Проза

(Cтилизация под южно-русские притчи 17 – 18 вв.)

Пролог

Господи, как воззову я к Тебе, как могу я просить Тебя, дабы Ты
вдохнул в меня Твою боль, боль о человеке?!

Нужно ли сначала познать Тебя? Велик Ты, Господи. Ты выше небес и
глубже преисподней. Кто измерил глубины Твои, кто познал Тебя
до конца?!

Долго искал я Тебя. Многие глубины изведал я. Видел я, как последняя
ночь превращалась в день, как подносился свет к лику тьмы.
Преисподняя была моим домом, но не пал я духом, ибо знал,
что «если я сойду в ад – Ты там».

Знаю я – Ты повсюду и во всем. И во мне тоже. А потому, чтобы
познать Тебя, я всмотрелся в самого себя. И увидел я в себе Твою
боль, боль о человеке.

Вдохновение Твое подвигло меня рассказать о Твоей боли, рассказать о
моей боли. Что ж, «вот боль моя»…

I.

Я смутно помню отчий дом. Какие-то звуки, запахи и тепло домашней
печи.

Как только я научился говорить, я стал донимать своих родителей
бесконечными вопросами. «Что? Зачем? И почему?» – меня
интересовало буквально все. Но единственный ответ, который я слышал
от отца и матери, был: «Бог его знает.»

Так я понял, что должен искать Бога. Лишь Он один, по-видимому, мог
дать ответы на все волновавшие меня вопросы. Я искал Его в
отчем доме, я облазил все углы и закоулки подворья, но Бога я
там не нашел. Тогда я спросил у матери:

– Где же искать мне Бога?

– В храме, – услышал я в ответ.

Я посещал церковь в дни службы и искал Бога в толпе прихожан. Я
приходил туда один и пытался найти Господа за иконами и
образами. Но и здесь я не нашел Его.

Мое богоискательство очень скоро наскучило родителям, ибо я
отказывался делать все то, что отвлекало меня от моих поисков.
Работе в поле и на подворье я предпочитал искать повсюду Бога.

Однажды после службы родители отвели меня к нашему дьякону и
попросили его вразумить меня. Дьякон улыбнулся и, свысока посмотрев
на меня, громогласно произнес:

– Отчий дом сподвигает его на это баловство. А средство излечить его
есть одно – бурса. Ибо, как сказано в «Ифике-иерополитике»,
только вдали от дома и мирской суеты дитя может избавиться
от земных страстей и пустого баловства, «смирится бо,
тишайшим будет и не велико о себе мудрствовати начнет».

Очень скоро было решено отдать меня в бурсу.

– Может, там из тебя что-то получится, – напутствовал меня отец.

В бурсе я узнал, что Бог находится в Священном Писании. Но, чтобы
увидеть Его там, необходимо изучать языки и сочинения Святых
Отцов. Я принялся неистово изучать латынь и греческий,
арифметику и геометрию, риторику и поэтику, физику и метафизику,
историю и географию, диалектику и этику, чем заслужил
небывалое для бурсака уважение своих учителей.

С изучением artium humanorum ко мне пришло понимание мира, но не
Бога. Я же хотел большего. И хотя один из моих достойных
учителей доказал существование Бога с помощью математики, я
перестал искать Его в светских науках, обратившись к чтению
священных книг.

Я не читал, я заучивал наизусть Ефрема Сирина и Палладия
Еленопольского, Иоанна Мосха и Григория Назианзина, Иоанна Дамаскина и
Феодора Студита; но вскоре нашел я, что все они учат
страданию, меня же занимало исключительно богоискательство. Я искал
Бога в строках, я искал Его между строк, но и там я не
увидел Его.

Оставив изучение светских наук и пребывая под впечатлением от книг
Святых Отцов, повествовавших о мире, я понял однажды, что
должен искать Бога в миру, среди людей. Моему решению покинуть
бурсу как нельзя лучше поспособствовал мой талант задавать
чудные вопросы. Изучив досконально сакральные сочинения, я
начал донимать богословов вопросами, которые ставили их в
тупик. Переполнил чашу терпения моих уважаемых наставников мой
безобидный вопрос о великом потопе.

– Почему во время потопа водного Бог истребил всех зверей, оставив
лишь каждой твари по паре? В чем провинились звери? – спросил
я.

Напутствовав меня ударами розог, богословы препроводили меня в мир.

II.

День сменила ночь, за ночью последовал день. Солнце было уже высоко,
когда я набрел на одну из тех крепостей, что во множестве
разбросаны по Дикому Полю.

У крепостных ворот на большом валуне сидел, низко склонив седую
голову, старый казак. На коленях его лежал мушкет, чуть в
стороне – сабля в ножнах. Я осмотрел его с ног до головы –
казалось, он не дышал.

Я окликнул его, он как будто вздохнул, что-то пробормотал и снова
замер. Я подошел к нему и легонько толкнул его рукой в плечо,
он вздрогнул и вскочил на ноги.

– Как зовется этот город? – отступив, спокойно спросил я, в то время
как казак направил на меня свой мушкет.

– Змиево, – ответил встревоженный воин и спросил в свою очередь. – А
ты кто такой и куда путь держишь?

– Бурсак я. Иду в мир в поисках Того, Кого не нашел я ни в отчем
доме, ни в ученых книгах. Не встречал ли ты Его?

– Вот уж не знаю, кого ты ищешь! – воскликнул удивленный казак. –
Меня в мир гонит только голод. Утолив его, я бегу от мира и
забываюсь во сне.

– Сон – брат смерти, а значит противник жизни, – заметил я. – Чем
насолила тебе жизнь, что ты бежишь от нее в сон?

– Чем опротивела мне жизнь, то не ведомо мне самому, – ответил
казак, отводя в сторону мушкет и всматриваясь куда-то вдаль. –
Как-то после доброй сечи вернулся я домой, окинул взором
родные места, и вдруг стало мне невыносимо тяжко. Ничто не
радовало мне больше душу – ни шутки друзей, ни девичий смех, ни
игры детей. Я стал молчалив, я избегал людей. Наш полковой
писарь заметил мою нелюдимость, он пригласил меня к себе и,
расспросив меня о моем невесть откуда взявшемся недуге, повел
меня к бабке-ворожее. Та посадила меня у зеркала и начала мне
что-то нашептывать. Уж не знаю, что она мне нашептывала,
только вогнала она меня в сон. С тех пор я сном и спасаюсь.

– Неужто ты никогда не пытался сбросить с себя чары сна? – удивился
я.

Казак почесал затылок и простодушно ответил:

– А зачем? – он замолчал, как будто силясь что-то вспомнить, но
вскоре нехотя произнес: – Однажды, заснув на коне, я заблудился
в Диком Поле и набрел на скит одного пустынника. Старец
пригласил меня переночевать в скиту. Слово за слово, я рассказал
ему о себе, чем немало развеселил его. Утром, указывая мне
путь к городу, пустынник посоветовал мне: «Найди себе
сварливую жену, она примирит тебя с жизнью.» Поразмыслив, я не
внял совету мудреца. Сон мне милее жизни.

– Что ж, казак, смотри не проспи собственной смерти, – заключил я
наш разговор.

Казак что-то проворчал мне в ответ, но я уже не слышал его – я вошел
в крепостные ворота.

Город встретил меня криками, свистом и громким хохотом,
доносившимися с площади. Я поспешил на эти звуки и вскоре вышел на
заполненную огромной толпой горожан площадь. Пестро одетые люди с
восхищенными глазами, в которых отражались то сочувствие и
умиление, то злоба и ненависть, наблюдали за театральным
действом, что происходило на высоком деревянном помосте в
центре площади.

Я долго наблюдал за игрой ярко вырядившихся актеров, вслушивался в
их замысловатую речь, пытаясь понять суть их представления.
Наконец, я понял, что они играют страсти Христовы. Актер,
изображавший Спасителя, с мастерством изображал муки Христовы.
Ему вторил мрачного вида «халдей», наблюдавший за ним стоя у
самого края помоста. На его лице играли всевозможные
гримасы боли и ужаса, левой рукой он беспрерывно что-то
жестикулировал, а в правой держал бутыль, из которой временами
потягивал брагу. Будучи во хмелю, он давал указания актеру, выдавая
тем самым авторство этого сомнительного театрального
действа.

В самый торжественный момент вознесения Христа толпа разразилась
громким хохотом. Я же почувствовал ком в горле и не смог
сдержать слез. Я зарыдал, и мой плач заглушил смех стоявших рядом
со мной горожан. Раздосадованные, они спросили меня:

– Что ревешь, здоровенный ты детина?

– Как же мне не реветь?! – сквозь слезы ответил я. – Посмотрите на
помост. Страдания Бога вызывают у меня слезы. Как можете вы
смеяться над болью Господа нашего?! Страдания Бога вы
превратили в зрелище.

– Да он – блаженный! – крикнул кто-то из толпы, и толпа разразилась
хохотом, вогнавшим меня в еще более надрывный плач.

Вдруг кто-то схватил меня за руку и потащил из толпы.

– Кто вы? Что вам от меня нужно? – спрашивал я, рыдая, хитро
улыбавшегося незнакомца.

– Писарь я, полковой писарь. Есть у меня для тебя верное дело.

III.

Полковник смотрел на меня исподлобья. Он бросил угрюмый взгляд на
полкового писаря – тот стоял, усмехаясь и довольно потирая
руки, – утвердительно кивнул ему головой и снова посмотрел на
меня.

– Что умеешь делать, малец? – строго спросил он.

– Молитвы читать, – ответил я искренне.

– Понятно, – ухмыльнулся полковник. – Ты-то мне и нужен. Есть у меня
к тебе одно дело: ни воин, ни плотник, ни даже писарь не
осилят его, но тебе оно в самый раз – ведь ты горазд на
разговоры с мертвецами. Дело это несложное – проведешь одну ночь,
читая молитвы у могилы, и можешь идти восвояси с моим добрым
словом и сумой харчей.

Вечером казаки проводили меня к городскому погосту и оставили у
неизвестной могилы. Я пригляделся к ней – в лунном свете я
увидел как-будто изрытый надгробный холм и лежавший в стороне
могильный крест. Я долго сидел у могилы, пытаясь понять, что же
здесь произошло, и от каких бед я должен был защитить
мертвеца, чей покой был нарушен. Наконец, меня одолел сон.

В полночь я проснулся от волчьего воя. Осмотревшись, я бросил
встревоженный взгляд на могилу – она нисколько не изменилась.
Вдруг я увидел, как могильная земля зашевелилась, из нее
показались сначала руки, потом голова и туловище – из земли восстал
мертвец. Оставаясь в земле по пояс, он мрачно посмотрел на
меня. Не в силах сдержаться, я рассмеялся, глядя ему в
глаза.

– Извини, дружище, – с трудом сквозь смех выговорил я, – но я
никогда не видел ничего подобного.

– Твой смех не оскорбляет меня, напротив, он наполняет меня
ностальгическим теплом, – объяснился покойник. – И раз уж ты
встретился мне здесь, у моей могилы, я прошу тебя проявить ко мне …
нет, не сочувствие – я не настолько глуп, чтобы требовать
сочувствия к мертвецу, – но понимание. Я заклинаю тебя о
понимании.

– Я слушаю тебя, – сказал я, озадаченный просьбой покойника.

– Когда-то я был молод и полон сил. Все казалось мне по плечу.
Одержимый грандиозными планами, я не замечал никого вокруг – не
тех, кто любил меня, не тех, кого мог полюбить я. Отрекаясь
от любви, я становился только сильнее и целеустремленней, так
мне казалось. Безумный, я отверг любовь девушки, которая
была чужда моим исканиям; а ведь втайне от себя самого я любил
ее. И вот однажды я тяжело заболел и умер.

Оказавшись в могиле, я понял, наконец, что главное в жизни – это
любовь. Банальная истина, но я смог осознать ее, лишь потеряв
все, ради чего я жил и к чему стремился. У меня было много
времени для размышлений. Здесь, в могиле, я научился любить
мир. Я снова захотел стать его частью. Я встал из могилы и по
ночам начал бродить в поисках утраченной любви.

– Вижу я, что любовь поднимает и из могилы мертвеца, – воскликнул я.
– Только вот кому нужна она – любовь мертвеца? Положим, ты
найдешь свою любимую. Она, конечно, захочет создать семью,
родить детей, в общем, жить обычным человеческим счастьем.
Что же сможешь предложить ей ты? Лишь свои бесплотные
прозрения и мудрость могилы. Не ломай ее жизни, не ломай самого
себя. Оставь ее миру. И, знаешь, дорожи своей могилой. Она
принесла тебе прозрения, она даст тебе и покой. А я, пожалуй,
пойду. Иначе полковые казаки положат меня рядом с тобой.

– Куда ты сейчас уйдешь? Из города ночью не выпускают.

– Я перелезу через стену.

– За стеной пропасть и дремучий лес.

– Я найду свою дорогу.

IV.

Я перелез через стену и начал медленно спускаться по ней, осторожно
нащупывая руками и ногами выступы и впадины на стене. Очень
скоро я сорвался и полетел вниз, беспомощно цепляясь руками
за стену. К счастью, летел я недолго – упав на выступ
крепостной стены и ухватившись за него руками, я остановил свое
падение у самого края пропасти.

Провисев над бездной достаточное время, чтобы понять – мои руки не
вытащат меня наверх, я осторожно обернулся и увидел, как из
противоположного края пропасти выходили огромные корни
какого-то старого дерева. Эти обнаженные корни были моей
единственной надеждой, поэтому не долго думая я оттолкнулся ногами от
своего края пропасти и прыгнул спиной к корням. Приняв меня
в свои объятия, гибкие корни тут же вытолкнули меня на
другой край бездны. Так преодолел я пропасть в два прыжка.

Полагая, что мне не стоит больше искушать судьбу, пребывая у обрыва,
я, не смотря на непроглядную мглу, окружавшую меня,
углубился в лесную чащу. Путь сквозь нее давался мне чрезвычайно
тяжело. Я падал то вперед, споткнувшись о выступавшие
древесные корни, то назад, будучи сбит незамеченной мной ветвью
дерева. Вскоре сквозь густую растительность стали пробиваться
солнечные лучи – мне показалось, что сначала я увидел их
проблески позади себя, затем – впереди и, наконец, сверху. Мое
зрение не обманывало меня – передвигаясь по лесу, я
непрестанно падал, кувыркался, пятился задом, так что солнце по
отношению ко мне могло быть где угодно.

Измученный таким чудным способом передвижения я долго пробирался
сквозь лесные заросли и, наконец, набрел на небольшой ветхий
сруб – по всей видимости, брошенный и разбитый. Присмотревшись
к нему, я заметил, что он был собран из почерневших
человеческих костей и черепов. Удивленный и встревоженный, я,
преодолевая страх, подошел к двери и, убрав с нее паутину,
осторожно открыл ее. Сруб был пуст. Я окликнул хозяев, но никто не
ответил мне.

Я вышел из сруба и, не оглядываясь, бросился в лесную чащу.
Пробродив по лесу какое-то время и немного успокоившись, я
неожиданно снова вышел к заброшенному срубу.

Видимо, я сделал круг, и чтобы не повторить своей ошибки, я пошел в
другую сторону. Темнело, откуда-то издалека послышался
волчий вой. Я долго блуждал и в конце концов снова вышел к
знакомому срубу.

Здраво рассудив, я решил переночевать в срубе, несмотря на весь свой
страх – ночная пора и звери в лесу показались мне опаснее
моих страхов.

Я плотно закрыл дверь, прошел на середину единственной комнаты сруба
, улегся здесь, съежившись и обняв колени руками, и
мгновенно заснул.

Утром я проснулся и увидел над собой улыбающуюся старуху. Я
оглянулся вокруг и не узнал старого холодного сруба. Теперь это был
теплый и светлый деревянный дом. Укрытый большим вязаным
платком я лежал на растопленной печи, от которой исходило тепло
и запах свежевыпеченного хлеба.

Стоя на лавке возле печи и глядя на меня с веселым удивлением,
старуха спросила меня:

– Кто таков и зачем пожаловал в мой дом?

– Бурсак я . Заблудился я в лесу и набрел на ваш дом, – искренне
признался я, сам толком не понимая, где я и как сюда попал.

– Что ж привело тебя в лес? Неужто других дорог тебе мало – широких
и светлых?

– Поиски Бога привели меня сюда.

Старуха засмеялась:

– Искать Бога в лесных топях?! Где ж Ему быть, если не здесь! –
старуха сделала паузу. – Хотя, кто Его знает?! – заключила она
чуть слышно и пригласила меня к столу.

Старуха накормила меня досыта и, напутствовав добрым словом,
отправила в дорогу.

V.

Я снова углубился в чащу леса, пытаясь отыскать если и не широкую
дорогу – ее найти я окончательно разуверился, – то хотя бы
небольшую охотничью тропу.

Но и здесь меня ждало разочарование – никаких троп на мягком
лиственном покрове земли я разглядеть не смог. Тогда я решил идти в
обратном направлении – искать не просветы в мрачных лесных
зарослях, долженствовавшие свидетельствовать о проложенном
здесь некогда пути, а , напротив, наиболее темные и заросшие
участки леса, чтобы, углубившись в них, найти, наконец, свою
дорогу. Так я и поступил.

Путь по нехоженой чащобе давался очень тяжело. Причем помехой мне
служили не огромные старые деревья, число которых при всем их
многообразии было не столь уж и велико, а невероятно густая
поросль молодых лиственниц и терновых кустарников.
Пробираясь сквозь них, я вскоре вынужден был упасть на четвереньки и
продолжить свое продвижение, низко опустив голову. Так
невольно я вдруг обнаружил на почерневшей листве чей-то одинокий
след.

Я направился по нему, оставляя после себя более видимый след, и
через какое-то время выполз на небольшую поляну, в центре
которой возвышался едва заметный в траве холм. Возле холма сидел
облаченный в древесные ветви человек. Он смотрел прямо перед
собой, и в глазах его читались одновременно бесконечная
скорбь и насмешка. Встав на ноги, я подошел к нему. Он поднял на
меня глаза, смутился и, бросив: «Добрый… Доброй ночи», –
опустил глаза долу.

– Доброй… Добрый день, – ответил я. – Удивительно, но, по всей
видимости, я не единственный, кто оказался пленником этого леса.
Уж не знаю, что мне делать:

радоваться, что я нашел тебя, или зареветь от одного вида твоих
одежд. Кто ты и чего ты ждешь у этого холма?

– Кто я? Что я здесь делаю? – переспросил человек, не подымая глаз.
– Я любил людей и потому требовал от них многого, слишком
многого. В ответ я получил от них то, чем они могли наделить
меня в полной мере – одиночеством , беспредельным
одиночеством. Я ушел от людей. Я бродил нехожеными тропами и вот набрел
на этот могильный холм – здесь покоится Бог. С тех пор я не
покидаю этой могилы.

Мои ноги подкосились, и я тяжело упал на колени. Так вот почему я не
мог найти Его, подумал я. Он здесь, в этой могиле. Я долго
смотрел на поросший травой холм невидящими глазами.
Сдавленным, надрывным голосом я попросил могильщика:

– Не сочти это за праздное любопытство. Позволь мне взглянуть на Его
останки.

Могильщик бросил на меня испуганный взгляд. Я был непреклонен, и он,
смирившись, подошел к холму, опустился на колени и стал
медленно разрывать руками могильный холм. Я хотел было
присоединиться к нему, но он бросил на меня страдальчески-ревностный
взгляд, и я уступил его боли.

Вырыв достаточно глубокую яму, могильщик наткнулся на ветхую
плащаницу. Недоумевая, он стал нервно перебирать ее своими руками,
отчего она беззвучно рвалась на куски.

Облегченно выдохнув, я улыбнулся и произнес восторженно:

– Смотри, могильщик! Бог воскрес! Его могила пуста!

Ничего не ответив, могильщик вдруг начал смеяться, но вскоре его
хохот перешел в надрывный плач.

– Пойдем со мной, – попытался успокоить его я.

Но он как будто не слышал меня. Продолжая то рыдать, то смеяться,
могильщик сбросил с себя свои ветвистые одежды, обернулся в
куски изорванной плащаницы и, приняв утробное положение,
улегся в могиле.

Я звал его, но тщетно. Оставив неистового могильщика с его болью, я
направился по своему следу назад, к лесному дому. Старуха,
как мне показалось, ничуть не удивилась моему возвращению –
улыбнувшись, она пригласила меня к вечернему столу.

VI.

За утренним столом, я вдруг понял, что должен прислушаться к самому
себе. Только познав самого себя, различив в шуме вековечного
леса свой собственный голос, думалось мне, я смогу найти
свою дорогу.

Попрощавшись со старухой, я смело бросился в заросли, переставшие
меня пугать. Сделав несколько шагов, я останавливался и
прислушивался к шуму шепчущей листвы, к окрикам птиц и реву
зверей, пытаясь расслышать в них свой собственный голос.

Так неспешно я набрел на небольшое озеро, звавшее меня к себе
веселыми девичьими голосами. Взобравшись на ветку высокого дерева,
возвышавшегося над озером, я увидел в воде четырех играющих
русалок. Расчесывая золотым гребнем свои длинные черные
волосы, одна из них что-то нашептывала другим. Затем они
расплывались и разыгрывали в воде сценки из жизни простого люда,
над которыми в итоге неистово хохотали.

– Эй, чертовки! – окликнул я русалок. – Вы осмеиваете земную жизнь,
но что знаете вы о ней?!

Услышав меня, русалки рассмеялись, а одна из них, сделав удар по
воде блестящим хвостом, нырнула в глубину озера и тут же
выбросилась из воды на песчаный берег. Она попыталась стать на
хвост, но безуспешно. Крича и проклиная все земное, она лишь
беспомощно барахталась по песку. Завидев это, ее подруги
перестали смеяться и с испуганными криками исчезли в водной
глубине.

Я слез с дерева, подошел к русалке – та чуть не сбила меня с ног
своим хвостом – и, отвесив ей оплеуху, чтобы заставить ее
успокоиться, сказал ей в назиданье:

– Что, чертовка, не так проста жизнь на грешной земле, раз ты и шага
не можешь сделать по ней самостоятельно.

Я взял русалку на руки, поднял и отнес ее к воде. Почувствовав себя
уверенней, чертовка наградила меня увесистым ударом своего
хвоста и скрылась в озерной глубине.

От сильного удара я резко развернулся и увидел перед собой какую-то
тень. Она бесшумно скользнула в густые заросли терновника и
скрылась в них, оставив меня с досадным недоумением: то ли я
действительно видел живую тень, то ли это была всего лишь
обычная игра света и тени.

Я снова прислушался к шепоту деревьев и как будто различил в нем
свой собственный голос. О, как я был счастлив! Сломя голову, я
бросился на собственный зов, но вскоре выдохся и поумерил
свой пыл. Через какое-то время я вышел к знакомому лесному
дому.

В срубе я никого не застал – старуха, видимо отправилась на сбор
лесных ягод или орехов, – поэтому, не найдя себе лучшего
занятия, я забрался на печь и попытался забыться во сне.
Проворочавшись на печи, как мне показалось, целую вечность, я вдруг
услышал из-под пола какие-то приглушенные крики. Я спрыгнул с
печи и, присмотревшись к полу, увидел в нем вырез дверцы
подпольного погребка. С большим трудом я открыл ее и, не
различив никого и ничего в кромешной темноте, услышал из глубины
подполья отчаянные крики и хохот.

Неожиданно из беспросветной тьмы вынырнул озорной мальчишка и тут же
скрылся во мраке. За ним последовал другой и третий.
Приловчившись, я стал ловить детей, когда они выскакивали из
темной глубины подполья, и поднимал их наверх.

Когда я вытащил из погребка последнего хохочущего ребенка, я окинул
взглядом старухин дом и не узнал его. Повсюду носились дети.
Круша и разбивая все, что попадалось им под руку, они
кричали, хохотали и проклинали друг друга. Домашняя утварь
превратилась в их руках в оружие: твердыми предметами они
бросались друг в друга, одеждой и тканями они душили друг друга. Я
попытался вразумить их – проклятия и кухонная утварь полетели
в меня. Какая-то озорная шутовка открыла дверь дома, и вся
развеселая кампания бросилась к выходу. Я – за ними.

Догнав в поле двоих озорников, я поднял их на руки, но один из них,
вывернулся и, оказавшись за моей спиной, сделал мне
подножку. Потеряв равновесие, я отпустил и другого мальчишку. В
следующий раз я поймал нерасторопную девчонку, но ее подруга,
увидев это, бросилась мне под ноги, и я снова упал, упустив
шутовку. Наконец, я решил отбрасывать пойманных детей назад и
так остановить безрассудную гонку. Но отброшенные назад они
настигали меня, бросались мне на спину, закрывали мне глаза
своими ручонками и сбивали меня с ног. Вымотанный я уже едва
поспевал за бегущими детьми, когда с ужасом увидел, как
выскочив из леса на край пропасти, они очертя голову бросились
в бездну.

Подойдя к краю обрыва, я долго смотрел вниз, стараясь увидеть в его
мрачной глубине погибших детей. Сплошная тьма скрыла их от
меня. Почувствовав в сердце невыносимую боль, я сел на край
пропасти и уставился на нее отчаянным взором. Просидев так
неподвижно достаточно долгое время, я почувствовал вдруг, что
бездна смотрит на меня глазами, полными любви. Наваждение
исчезло, когда я услышал над собой голос старухи.

– Что ты здесь потерял? – спросила меня она.

Я обернулся и ответил ей лишь молчаливым скорбным взглядом.

– Пойдем со мной, – мягко произнесла старуха и я последовал за ней.

Придя в лесной дом, она подвела меня к дверце, ведущей в подполье, с
легкостью открыла ее, и я услышал доносившиеся из глубины
знакомые крики, хохот и проклятия. Вскоре из мрака вынырнул
веселый мальчуган, старуха ловко поймала его налету и,
схватив его за шиворот одной рукой, поставила передо мной.

– Смотри, бурсак, – улыбаясь, сказала она, другой рукой убрала прядь
волос на его голове, и я с изумлением увидел обнажившиеся
рожки, чуть выступавшие из его головы.

– Так, где ж это видано – чертей от бездны спасать! – воскликнула
старуха, бросила чертенка в подполье и прихлопнула дверцу.

VII.

Рассвет я встретил в пути. Я шел, пробираясь сквозь лесные заросли,
ведомый своим голосом, в надежде отыскать выход из этого
бесконечного леса.

Наконец, я обнаружил подобие тропы – вычищенную от истлевшей листвы
колею, уходящую вглубь лесной чащи. Я пошел по ней и вскоре
настиг человека, который, согнувшись, нес на спине большой
пустой ствол какого-то дерева, основание которого, волочась
по земле, и создавало мнимую тропу.

Я обогнал его и очень удивился, когда увидел, что от единственной
ветви, уцелевшей на иссохшем стволе , исходила веревка, другим
своим концом затянутая петлей на шее незнакомца.

Заметив меня, он остановился и произнес, тяжело дыша:

– Доброго пути тебе, странник.

– Мои босые ноги выдали меня? – поприветствовав, спросил я его.

– О нет, твои глаза. У тебя глаза вечного странника.

– Быть в пути ab aeterno – не самая плохая участь.

– Ты прошел немало дорог. Не видел ли ты человека с крестом?

– Нет, как будто не встречал. А что тебе до Него?

– Он – мой учитель. Я ищу его.

– Потерять своего учителя – это либо великое дерзновение, либо
большая глупость.

– Я предал Его в руки палачей.

– Что?! – не понял я.

Гримаса боли исказила лицо путника.

– На то была Его воля, – пояснил он. – Но я никогда не отрекался от
Него. Эта виселица, – он кивнул головой на свою ношу, –
свидетельство моей преданности.

– Ты сменил крест на виселицу и кичишься этим?

– Нет, не кичусь. Ищу прощения.

– Бог тебе судья.

Незнакомец горько улыбнулся и, тяжело вздохнув, поволок свою ношу
неведомо куда.

Я продолжил свой путь. Иногда мне казалось, будто за мной следует
тень, тогда я оборачивался и звал ее, но никто не отвечал мне.

Ближе к вечеру я решил подстеречь тень, затаившись в небольшом
лесном овражке. Я тщетно просидел в засаде битый час, и меня уже
начало клонить ко сну, как вдруг, скатившись кубарем с
противоположной стороны овражка, на меня упал низкорослый
увалень. Распластавшись на земле, мы молча недоуменно смотрели друг
на друга.

– Это знак, – неожиданно произнес увалень и я не сразу понял, что он
имеет ввиду, поэтому он продолжил. – Это знак и он
непременно что-то означает. Вот только что?

Я молча следил, как он встал и, не стряхнув с себя грязной листвы,
начал что-то суетно искать.

– Ты не видел здесь книги? – вновь обратился он ко мне.

Я не нашел ничего лучшего, как извиниться перед увальнем за наше
столкновение.

– Не стоит, – успокоил он меня, – моя шкура знает все медвежьи ямы
этого леса.

Наконец, он нашел свою книгу. Подняв ее с земли, он тут же раскрыл
ее – я успел только увидеть на кожаном переплете позолоченную
надпись «De signis» – и, забыв обо всем, углубился в ее
чтение.

– Так, что же значит наше столкновение? – неуверенно спросил я
толмача.

– О, это не простой вопрос, – ответил он, не отрывая глаз от книги.
– Его объяснению можно посвятить целую книгу. Мир полон
знаков. Я – всего лишь знак, ты – тоже знак, и весь этот лес –
только знак. Как знаки, мы связаны с бесконечным множеством
других знаков, окружающих нас, и объяснить себя мы можем лишь
в связи с ними…

– Я понял, толмач, – прервал я увальня, – о знаках ты знаешь все. Но
сдается мне, что за тьмою знаков ты не увидел человека.

– Человека? А что такое человек, если не знак?

– Какая знойная философия! – воскликнул я. – Что это – страх
пустоты?

– Страх? Скорее это любовь к пустоте.

Озадаченный я молча смотрел на забавного увальня, читавшего свою
книгу и вскоре, видимо, позабывшего обо мне. Погруженный в
чтение, он медленно направился туда, куда смотрели его ноги, но
не глаза.

– И все же, толмач! – закричал я ему вослед. – Я желаю тебе найти
человека!

VIII.

Ночь я встретил в овражке, укутавшись в сухую листву. Сон быстро
одолел меня, не смотря на таившийся в глубине моей души страх
перед опасностями ночного леса.

Проснулся я от грозного рычания, раздавшегося у самого моего лица. Я
открыл глаза и увидел над собой огромного волка.
Ощетинившись, он готов был броситься на меня и, пожалуй, сделал бы
это, покажи я ему свою спину. Однако я не стал безрассудно
бежать от волка, я лишь пристальней посмотрел в его глаза. И
каково же было мое удивление, когда я увидел, что это были
глаза человека.

– Как стал ты зверем? – взволнованно спросил я волка.

Он зарычал еще сильнее, но в глазах его появился испуг.

– В твоем рычанье больше боли, чем угрозы, – попытался вразумить я
зверя. – Открой мне свою тайну, а я, возможно, помогу тебе.

Волк перестал рычать, сел на задние лапы и, промолчав какое-то
время, заговорил со мной, с трудом подбирая слова:

– Когда-то я был добрым хозяином. Я пахал поле и собирал урожай. У
меня была большая семья. Нежданно-негаданно напала на меня
тоска, смертная тоска, которая сменилась неудержимым
бешенством, перешедшим вновь в тоску.

Становясь мрачнее день ото дня, я искал причину своей бешеной тоски
в бутылке и том духе забытья, который она дает. Но однажды я
встретил в трактире одного заезжего немца. Мы
разговорились, и он объяснил мне на плохом русском, что я сам сковываю
себя, что мне надо освободиться от себя самого и стать тем,
кем мне суждено стать, суждено моей природой. Я послушал
немца. Изо дня в день я становился все более свободным, свободным
от человечности. И чем более свободным я себя ощущал, тем
более свободным я хотел стать. Так я обратился в настоящего
зверя, рыскающего ночами в поисках плоти и крови.

– Посадить бы на кол твоего немца, – произнес я с мрачным видом. –
Или содрать с него шкуру живьем.

– Судя по его рассказам, он всю свою жизнь прожил с содранной кожей
и с колом в сердце.

– И что же, его наука не сделала свободным его самого? Тогда ломаный
грош – цена той науке. Да и что знает о свободе тот, кто
увидел ее в волчьей шкуре?!

Тяжело тебе быть человеком, очень тяжело. Крест человечности ломит
тебе спину, но его нужно нести. Я скажу более: нужно дорожить
этой ношей, этой болью. Если сможешь донести этот крест до
конца, он станет для тебя лестницей в небо. Сбрось свою
волчью шкуру, найди оставленный некогда крест. Никогда не поздно
снова стать человеком.

Выслушав меня, волк взвыл, одним прыжком выскочил из овражка и
скрылся во тьме ночного леса.

Вернувшись в старухин сруб к обеденному столу, я спросил у хозяйки о
тени, которую мне доводилось часто видеть в лесу. С
недавних пор я стал подозревать, не моя ли то тень и, может быть,
только поймав ее я смогу выбраться из зловещего леса.

– Когда-то эта тень была человеком, – объяснила мне старуха,
продолжая суетиться у печи. – Он жил по хорошему закону: не делать
зла, не видеть зла, не слышать зла. Как-то раз его спокойную
жизнь нарушил неправедный поступок – какой-то беглый солдат
на его глазах избил ребенка. Он даже не упрекнул злодея, он
просто бежал от зла. С этого момента он часто становился
свидетелем различных злодеяний, и всякий раз ретировался.
Незаметно для самого себя он с каждым новым происшествием терял
свою телесность и так постепенно превратился в тень.
Тогда-то он совсем бежал от людей и нашел себе спасение в лесных
болотах.

IX.

В тот день я твердо решил, что, следуя за своим голосом, наконец
найду свой путь. Выйдя из лесного дома еще на заре, я углубился
в чащобу и вскоре, прислушавшись, начал различать в вечном
шуме свой собственный голос.

Я последовал за ним, но странное дело – он вел меня то в
непроходимые дебри, то в лесные топи. Измученный тяжелой борьбой с
лесом я перестал замечать грозившие мне опасности и ведомый
своим голосом шел вперед, не разбирая пути.

Я не заметил, как мои ноги по колени увязли в земле. Одержимый я,
как мне казалось, продолжал идти, следуя сокровенному зову. Я
верил, что иду за ним, даже тогда, когда по пояс погрузился
в землю.

Мое положение стало отчаянным, когда я вошел в землю по самую шею.
Но только когда земля подступила к самому моему лицу и стала
забивать собой рот, нос, глаза и уши, лишая меня возможности
дышать, видеть и слышать, я вдруг

пришел в себя и, забыв о собственном голосе, все еще звавшем меня,
стал бездумно вырываться из мягких объятий смерти, совершая
всем телом резкие движения вверх, чем только ускорял
неизбежный конец.

Отведя во время очередного рывка свою голову назад и вниз, я
неожиданно увидел позади себя улыбающуюся старуху. Она что-то
сочувственно сказала мне, но я не расслышал, что именно. Земля
заполнила мне рот, я начал задыхаться. Я не понимал
бездействия старухи, это злило меня – ведь я погибал, а ей стоило лишь
протянуть мне руку. Почувствовав, что не смогу сделать
следующий вдох, я вдруг услышал внутри себя старухин голос:

– Что, бурсак, пробуешь землю на вкус?! Так каков же он – вкус
земли?!

Сказав это, старуха засмеялась. Ее смех проник в меня, он охватил
все мое существо. Пораженный охватившим меня чувством я
засмеялся, погрузившись в землю с головой. Смеясь всем телом, я
стал вдруг исторгаться из земли. То ли судорожные движения
тела, производимые смехом, выталкивали меня из земли; то ли
сама могила, оскорбленная таким кощунственным к ней отношением,
отторгала меня – как бы там ни было, я вскоре оказался
поверх земли. Все еще смеясь, стоя обессиленный на четвереньках,
я изрыгал из себя землю и пытался сказать старухе слова
благодарности.

– Что привело тебя сюда? – спросила она меня, едва сдерживая смех.

– Мой собственный голос! – прокричал я ей в ответ.

– Твой голос? Да это ж тебя леший водит! – весело воскликнула
старуха и ударила меня рукой по спине, так что последний ком
земли, мешавший мне дышать, вылетел из моего горла.

Когда следующим утром я снова услышал зов собственного голоса, я
лишь рассмеялся ему, и он тут же исчез.

С некоторых пор я перестал искать выход из леса, я посмотрел на него
по-иному. Прекрасный извечный лес теперь казался мне
родным. Я чувствовал свою причастность к его жизни, к его тайнам и
безднам. Они больше не пугали меня. Я полюбил их, как
только может человек полюбить то, что непрестанно угрожает ему
гибелью.

Поразмыслив, я решил построить себе дом в лесу – не вечно же мне
было стеснять старуху. Соорудив себе каменный топор, я стал
расчищать участок под сруб. Работа шла медленно, но уверенно –
то были одни из самых счастливых дней в моей жизни.

Однажды утром я начал обтесывать одно из поваленных деревьев, как
вдруг привычный шум старого леса разрезал отчаянный крик о
помощи. Бросив топор, я не раздумывая ринулся на этот крик.
Поначалу я бежал быстро, ловко уворачиваясь от больших ветвей и
перепрыгивая через сухие корни огромных деревьев, но вскоре
лес сгустился и пробираться сквозь него стало сложнее. Крик
попавшего в беду человека звал меня вперед, в непроходимые
терновые заросли. Пробираясь сквозь них, я упал на
четвереньки, а вскоре продолжил свой путь ползком, подобно младенцу.
Немыслимые сплетения ветвей терновника не только прижали
меня к земле, но и совсем лишили меня света. В полной темноте я
полз на зов кричавшего человека, но вот во мраке я увидел
впереди луч света. Крик о помощи и свет слились для меня в
одно, и я рванулся вперед, несмотря на боль, причинявшуюся мне
шипами разросшегося кустарника. Чем ближе я становился к
свету, тем более мне казалось, что зов растворяется в нем.

Вскоре я смог приподняться на четвереньки, а потом и стать в полный
рост, когда терновые заросли остались позади и я вышел на
берег небольшой реки. Полуденное солнце, чье тепло я ощутил
впервые за все эти сумрачные дни, ослепило меня, и я не сразу
увидел на возвышавшемся над речкой лугу косарей.
Подзадоривая себя веселыми окриками, мужики и бабы собирали сухую
скошенную траву в стога. Их возгласы я, по-видимому, и принял за
крик о помощи.

Оглушенный солнечным сиянием, я подбежал к реке и бросился головой
вперед в ее теплые воды. Погрузившись в них, я долго плавал в
их глубине, не желая покидать ее. Вынырнув, я с удивлением
увидел, что течение реки сорвало с меня окровавленные куски
одежды, изорванной терновником, и я остался в воде нагим.

Я засмеялся и снова погрузился в воду, а когда опять со смехом
вырвался из ее глубины, увидел у самого берега девушку,
спустившуюся с луга за водой. Испугавшись моего неожиданного
появления, чернобровая красавица с венком из полевых цветов на
голове и сушеной тыквой, служившей сосудом, в руках остановилась
в нерешительности и, не сводя с меня глаз, стала пятиться
назад. Улыбаясь, я молча смотрел на нее, затем попытался
что-то сказать, да все невпопад.

Девушка какое-то время все еще испуганно смотрела на меня, но затем
смущенно и светло рассмеялась мне в ответ.