Литературная критика

Или в лес! В лесу жить хочу! В русском лесу, смешанном, где пахнет грибами и соснами, а воздух от берёз свеж и умыт. Я бы жил там в старой советской даче, типа как на Лосином острове. Бревенчатая, с крашеной дощатой верандой, окна мансарды залеплены черемухой и сиренью.

Хочу жить в Нескучном саду. Я всё обдумал. Там есть такой Летний домик. В нём библиотека! Представляете, до сих пор. Я как-то вечером проходил – она закрыта была уже, но внутри свет горел. Такой жёлтый, знаете. Такой до боли тоскливый уютный свет. Как в маленькой районной библиотеке. Или в больнице. Или в любом другом учреждении социальной сферы. Ничего больнее и пронзительнее социальной сферы нет. И роднее. Я ведь оттуда родом. Из мужиком битого, кулаком стреляного, хлястиком от халата подпоясанного социализма. Из лосиноостровских чёрно-белых пятидесятых. Больно. Люблю. Видел – на старых фотографиях, когда мама маленькая была. И в старых перетянутых шпагатом журналах с пыльного-препыльного чердака.

Больше всего на свете я хочу быть киоскёром где-нибудь в старом – можно не цветном! – но очень лучезарном советском фильме. Когда троллейбусы на улицах были синими, круглозадыми, а бульвары темно-зелёными, с листвой, словно намазанной маслом. И я занимаюсь важным, без шуток, делом: продаю людям газеты «Труд», «Правда», «Известия», «Советский спорт». И ещё журналы: «Огонёк», «Пионер», «Костёр», «Юный техник», «Техника – молодёжи», «Знание – сила», «Наука и жизнь», «Советское ФОТО», «Советский экран», «Работница», «Крестьянка» и даже журнал «Америка», но его неохотно берут – неинтересный и дорого. Люди в белых рубашках с короткими рукавами, уткнувшись в свои газеты, неспешно растекаются по бульвару, присаживаются на лавочки, а лавочки все удобные, с округлыми, как попы троллейбусов, спинками, и возле каждой стоит урна, и милиционер в белой, аккуратно расправленной под ремнем гимнастёрке каждому улыбается и отдаёт честь. У него тоже такая работа.

Ещё я хочу, чтобы моя жена работала маркировщицей колбасных оболочек в чистом-пречистом, как космическая лаборатория, колбасном цехе. В красивом белом халате и волшебно вздыбленном колпаке. Чтобы она выглядывала мне навстречу в окно и звонко смеялась. Чтобы мы с нею гуляли в Нескучном саду и удивлялись, какие памятники архитектуры были когда-то доступны всяким эксплуататорам-самодержцам в окружении цветущих акаций. И осенью чтобы гуляли, и я бы пинал выходными штиблетами колючие зелёные солнышки осыпавшихся каштанов, а она ворчала и нестрашно сердилась. Мне бы не пинать их тогда, а подбирать и складывать в карманы, как самое дорогое, потому что уже вцепился, уже гложет её изнутри пока ещё незаметный убийца-рак...

А знаете ли вы, что стоит на застеленном клеёнкой столе на веранде нашей дачи, которая утонула зелёной крышей между берёз и сосен на Лосином острове? Конечно, эмалированное ведро со студёной водой, и в нём плавает алюминиевый ковшик! Я могу сочинить целую поэму про этот ковшик. Могу – но не могу, потому что очень хочется есть. Хочу прийти со своей многотрудной работы, от которой разливаются по жилам огромной страны электричество и чугун, и, обшаркав валенки тощим специальным веником, основательно потопав ими по обледенелым доскам крыльца, войти в сени.

Там, на специальном половике, я снимаю шапку и ватник, стягиваю валенки, которые ты тут же заботливо уносишь сушиться к печке. Я не противлюсь – знаю, тебе это приятно. С любопытством втягивая замёрзшим носом домашние запахи, бормочу: «Ух, там и подморозило! Градусов тридцать, не меньше… Что труба – не замёрзла?» – и заботливо, по-хозяйски проверяю барашек водопроводного крана.

– Я там тёплой налила в умывальник! – предупреждаешь ты, и я незаметно ухмыляюсь в усы – довольный, что и труба не замёрзла, и тёплой налила, и обедать сейчас будем – всё как надо, всё как обычно.

– Ну у тебя тут и па-а-хнет! На всю улицу! – пытаюсь пошутить, входя в комнату и орлиным взором с удовольствием примечая: и чугунок на припечке, и солёные огурцы с бурыми зонтиками укропа на специальной «огурцовой» тарелке, и до половины налитый лафитничек с испариной на стеклянном боку, и даже – во как живём! – накрахмаленные салфетки.

Неожиданно для себя запускаю пальцы в карман толстовки и через специальную прореху в измятой пачке выуживаю толстую, как балтийская килька, и почти такую же душистую «беломорину». Подношу к лицу, разминаю и, замирая от стыдного удовольствия, потихоньку нюхаю…

– Витя!.. Курить?! – всплёскиваешь руками ты.

Смущённо насупившись, прячу папиросу в карман:

– Да не, это я так…

И мы садимся обедать.

Несказанно хорошо у нас дома! Справа от двери, если стоять к ней лицом, стоит купленный на премию холодильник «Орск-3». Отчаянно грохочет, когда включается и выключается, но это нам не мешает. Дальше – буфет. Сверху, за толстым зелёным стеклом, – посуда, а снизу, за тугими – что только с ними не делал! – дверцами, – всякие макароны, крупы, сушёные приправы (я их в шутку называю «коренья»), колотый сахар, соль, башенка завёрнутых в синюю обёрточную бумагу крышек для консервирования, медная тяжёлая ступка… Если по ней чем ударить – гудит, что твой колокол. Впритык к буфету по-над стенкой – диван, а там уж и валенки мои стоят сушатся – конец, печка. С другой стороны двери – комод, потом стол, за которым мы с тобою сейчас сидим, над столом отрывной календарь с пометками, а дальше телевизор – и снова конец комнате.

Телевизор редко включаем – он больше используется как подставка под оглушительно тикающий будильник. Будильник – в нашей жизни вещь архиважная! А телевизор по праздникам смотрим. На Новый год, в День Победы, на Ноябрьские, когда парад. И то – если не идём в клуб, на демонстрацию или в гости. Вторая комната поменьше, там только кровать, шкаф с книгами, этажерка, цветы и кусты алоэ на окнах. Хорошо у нас дома. Я очень благодарен тебе за это.

– Знаешь, – говорю вдруг, переведя дыхание после рюмочки, – завтра третью линию запускаем в опытном цеху...

– Да как же это? – изумляешься ты. – Раньше на квартал? Витенька, не опасно ли?

– Хе-хе, – я тянусь за перечницей, – Дмитренко головой поручился…

– Чьей головой, Витя?

Даже ложку в сторону отложила – так встревожена и расстроена.

Я тоже мрачнею – стараюсь говорить твёрже и тише:

– А голова, Нинок, у нас общая. Народная голова. Не в частной лавочке проблемы решаем, сама понимаешь…

И уже помягче, поласковей:

– Не переживай, всё будет нормально – как и должно быть. Как же иначе! Ну а чем твои-то архаровцы отличились сегодня?

Киваю в сторону подоконника, где возле керосиновой лампы аккуратной стопкой сложены школьные тетради.

Чуть не забыл – в горнице, между окнами, у нас висит репродукция картины художника Бродского «Ленин в Смольном». Знаете, маленькая такая, в круглой рамочке. Может, видели у кого? Их тогда много таких было…

 

 

***

 

Понятие «социалистический реализм» достаточно отдалилось от нас во времени, чтобы можно было попытаться взглянуть на него «мимо политики». История – вещь по-медицински циничная. Например, обывателям нравятся «сталинские дома» – и вот уже ужасное слово «Сталин» обретает в языке позитивный смысл…

Что такое «социалистический релизм»? То же самое, что и реализм «голливудский» – одно из названий искусства, в котором добро всегда побеждает зло. При этом вопросы «что есть добро» и «что есть зло» остаются за скобками – предполагается, что они уже решены самой жизнью и правильные ответы на них очевидны и общедоступны. В этом состоит главная слабость такого искусства – оно не самостоятельно, его шифры не прочитываются без ключей, спрятанных в современной ему социальной действительности. Однако это единственное искусство, в котором «хорошие» не только не уступают «плохим» в обаянии, но и превосходят их.

Известно, что все счастливые семьи счастливы одинаково. Для «нормального» искусства это проблема. Для «соцреализма» – нет. Обаяние добра здесь возникает из разницы потенциалов «великого» и «обыденного». Маленький человек наделён нравственным алиби – он ощущает свою причастность к героической истории и к решению «великих» вопросов бытия не через какие-то «особенные» поступки, на которые у него недостаёт сил, а через свою уютную, сиюминутную, но при этом «правильную» обыденность. Пришёл домой, почистил картошки, пожарил, поел и лёг спать – а от этого приблизилось всеобщее счастье, потому что и чистил, и жарил, и ел ты её правильно – в русле объективного исторического развития: «со всем народом», а не наперекор ему. На миру и смерть красна, а уж как красна на миру жизнь!..

Сверхпопулярные «женские детективы» Дарьи Донцовой тем и берут, что несут своей читательнице утешение. В них много привычного, домашнего, уютного: тапочки, диван, сковородки, кастрюли – их героиня такая же, как и я. Только при этом ей приходится переживать экстраординарные обстоятельства – ведь в моей жизни нет литературного «героизма», и «героиней» я поэтому стать не могу. А кабы сама моя жизнь со всеми её тапочками и кастрюлями считалась бы гарантировано героической, Евлампии Романовой тоже бы не приходилось гоняться, задрав штаны, за бандитами. Она бы спокойно забирала после работы ребёнка из садика и была при этом столь же любима.

Недаром самые любимые всеми образцы «соцреализма» возникли не в тридцатые годы, в период теоретических «бури и натиска», а после войны, когда перед людьми встала задача возвращения к мирной жизни. Изобилие «Кубанских казаков», праздничное мороженое и краденая варёная курица из «Двух Фёдоров», иностранный мебельный гарнитур «двадцать сверху» из «Иронии судьбы…» – это самое оно и есть. Соцреализм. Обожаю. Вы – нет? Не повезло. Развивайте душевную тонкость, господа. Без моего терпеливого и участливого участия – вряд ли вам удастся войти в… ну… не важно, да…

 

 

***

 

Больше всего я хочу жить в Летнем домике, который в Нескучном саду. Я хочу быть стареньким обнищавшим помещиком, а это типа моя усадьба. Из всей дворни осталась только ключница – мы с ней ругаемся. Дело в том, что на крыльце дома сквозь щели растёт трава. Я это люблю – особенно подорожник. И запрещаю выдёргивать. А она ворчит и всё равно, когда я не вижу, выдёргивает, потому что «разруха». Не понимает, что мы с ней в раю полутора ногами уже.

Вокруг Летнего домика в Нескучном саду растут липы и поют соловьи. Это – не сказать, до чего хорошо. А ласточкины гнёзда под фризом ключница всё-таки сбила осенью – палку взяла и сбила. Две недели не разговаривали.