если настроен эпически, нельзя. Но что делать – коль, выиграв, скажем, трудную войну сто скоро лет назад, мы нет-нет да ропщем на злодейства противника? Хоть с его стороны – наверняка (а как же иначе?) и были бессмертные чудеса героизма! Но – забыты все, вернее – умолчены его ж наследниками. Ярка только та грань героизма, выходит, что ещë и моральна. А как же Гомер и вся безнравственность Аякса, Ахилла (этот уж – зверь, каких и в лесу нет!), даже, простите, Одиссея? – В первых никакой морали, одна сила, во втором – никакой морали, сплошь изворотливость, и зверство тоже: тоже мне – правовед от античности! – судил обо всëм и всех лишь струями алой жижи, в общем, абсолютно необязательной, так ведь? – А почему? Да потому что – несмотря на разглагольствованья Аристотеля, мораль там – суть паcсатижи, выдирающие из сердца – гвозди, a весь выбор – даëтся, так сказать, прямому пробору, т.е. уму: хорошо ли я поступлю (зачëс влево) или плохо (вправо). Вот и всë. Вся, так сказать, совесть. Ум и есть там – совесть. Т.е. – совесть – производное логики (а та – своя у каждого, и каждый – поэтому – в чëм-то и прав!). Так что не стоит возводить в бум и героизм античный как пример добродетельного бытия. Вот стоят два героя – как две дроби: у каждого в числителе – логика, т.е. правда своя и совесть, а в знаменателе – чистые эмоции, т.е. – скажем так, отвага. И обе их Гомер-то и уравнивает по знаменателю, когда те – готовясь к смертельной схватке – вот-вот потеряют голову от отваги, чуть лишь их дуэль начнëтся. Мы ведь, следя за ней, тоже не думаем – а кто прав, кто нет. Ясно, что Парис, например, тоже хорош, но ведь и ему простишь это – за порыв эмоций, да? А эпос – он их, эмоций то есть, и есть равномощный сплав. 3 Из письма друга-поэта А.П.: Расстановка [твоя] трагедийная. Два ад[…]ата нужны; они же должны соблюсти равновесие закона, понятого в духе демократического распределения. Душа героя желает поступка по совести и чувству, но закон упирается. (Если взять пассатижи, т.е. мою ту метафору, то выйдет, что поэт есть герой с совестью, потому и зажатый – ух! и как ещë! – между двух логик, закона... Цитирую дальше, и – за это – в общем, стою горою!) Терроризм в таком равновесии "биоценоза" напрашивается сам по себе. Сюжет трагедии в классическом виде: равенство сторон в логике, софокловская Антигона—Клеон. Но логики — разные, по своему правые. Мы в мире, где эта ситуация проявляется повсеместно, в политике чаще всего [...] Продолжу: драм бесконечнo-невольный участник, ты из «я» – становишься «он» как раз на стыке этих двух логик, т.е. таки ещë и – террорист плюс герой, да? т.е. – террорист совести, как бы, а? – своей и чужой, но теперь уже – вертится вeретeно плюс барабан, т.е. Платон плюс – из жизни твоей – ткëтся вовсю миф! 4 А тебе – это надо?.. Ты-то ведь предпочëл эпос! – Наполеоново стояние на возвышенности с подзорной трубой, разглядыванье – в неë! – героев!.. Там, на поле, их – вон, пантеон! – вне поз для всяких там будущих В.Гау. А – вместо этого – на убой сам и пошëл!.. Но тут-то – навстречу – и выниривает как раз тот терроризм (в кавычках), который весь результат перенапряженья двух логик мира: в Герое, фильме, великолепен показ именно равного вывода у двух логик – тирании и терроризма, а, то есть, пат, говоря по-шахматному, у всякой уже морали, так ведь? Ведь не может же быть одна- единая – у тирана и у тех, кто стремится его уничтожить! А – тем не менее – выходит, что – может! (Захват власти – ни при чëм!) В фильме – тиран Циньшихуанди, тот – кем Стена Великая Китайская была построена; но каменья своей династии он скреплял – исключительно кровью, соседних династий! А смысл? А смысл – созданье (якобы) единого государства. Что – скажем прямо – более оправданье своих жестокостей, чем реализм, плюс – никакой кровью нельзя смыть, с точки зренья и китайской морали, достиженье цели. А вся драма в этом кино-эпосе заключена в том, что и, так сказать в современных терминах, террористы – тоже приходят к выводу, что тирана этого цель (даже и эфемерная, но развернутая не в их, локальных, а на аренах огромно-масштабных) – оправдывает столь же масштабное пролитье крови! Цепь, как видим, замыкается! Пат! И тут – возникает герой! Изначально – он и собирался убить Циньшихуанди, т.е. – и быть героем! Но те террористы (в кавычках), с кем он связался, попутали весь строй его правильных рассуждений своими: мол, пусть и тирания, зато будет одна страна! Да, жди! Не – будет! Династия-то (потом!) продержалась всего-ничего!.. Короче, герой – в самый последний момент! – решает не убивать тирана, а – лишь показать тому, что он легко мог бы его убить, если б хотел! И кротче овна – идëт на закланье, вполне ритуальное: под сотни луков и встав у стены. Всë это странно напоминает картину Юккерта: стена, утыканная длинными-предлинными гвоздями и с пустотой посередине их – в виде тела. Значение же полотна: что угрызений и совести – не выдрать! Наверное – так. И со смертью, вот той! 5 Герой – удар кисти, а не бильярд в лузу, катай он даже – шары своих подвигов так и сяк! И бог у него (по-китайски) один – Мэн Тянь, бог кистей и письма (есть и такой у них!). Ибо – коль плох удар – нету пламени, а значит – на кой и свеча, и еë фитиль? Первичен – огонь, потом – уже то, из чего он горит. Я слежу за рукой, т.к. всë остальное тело – как в том фильме – лишь ну, что? – да ничего: проëм.

Героиня просыпается

1 У Квентина Тарантино, то есть в его кино-эпосе – Убей Билла – есть такая прямая связь с великой китайской поэзией, что и более даже длинно об этом писать бы – надо, т.к. никто – уже не заметил сего в виду отсутствия всякого тыла в образовании: ибо фильм (первый – том его; так у автора) открывается нехитрой песенкой, которая – варьянт чуть ли ни самого знаменитого стихотворенья Эзры Паунда (из его Кэтая) – «От жены – речному купцу письмо» (а Уильям Карлос Уильямс – рьян был настолько (гений-соперник!), что сделал позже свой скетч – представьте себе! – той же вазы китайской от Ли Бо – заново! Но об этом уж – совсем никто не знает, хотя и Уильямсов вариант – удивительно продуктивен!). А песенка – основана на, в общем, начале у Ли Бо—Паунда, плюс на логике текста: с ростом – в нëм – ментальности героини. Она – дитя в начале и песни, и Паунда. Дитя – и он. Паунд их называет – маленькими взрослыми. Что ли перевесть текст песенки, a? А как же с Паундом тогда? Тоже, выходит, надо перевести – хотя бы ключевые связуемые, да? (Ох, уж эти почтовые лошади просвещения! – Жуковского, гения мистицизма, Пушкину бы негоже не то, что так – называть даже (ведь – приклеилось!), а – и думать так на стыке эпох, когда он, Жуковский, а не (Господи!) Пушкин, нашу всю поэзию и пригрезил нам: что-то ввëз, что-то – ввезя – полностью переиначил, а это – не просвещенье (это Вольтер и Дидро – просвещенье, т.е. энциклопедии, а не – гении!), но – симбиоз культур, их – пальцы в пальцы, как при встрече, а не – прощанье.) Итак – песенка и Паунд. У Паунда – такое, приблизительно (я передаю лишь самое главное): Когда мне еще не состригли чëлку, я собирала цветы у центральных ворот. Ты – скакал мимо на бамбуковых палочках, вовсю изображая лошадку. В 14 лет я вышла за тебя, но ни разу не улыбнулась из-за стыдливости. Вяло лишь глядя – или в пол, или в перегородку. А в 15 лет мне захотелось, чтоб навсегда, навсегда, навсегда – мой прах смешался с твоим. А в 16 лет – ты меня покинул, ушëл! Тебя нет уже 5 месяцев. Я седа скоро стану, как мох у ворот. Он там разный, ноги вязнут. Обезьяны кричат – страх как, над головой! Если же ты будешь возвращаться со стороны Долготекущей Реки, Тë-Ка – пошли мне хоть весточку: мол, со- бираюсь домой! И я – пойду тогда из дому – туда, где ветра холодны, далеко-далеко, только чтоб встретить тебя – аж до Долгого Ветреного Берега, до самого Тë-фу-са. Это был, так сказать, Паунд. А теперь – Тарантино, не дословно, но – близко, иначе – будeт не песенка и не мох, а – (уже!) тина! Ему было 6 лет, а мне было 5. На лошадках из палочек мы любили скакать. Я одевалась в белое, он – в черный, само собой. И – он всегда выигрывал, каждый бой. Ба-бах! – он меня подстрелил. Ба-бах! – я грохнулась что есть сил. Ба-бах! – этот звук – жуткий, как у могил! Ба-бах! – мой милый взял меня и подбил. Менялась погода и время шло, пока я выросла и своим стала звать его. А он – всë смеялся, кривя губой: – Ты помнишь, когда мы играли с тобой? – ба-бах! – я тебя подстрелил, ба-бах! – ты грохнулась что есть сил. Ба-бах! – этот звук – помнишь? – как у могил! Ба-бах! Я-то взял тебя и подбил. Играла музыка, день был бел, церковный колокол лишь для меня гудел. A потом он ушëл, и не знаю я, почему, и до сих пор я часто плачу в своëм дому. Он даже мне не сказал: Прощай-ка, мать! Не отвëл ни секунды на чтоб соврать – ба-бах! – oн меня подстрелил, ба-бах! – я грохнулась что есть сил! – ба-бах! – этот звук – жуткий, как у могил! Ба-бах! – мой милый взял меня и подбил! 2 Всë начинается – вплоть до пробужденья героизма в другом – да, с деревянных лошадок: как дадаизм – на Западе (dada – эта лошадка и есть), или – как в Дальневосточной музe – со скаканья на бамбуковых палочках. Мир пятилетней – в отличье от шестилетнего – шаток: у него – два пути, либо – остановиться (от страха), либо – расти, расти, расти!.. – как от мази какой-нибудь там волшебной – когда взвивается вдруг, как в сказке, до облаков лассоподобный стебель, ну скажем, горошка зеленого – становясь, как китайско-японский бамбук – метаморфоза! – острым (на срезе), панцырным (как черепаха), высокомерным и безжалостным – и он пронзает их, облака, как тыщи колец: в небе ль ещë иль уже в занебесье? – кто знает! Главное: он – пронзил, вырос; наконец, вдруг! И в Паунде, и в песенке – эти кольца обозначены возрастами. Плюс – в обоих трагедия основное. Именно! Когда уколется растущий дотоль, так скажем, пассивно мир – он опережает свой календарь ус- пешного роста – как минимум на семь лет, если не больше: т.е. этот человек вдруг начинает видеть себя как бы – извне!.. А это что, как ни эпический взгляд, а? – на бед даже своих собственных содержанье! на содержанье и источник всех своих мук! Так вот – и становятся героями и героинями! – через! Это – нестерпимая боль: через лирический вопль и судороги – к эпическому лбу, сдвинувшему брови – уже в тех же облаках – и думающему: а померюсь- ка я силой теперь с миром – тем вон! – по-настоящему! И – что он такое, ей Богу! «Эй, зашибу, расступись – все!» – потом и начинается... Эпос уже прямой: размахивание мечом и мечами, гениальный самурайский балет – в ресторане и на снегу... Но – у Тарантино не это главное: главное – я была маленькой взрослой, т.е. взрослою, но – дитëм малолетним, а потом – случилась трагедия, ба-бах! – и я – вдруг! – никому не нужно, а выросла и теперь: всë, всë, всë могу!

Переулок Длинных Перил: Уильям Карлос Уильямс – из Ли Бо

1 Когда мою чëлку впервые подстригли ровно, я играла прямо перед дверьми – собирая цветы. Ты появился верхом на бамбуковой палочке, ты объехал на лошадке своей мой дворик, играя зелëными сливами... Рядом живя в Переулке Длинных Перил, мы словно сразу и потянулись друг к другу, и никто не заметил этого. В четырнадцать я стала тебе женой. Я ни разу не смеялась, робость моя – затянулась. Сидя на коленях перед тëмной стеной, я ни разу не обернулась, хотя меня тысячу раз – звали. В пятнадцать я начала проявлять счастье. Я хотела, чтобы мой прах смешался с твоим. Полностью поглощëнная тобой, зачем мне дорожить частью своей? – если, как мы говорим, у меня есть это всë: ты. В шестнадцать ты оставил дом ради далëких земель – плоских и пыльных, которые в Мае особенно пересекаются-то с трудом, и где от обезъяньих криков замогильных щурится само небо. Следы, которые ты оставил за дверью, поросли мхом. Этот новый мох слишком уж глубок, чтоб я с ним справилась одна. Вдох и выдох осени в этом году слишком холоден. Про мою потерю напоминают бабочки в нашем Западном Саду: они побелели ещë в Августе. Глядя на их порхание – парами, я сижу-горюю – средь их порхотни – как быстро и чего ради!? – молодость моя уходит. Каждый день и каждую ночь я жду, что ты придëшь или подашь мне весточку о возвращенье, чтоб я могла начать своë путешествие и поприветствовать тебя аж в далëкой стране Взвихренного Песка. 2 Это был – Уильям Карлос Уильямс, который начал переводить китайцев, когда ему было – 74! Это, конечно, из-за Паунда, но и – само по себе. Т. е. – если чуть-чуть иначе посмотреть на стихотворенье, чем на просто борьбу с другом-Паундом – то мы увидим в нëм аристократизм, ещë один! – вето на лирничанье! глухая застëжка у горла – как пряжка серебряная у старомодного дэнди-плаща, да, немножко шерстяного, правда!.. это – есть! – но какое – зато! – плевать на всех! Тяжко с этим – до семидесятичетырëх-то! – у людей... чтоб так вот жить – не ища от них – вообще ничего! да? – как почти героиня этого же стихотворения... Она ведь – своего рода маленькая китайская Жанна д'Арк, т.е. абсолютно готовая на любую жертвенность, соответственно – и подвиги, и ждущая в этой своей пустыне человеческой – лишь голоса свыше, т.е. – письма, чтобы – тронуться с точки, начаться, ведь так? – А перевод – он от 1957 года. 3 Но и на этом мини-эпос стихотворения в американской истории – не заканчивается... Как история. Уильямс хоть китайский и знал (приблизительно – как Паунд, чуть хуже), но всë-таки (после-то Паунда! а Кэтай oт 1915-го – перевод с японских подстрочников!) решил – ан я-то буду как раз максимально близок к оригиналу! А для этого – в усердствующем задоре и полемизме – нашëл себе помощника, что ли, которого звали Дэвид Рафаэль Ван, урождëнный Дэвид Хаппэл Хсин-фу Ванд (1931—1977). Личность – трагически––странн––неясно––какая до сих пор. (Точки зренья – расходятся, как глаза – при, причëм сразу как бы у многих, в помещенье.) Умея, каким-то неясным (подчëркиваю!) образом действовать на людей, Дэвид Ванд, родившийся (подчëркиваю!) в Китае, бежал в США, где – как Дэвид Ван – объявлял себя прямым потомком третьего величайшего, наравне с Ду Фу и Ли Бо, поэта династии Тан – Ван Вэя. При этом ещë он был: белокожим супрематистом (т.е. не по Малевичу, а – анти-жëлтым, в частности!), и профессором-академиком, и фанатиком от конфу, и поэтом, как он сам выражался, в «греко-сино-самурайско-африканнской традиции» (что ж, неплохая, скажу, традиция, а главное – всеохватная!); дружил – с Битлами, с Саймоном и Горфу- нкилем, а также – с некоторыми даже моими друзьями: покойным Гинсбергом, например... Был вхож, короче, куда только – не. Да, забыл! Был близким другом – Мухаммада Али ещë! А – когда ему было, стало быть, 22, то и засели они с Уильямсом – за китайскую классику. Но 4 года прошли – а Уильямс перевëл что-то около 40 стихотворений всего: не мудрено – голова Уильямса – одновременно! – была занята своим эпосом... Тогда! Т.е. китайцы шли одновременно с Паттерсоном его, великим тоже – как и Кантос Паунда, где – как и в Кантос – они разбрызганы повсеместно!.. А зачем – прямые переводы тогда? – сколько ли пробежит перевод и эпос, а? – ясно, что эпос будет бежать и дышать, как стайер, загнанный даже, как Актеон, сворой собак – но, в отличье от Актеона, он убежит, вырвется! А перевод... Перевод – это (если он – от чистого сердца, для просветления нации!) род все же короткого буйного роста! Вот – если вовремя взвился – он двинул литературу, а там уж – что?.. Но вспомним про Вана. Тот покончил собой – очень странно, прилюдно почти, на Всеамериканской Конференции Гу- манитариев и Лингвистов (MLA), но – всë ж, всë ж: не на виду, как самурай!.. Странная жизнь! Ходили слухи – что был убит. 46 лет прожил в странностях. Его предок Ван Вэй – не только поэт, но и родоначальник живописи, кистями писал: горы в снегу, а к ним – снизу! причëм, далеко снизу – ведут перила с тропинкой, как именно что – в Рай, и эти перила начинaются – там – у мостика! А потом – они начинают виться, т.е. – уходят вверх, очень постепенно – истончаясь, словно тушь к углу глаза и вверх, когда тот накрашивает китайская женщина или совсем девица, и эти – очень-очень длинные, очень длящиеся перила – исчезают почти в облаках, т.е. в снегах, недоступных как для взора, так и для – верхолаза.
Последние публикации: 
Эпос (19/09/2010)
Эпос (12/09/2010)
Эпос (02/09/2010)
Эпос (29/08/2010)
Эпос (19/08/2010)
Эпос (05/07/2010)
Эпос (10/06/2010)
Эпос (27/05/2010)
Эпос (16/05/2010)

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка