Проза

 

 

Мясник

В половине двенадцатого мясник Роман идет в буфет. К этому времени заканчивается разделка туш, привезённых рано утром. Филе, корейка, рулька, рубец, – все аккуратно, по сортам. Техничка Шура смывает кровь, вытекающую в торговый зал. У Романа приятно побаливают мускулы плеч и спины. Можно сходить в буфет, расслабиться.

С одиннадцати утра до полтретьего – сумасшедшее время для рыночного буфета.

Людям лень разбить с утра два яйца на сковородку, а к полудню у них в животе ария из оперы «Жрать хочу», говорит буфетчица Анжелка. Анжелка – любимая женщина Романа. Конечно, не идеальная. Сразу видно, что ей под тридцать, сразу видно, что курит полторы пачки сигарет в день. И даже на улице, где Анжелка без форменного фартука, любой поймет, что она – буфетчица. Анжела пропиталась запахами рыночного буфета. Впрочем, у Романа нормальная самооценка, человек осознает, какое у него «резюме» – два расторгнутых брака, алименты на шестилетнего сына, истекший условный срок за соучастие.

Крытый городской рынок довольно велик. Роман идет через мясные и овощные ряды.

– Привет, Рома!

– Здорово, Лара! Здорово, Танюша! Здрасте, Наталья Викторовна!

Острые запахи для работника рынка – как вопли для врача роддома, как визг бензопилы для лесоруба, привычное дело. Под потолком огромного зала смешиваются возгласы торговок, растекаются в слабом эхе стук и скрежет.

У Романа фартук в бурых пятнах, из кармана фартука свисает бычий хвост. Валенки тоже в крови. Мамаша с ребенком, забредшие в рыночный буфет, смотрят на Романа, мамаша брезгливо, ребенок – с ужасом.

– Анжела, как самочувствие? – спрашивает Роман, оттирая от стойки мамашу, ребенка, двух помятых теток.

Анжелка – женщина видная, грудь третий номер, пять золотых цепей на шее, и пять золотых колец на пальцах, но ни одного обручального. Может, через полгода будет шестое кольцо на безымянном пальце у Анжелки, думает Роман.

Если срастётся.

Анжелка работает спокойно. Не нервничает, не торопится, брызгает водой вчерашние хот-доги и слегка подогревает их, чтобы распарились и приобрели съедобный вид. Это для чужих, а для Романа жарится свежее мясо в режиме «гриль».

Цветочница

Леночка и Маняша приходят раньше Романа. Тоже лень с утра себе завтрак сварганить, не сердито думает о них Анжела. Леночка и Маняша приносят с собой приятные и приличные запахи: цветов и пирожных. Они торгуют в павильончиках крытого рынка рядом с Анжелкиным буфетом. Покупатели окликают их: «Девушка!», и Анжелка признает, что Леночку и Маняшу так звать можно, а ее – нет, хотя они ей ровесницы. Следят за собою девушки. Мало курят, вовремя красят волосы, после шести не кушают.

– Наверное, цветы и торты лучше влияют, чем микроволновка, – рассуждает Анжелка за рюмкой на рыночных девичниках. Она не завистлива, не злобна, за что рыночный народ и ценит.

– Вам по булке, девчонки?

Маняша, улыбаясь и возводя брови вверх, ставит на буфетную стойку коробку с тортом.

– Что за праздник? – спрашивает Анжелка. Она боковым зрением видит, что идут в буфет «постоянные» – Валерьяныч, Авдеева.

– Хусейн прописку получил, – сообщает Маняша.

Всем понятно, и все, включая подошедших Валерьяныча и Авдееву, поздравляют.

Хусейн – то ли узбек, то ли татарин, а Маняша всегда доказывает, что турок. Она немного стесняется, что живет с нерусским. Хотя, что тут стесняться, все варятся в одной перловке, в рыночной кастрюле, где нет наций и религий. И морали с совестью тоже нет, говорит Валерьяныч, запойный алкоголик, алкаши все любят порассуждать о морали и совести.

Маняше неудобно, что Леночка и Анжелка смотрят на нее слащавыми глазами. Им завидно, бедным девкам, что у Маняши есть Хусейн, который возит ее на черном «Седане», который покупает ей итальянские туфли, а уж о восточных страстях в кровати Маняша даже не заикается. Маняше с детства совестно за свое благополучие. Мама была завбазой, папа – директор универмага.

Восточные мужчины любят белую кожу, покладистый веселый характер, и чтобы девушка не пила, не курила. Не все, простите, могут держать себя в форме. Жизнь сейчас такая, а девушки не такие.

Вдали отдаются от высоченного потолка рынка крики зазывал, возгласы, грохот железных тележек. От Маняши пахнет надменными духами «Диориссимо».

Книжник

Валерьяныч попросил пива – значит, он в «печальном» периоде. Алкоголизм Валерьяныча старый, запущенный, как язва, и имеет множество сложных оттенков. Бывают недели и месяцы, когда Валерьяныч вообще не пьет. Тогда торговля его потихоньку движется, Валерьяныч отдает долги, ходит чистый и глаженый. Бывают страшные срывы – они наступают апокалиптически, внезапно, и тогда Валерьяныч потребляет самую дешевую самогонку, настоянную на димедроле, разбавленную техническим спиртом. Буянит, попадает в вытрезвитель, ходит страшный и окровавленный.

Лучше всего Валерьянычевы «печальные периоды». В печали он пьет пиво, добр, философски настроен. Торгует исправно своими книжками, дает в долг каждому, кто попросит. Все честно возвращают долги. На рынке не принято наживаться на несчастье ближних.

Все торгующие – ближние. Все покупатели – дальние. Авдеева объясняет это Леночке, и шмыгает носом – вечный ринит.

– Ты неправа, Бусинка, – возражает Валерьяныч, – все люди ближние. Никто не знает, с какого края прилавка будут стоять наши души в жизни вечной. Дай, Анжела, какой-нибудь пирожок к пиву. Со вчера не емши.

На дворе моросящий дождь, октябрьская холодная грязь. Валерьяныч торгует букинистическими книгами на улице. Отправляясь перекусить у Анжелки, он просто накрывает товар полиэтиленовой пленкой и кивает соседу-книжнику: «Присмотри».

Бусинка, то есть Авдеева, влюблена глупо и нелепо в Валерьяныча. Сама она тоже глупая и нелепая, девка, баба, не поймешь, что такое, сама о себе говорит: «Я интеллектуалка». Анжелка презирает Авдееву, а Валерьяныча ей жалко. Она подает ему свежий пирожок с курицей, хотя он, под балдой, не распознал бы вчерашний и даже позавчерашний.

– Жизнь вечная, это все туфта, дядя Костя, – весело говорит таксист Дениска. Он всегда забегает в буфет именно в полдень. Валерьяныча он снисходительно жалеет. У молодого таксиста и пьющего книжника свои особые дела: Валерьяныч может достать любую старую книжку, а Дениска с ума сходит по советским книжкам про шпионов и дореволюционным приключенческим романам.

– Это все фантастика, чтобы человеку было не страшно. Все ведь хотят, чтобы «все было хорошо». Задолбали уж своим «все будет хорошо».

Дениска заказывает солидный завтрак: два окорочка гриль, беляши, кофе. Маняша угощает Дениску тортом. Он хороший парень, жалко молодой слишком, только после армии.

– Вы неправы, юноша, – говорит Авдеева, сморкаясь в фиолетовый мужской платок, – существование вечной жизни доказано даже математически…

– Не знаете, когда СЭС приезжает? – спросила Анжелка громко, чтобы заткнуть Авдееву. – Затерзали уже своими смывами!

Роман, Леночка, Маняша, подошедшие бабы-фруктовщицы – все страстно ругают СЭС (санитарно-эпидемиологическую станцию), часто упоминая некоего Куприянова.

– У меня есть один клиент, – говорит Валерьяныч Дениске на ухо, – у него библиотека огромная. Еще дореволюционные издания. Человек очень пожилой. Служил в органах. Арестовывал, конфисковывал. Накопил в итоге книг и антиквариата.… А родни нет практически. Продает потихоньку. Я приглядел там несколько экземпляров… в вашем вкусе…

Дениска угощает Валерьяныча горячим беляшом. Валерьяныч жадно ест. Авдеева сглатывает слюни. У нее самой на завтрак только бутерброд с вареной колбасой, Анжелка подсунула вчерашний, она Авдееву не любит.

Все на рынке думают, что Авдеева хитрая, прикидывается убогонькой, норовит оженить Валерьяныча на себе, чтобы оттяпать его квартиру.

Валерьяныч тоже пожилой, родни практически нет, а квартира большая. Сталинка с высокими потолками.

 

Таксист

К семи вечера Дениска заканчивает смену. Рынок закрывается в восемь, и нет смысла торчать на стоянке рядом с ним. Дениске еще до дому добираться полчаса, на окраину, через пробки, по разбитому асфальту. Ужинает он всегда у Анжелки, потому что дома бабушка то ли приготовит, а то ли снова заснет у телевизора, что с нее спросишь, восемьдесят лет человеку.

Анжелка к вечеру вся серая от усталости, сигарет и запаха микроволновки. Но Дениске доброжелательно улыбается, греет ему котлеты и картошку фри. Дениска иногда ее подвозит, и всегда бесплатно.

– Едешь домой, Сергевна? – спросил Дениска.

Буфет пустой. Рынок стихает. Тележки громыхают далеко, на выходе.

– Я попозже… Маняша с Хусейном обещали подбросить.

Анжелке нож в сердце Маняшина доброта. Ее Роман провожает не всегда. Сегодня заглянул и крикнул – убегаю, дел много в городе!

Дениска избегает чужих проблем. Он ест и читает газету. Все время читает, когда не за рулем, бабушка приучила с детства, она – бывшая учительница литературы, а родители у Дениски сгинули, мать – в тюрьме, отец – в психдиспансере, Дениска их практически не помнит.

– Денис! Ух, я торопился, застал! – радостно говорит Валерьяныч. И кладет на стол перед Дениской две затрепанные книжки. Одна называется «Спрут». У другой название неизвестно, бурая обложка наполовину оторвана.

Дениска счастлив. Щедро платит. Валерьяныч тут же берет у Анжелки на все деньги пива и убегает. Дальше Дениска жует, не глядя в тарелку, листает желтые страницы, не ощущая времени, а рынок между тем скоро закроется. Анжелка убрала остатки еды в холодильник, ее помощница домыла посуду, обе женщины переодеваются, мажут руки кремом.

Пришел дурачок Алешка, забрал, как обычно, пустые бутылки и пакеты с мусором.

– Анжела! Вы опять продали ему пиво! – горестно говорит Авдеева, заглядывая в дверь. – Ну, продали бы бутылку-две, но зачем столько?!

– А мне что? – надменно говорит Анжелка. – Волнуешься за мужика, смотри за ним!

Когда Авдеева исчезает, шмыгая носом, Анжелка добавляет: «Лахудра сопливая!»

Помощница и подошедшая Маняша громко смеются и еще минут десять обсуждают Авдееву. У Дениски есть время дочитать первую главу.

Буфетчица

Анжелка принимает свежие продукты. Грузчики просят по двести пятьдесят за то, что сами все расставили в кладовой. Анжелка наливает из особой заначенной бутылки. Молодая была – сама ворочала ящики, рвала кишки, потому что еще не умела своровать и сэкономить на различные заначки.

На закуску грузчикам Анжелка дает свежие хот-доги. Не гретые.

Мужики бубнят добродушно, а почему не гретые, один пытается цапнуть Анжелкину помощницу Лиду за ляжку. Анжелку они не трогают. Все знают, что она – женщина Романа.

Анжела опрыскивает из пульверизатора вчерашние гамбургеры, булки, пирожки. Звонит на мобильный хозяин. Сообщает, что надо ждать Куприянова. У хозяина «свои» в СЭС, он всегда всё знает заранее.

– Деньги привезу, – говорит хозяин, – а вы там марафет наведите, Лидка пусть посуду в растворе два раза прополощет, а сковородку ту с-под рыбы отдайте на время Хусейну.

Анжелка отвечает – ага, поняла, а сама видит в зеркальной стенке шкафа, что морда сегодня никуда не годная, под глазами синяки, нос серый и блестит. Откуда тут взяться хорошему цвету лица. Нервы все время – Куприянов затерзал, Роман не позвонил ни вчера, ни с утра, и поганая хворь-молочница все нутро источила.

Она кричит Лидке, чтоб та полоскала посуду «в темпе вальса», а сама хватает сковородку и бежит с нею в киоск к Маняше. На сковородке кишечная палочка, не выводится ни хлоркой, ни кипяченьем. Всегда перед набегом СЭС Анжелка прячет злополучную сковородку в цветочном киоске. Маняшу не проверяют. Хозяин киоска – Хусейн, у Хусейна все схвачено.

– Выкинули бы вы ее, и дело с концом, – смеется Маняша, беря сковородку своими холеными ручками с французским маникюром.

– Пробовали другие покупать. На всех подгорает, а эта – как заколдованная, – объясняет Анжелка.

В буфет уже сунулась посетительница из «чужих», Анжелка рявкнула на нее: закрыто до девяти, учет! Настроение у Анжелки на нуле из-за Куприянова, из-за Романа. Она сгребает все вчерашние продукты в пакет, выбрасывает в контейнер во дворе рынка, туда гурьбой бросаются жирные лохматые псы. Анжела еще заскакивает в рыночный туалет. Прокладка «на каждый день» вся мокрая, зуд невыносимый, не помогают таблетки за семьсот рублей, ничего не помогает пять лет подряд, врачиха говорит – нервы, всё от нервов.

Анжелка тщательно моет руки, на бегу раскуривает восьмую за утро сигарету. На пороге буфета стоит Роман, пытается вручить Анжелке пакет с продуктами и бутылкой коньяка. Это у него вместо цветов, так выражает любовь, внимание, этим говорит – сегодня ужинаем и ночуем вместе.

– Ром, оставь пока у себя, окей? Сейчас Куприянов придет кишки выматывать!

Скромный поцелуй в щечку. Тетки-фруктовщицы напротив умильно улыбаются.

 

Кассир туалета

Мужской и женский туалеты разделены толстой стенкой. Запахи нерезкие, потому что оба туалета под землей. Но мужской пахнет шибче, мускуснее. Работы у кассира женского отделения больше – дамы при каждом посещении требуют туалетную бумагу. К тому же надо следить, чтоб посетительницы не курили в кабинках.

У деда Коли в мужском отделении этих проблем нет. Но работу надо начинать на час раньше. Грузчики, мясники, тележечники – все мужики, приходят за час до торговок.

Поэтому дед Коля раньше всех на рынке узнаёт новости.

– Куприянов сегодня будет! – сообщает заведующий рынком. – Но не у нас. В буфете и кафе.

– Слыхал? – спрашивает дед Коля у Валерьяныча. – Куприянов сегодня будет.

– Мне твой Куприянов до фонаря, – гордо отвечает Валерьяныч, – я человек свободный! Заплатил налоговой за землю, и пошли все остальные лесом. Дай закурить, дед.

Дед Коля закурить дает. А в долг на пиво не дает. Дед Коля не уважает пьющих. Особенно интеллигентных пьющих.

– Видал алкаша? – спрашивает дед Коля у продавца сухофруктов, таджика Бахтиёра. – Работал в редакции газеты. Выгнали за пьянку. Пошел учителем в школу. Выгнали. В газетном киоске работал. И оттудова выгнали…

Бахтиёр слушает вежливо, кивает.

 

Хозяин трех киосков

Хусейн никогда у Анжелки не закусывает. Он обедает в кафе «Колосок», которое находится тут же, в здании крытого рынка. В «Колоске» настоящее меню: борщ, лагман, жаркое в горшочках. И дорогая выпивка на разлив. Маняша всегда обедает с Хусейном. А сегодня приглашены на обед также Леночка, Анжелка, Роман. Хусейн обмывает свою прописку.

– Давайте за дружбу! – говорит Анжела.

– За дружбу и взаимовыручку! – детализирует Роман.

– За моих хороших друзей! – резюмирует Хусейн. Он говорит без малейшего акцента. Носит дорогой свитер, французские джинсы. Пьет коньяк наравне с Романом. Никакого мусульманства, никакой ксенофобии, у нас на рынке – интернационализм.

Только он никогда на Маняше не женится законно, думает Анжелка. У них не принято. Можно пить коньяк и есть ветчину, а жениться на русской – фигу с маком. Вся родня проклянет.

– Извините, – Авдеева нависает над столом в своем дурацком пальто в огромную клетку, шмыгает противно носом.

– Вы не видели Костю? Валерьяныча не видели?

– Не видели, – отвечает за всех Роман.

– А что, пропал дядя Костя? – сочувственно, но не глядя на Авдееву, спрашивает Хусейн.

Авдеева начинает плакать, распуская сопли пуще прежнего. Валерьянычу принесли партию книг. Очень старых, дорогих. Одна вроде бы с экслибрисом известного ученого. Чуть ли не Сахарова. Потом пришли какие-то чужие люди. Торговались, шептались. Валерьяныч ушел с ними и с теми дорогими книгами. Вот уже четыре часа как ушел…

– Ну, что ты сразу ноешь, Варвара? – снисходительно говорит Леночка. – Мужчина есть мужчина. Забурился куда-нибудь выпить…

Вы не забывайте, какой сейчас народ, говорит Авдеева. Убьют за книжку. Выбросят труп в лесу. Ни одна милиция не найдет.

– Не плачь, Варя, – Хусейн встает. Ему неприятно, что некрасивая нелепо одетая женщина своими слезами и соплями портит настроение его друзьям.

Хусейн звонит в милицию. Просит перезвонить ему в случае обнаружения трупов. Все смотрят на Хусейна с уважением. Какое умение у человека заводить полезные связи. Когда он появился на рынке, Анжелка помнит, изюмом и фисташками торговал, кричал каждой проходящей женщине: «Красавица, пробуем! Красавица, изюм покупаем!»

Газетчица

Авдеева бежит в аптечный киоск за пустырником и каплями «Санорин». Анжелка в буфете наливает ей стакан воды и смотрит презрительно. Анжелка не любит Авдееву, и та, конечно, чувствует нелюбовь и страдает от этого. Авдеева очень хочет всем нравиться. Сложно всем нравиться, когда у тебя маленький доход, очки, ринит, пьющие соседи в коммуналке, чужая бабка, которая записала Авдееву наследницей с условием, что Авдеева будет за нею смотреть.

– Да куда он денется, хосподи! – говорит мрачно помощница Анжелки Лида. – Пропьется и придет…

Авдеева возвращается к своему лотку с газетами. Лоток размещается в вестибюле рынка, около дверей, от которых тянет октябрьской непогодой, сыростью. Авдеева раскладывает газеты: эротические с картинками – наверх, детские журнальчики, календари и кроссворды – справа. Глядеть на растопыренных девок в газетах Авдеевой неудобно, но сейчас пойдут с рынка мужчины: мясники, грузчики, продавцы восточных сладостей.

– Продаешь душу за копейки, Бусинка, – не раз грустно говаривал Валерьяныч, брезгливо отворачиваясь от напечатанных девок.

Отношение Валерьяныча к эротике неизвестно. У них с Авдеевой платоническая любовь. Валерьяныч знает наизусть множество любовных стихов, он читает их Авдеевой, когда она заходит на чай. Только чай, Авдеева даже вина не пьет, может быть, в этом и проблема, может, пьющему мужчине удобнее было бы с пьющей девушкой. Но притяжение душ у них сильное, Валерьяныч хвалил стихи Авдеевой, обещал послать их своим друзьям, которые работали в известных газетах и журналах. Пока не послал, сказал – нужно побольше, нужна подборка, а у Авдеевой еще мало стихов…

Авдеева вспомнила Валерьяныча, снова заплакала, и так продавала газеты, плача и потягивая носом.

Подлила уксуса на рану бабка Борисиха, которая торгует здесь же, в вестибюле, пакетами. Сообщила, вернувшись из туалета, что таксиста Дениску нашли утром на обочине дороги у загородной лесополосы. Дед Коля рассказывал. Машина целая, а парень убит ударом тяжелого острого предмета в висок. Денег при нем не нашли. Троих рыночных таксистов возили на опознание.

Выходившая с рынка Анжелка вспомнила, что вчера Валерьяныч продал Дениске две старые книжки. Авдеевой стало жутко, но нормально реагировать она не могла – от пустырника болела голова, хотелось спать, насморк замучил.

Дождь на улице, все разъезжаются, никто не предложил Авдееву подвезти. Надо ловить троллейбус, надо купить опекаемой бабке молока и творога.

А потом совсем стемнеет, и где же в этой мокрой холодной мгле искать Костю…

 

Разносчица

Катя Хорькова наполняет термос горячим кофе, складывает в тележку судки с салатами, бутербродами, пирожками, а сама голосит, у Анжелки аж в ушах ломит. Голос у разносчицы Кати Хорьковой особенный, «эксклюзивный», как Хусейн выражается. Катя визжит на неописуемо высоких тонах, вибрирует ослепительным дискантом, и притом кошмарно шепелявит. На рынке привыкли, даже считают, что Катин голос помогает ей в работе. Катя как заорет, толкая тележку между прилавков:

– Пирофки горяфие! Оливье! Селедка под фубой!

Другие разносчицы за Катиной сиреной просто растворяются.

– То таксиста прифыбли, – визжит Катя Хорькова, – то алкаф с книфками пропал. А теперь Авдеиху футь не угробили… страфно здеся работать!

Анжелку до мигрени утомляет Катин визг. Партия яиц, полученная с утра, оказалась порченая, подгадил поставщик, что теперь ставить в меню вместо «яйцо под майонезом» неизвестно. И мерзость-молочница терзает, хоть вой.

Что Авдееву нашли в подъезде Валерьяныча оглоушенной до сотрясения мозга, Анжелка знала с раннего утра. Ей дед Коля рассказал, а ему – дежурный мент Володя. Возили на опознание в больницу бабку Борисиху и еще одну тетку.

– Да на фиг они мне все сдались, придурки с книжками! – в сердцах говорит Анжела. – Меньше бы книжек читали, целее были бы! Может, в этих дореволюционерных книжках карта какого-нибудь клада! Иди, Катя! А то совсем без выручки останемся!

Катя послушно идет между прилавков. Тележка гремит по бетонному полу, Катя вопит бешеными децибеллами:

– Кофе горяфий! Пирофки, салаты!

Останавливается, когда окликают, подает пластиковые тарелочки и парующие стаканчики, вытирает руки о толстый серый фартук и возбужденно брызгает слюнями в еду:

– В книфках-то, мофет быть, карта клада! Книфки-то старинные были у Валерьяныфа!

Через полчаса над сырами и копчеными курами, грушами и курагой, картофелем, медом, розами, петрушкой перекатывается одна и та же будоражащая весть – в старинных книжках была карта клада!

Весть вытекает за пределы крытого рынка на улицу, в одежные, обувные, кожаные ряды. Особенно взволнованы книжники. Оно и понятно.

 

Рыночный пес

 

Жуку четыре года – пес в самом соку. Рост в холке – сорок восемь сантиметров, шерсть черно-пегая, дикая, на обеих лапах – старые поперечные шрамы. Жук точно знает расписание работы рынка. В полдень появляются мясники и выбрасывают самые негожие куски – со шкурой, с гнилью. Друг Жука, Роман, непременно приносит массивную сырую кость, на которой много сочного душистого мяса. Жук радостно ставит лапы на фартук Романа.

– Жри, дружище, – говорит Роман. Жук несет кость подальше, в дебри ломаных ящиков, картонных и пластмассовых коробок.

Жук зря остерегается. Псы на рынке связаны дружбой и взаимовыручкой, как и рыночные люди. Грызут и гонят только чужих, пришлых собак.

Жук несет кость и вдруг через сладкий запах мяса ощущает самый ненавистный для собак дух: самогонный перегар. Жук рычит через кость. А сам осторожно делает шаг вперед. И выбегает из коробочной баррикады с лаем. Наскакивает на коробки, хрипит, булькает звонким собачьим возмущением.

– Э, Жук-джан, чиво нашёль?

Фруктовщик Бахтиёр заглядывает в недра коробок и видит ноги в грязных ботинках. Один ботинок давно раззявил пасть, и по этой примете Бахтиёр узнает человека.

– Валерьяныч, ты живой или умирал?

 

Дежурный милиционер

Володе всегда с дежурством не везет. Его сменщикам выпадают тихие безоблачные дни, мирная суета рынка, отстраненное наблюдение за человеческим ульем. У Володи – что ни дежурство, то катаклизм. Пьяные грузчики подерутся, страшно, с выбиванием зубов и сворачиванием челюстей, или фруктовщицы ребенка подброшенного найдут… А сегодня того хлеще – труп на помойке. Бахтиёр по-восточному хитрый малый. Сказал негромко одному Володе, чтобы покупателей не распугать. Но рядом вертелась чертова бабка Борисиха, она тотчас разнесла по секрету всему свету. Когда Володя шел к помойке, за ним бежала целая толпа, и во главе ее – бабка Борисиха и визгучая Катька Хорькова со своей тележкой. Володя на бегу вызвал по рации наряд и «Скорую».

А Валерьяныч в груде ящиков оказался живой! Володя выволок его на свет божий, и услышал сначала вялую отрыжку, а потом невыразительный храп.

– Пьяный, сука, – сказал Володя, и в сердцах бросил Валерьяныча. Башка стукнулась об асфальт, но Валерьяныч не шелохнулся. Спал самогонным сном.

– Ты чего мне набрехал – труп, труп! – крикнул Володя на Бахтиёра. – Сам вытащить его не мог?

– Нехорошо человека на землю бросать, – внушительно сказал Володе мясник Роман. – Он тебе в отцы годится.

Роман с напарником подняли алкаша и понесли куда-то в подсобки. Следом понеслись Анжелка с кувшином воды и Маняша с какими-то таблетками. Вся толпа туда, старая пьянь у них – уважаемая личность, а милиционер двадцати двух лет – никто, чужой. Все рады молодого попинать, самоутверждение такое у взрослых. Приехали ребята из наряда, и тоже Володю отчитали. Нечего дергать людей. Сначала сам посмотри, труп, не труп, а потом уж звони.

– Даже книжки при ём, в запазухе! – радостно сообщила Володе бабка Борисиха. – Значит, не из-за книжек таксиста убили и Авдеиху треснули. Совпадение, значит…

 

Разнорабочий

Конец рыночного дня – самое любимое время у Алешки. Он ходит за прилавками, убирает весь мусор, что накопился за день, и находит много полезного. Три помидора, совсем немножко помятые, морковка, абсолютно целая. Обрезок свиной кожи с салом. Можно суп сварить.

– Алешка, брось эту каку! Я тебе вот чего дам. Бери, не стесняйся!– кричит торговка, и бросает в Алешкин мешок несколько говяжьих ребер с мясом. Алешка улыбается своим жутким горилльим ртом, говорит спасибо, а обрезок кожи, все-таки, тоже прихватывает.

Торговки необидно посмеиваются. Алешка – свой, рыночный. Покупатели шарахаются от Алешкиной небритой рожи, торчащих изо рта гнилых зубов. А для рыночного люда он – свой, хоть и дурачок.

Алешка выносит мусор и ломаные ящики, продукты складывает в один мешок, пустые бутылки – в другой. В рыночном зале гасят свет. Только в вестибюле горит, там торговки прощаются.

– Завтра поеду, Денискиной бабке деньги повезу, – говорит Анжелка, – таксисты похороны на себя взяли. И наши все скинулись, по-нормальному. Жалко мальчишку. Мальчишка был добрый.

– Если не за книжки, так за что прибили человека? – спрашивает Лида, и делает большой глоток из бутылки «Балтика № 3»

Алешка стоит за спинами женщин и смотрит на Лидину бутылку. Ждет, когда можно будет забрать.

– А кто к Варьке Авдеевой в больницу пойдет? – спрашивает бабка Борисиха.

– Поехали, что ли? – кричит из-за ворот Роман. Анжелка тушит сигарету, убегает, Лида – с нею. И бутылку увезла.

Алешка переходит за спину к грузчику, который тоже с пивом.

– Бабку Денискину жалко, теперь, небось, в богадельню ее определят, – говорит еще кто-то из женщин, – что там было у таксиста, выручку-то сдал, за три копейки кокнули пацана…

– Так кто к Варьке поедет, девки? – спрашивает Борисиха.

Закрапал дождь. Пришли сторожа запирать рынок. Жук бежит за сторожами и бодро лает – до свиданья, до завтра!

Грузчик допил пиво, отдал бутылку Алешке.

Рыночный народ движется к воротам, продолжая обсуждать события. Дурачок Алешка идет последним. Он прикидывает: из свиной кожи и овощей получится суп. Супа хватит дня на два. А за что убили, зачем ударили, Алешка давно знает. Потому что жизнь такая. И что об этом говорить.