Лаборатория слова

Первой из работ по звукоцвету мне попалась статья А.П. Журавлёва
(что понятно, – его «статистический метод» уже классика, по
нему считают и считают):

«...Не жаль мне лет, растраченных напрасно,
Не жаль души сиреневую цветь.
В саду горит костёр рябины красной,
Но никого не может он согреть.

В этом месте стихотворения собрано самое большое количество ударных
А подряд. Их пять, считая конец предыдущей строфы. Сверкание
красных А, поддержанное звукоподражанием (растраченных
напрасно звучит как раскаты грома), разыгрывается на мрачном
фоне, созданном нагнетанием У в словах души, сиреневую, в
саду...» _ ¹

Красиво, конечно, – если видеть «А» красными (как, по Журавлёву,
большинство видит). Но у меня-то они белые, и это всё портит –
речь ведь не столько о сверканиях, сколько о драматизме,
контрасте, страстно-красной буре. Мой белый таких бурь не даёт,
выхожу я «дальтоником». Но это ещё ничего, ведь есть и
«незрячие», те, у кого этих связей звук-цвет просто не
возникает. Получается разброд какой-то и куча инвалидов по зрению. И
это притом, что автор хотел как раз обратного,
сфокусировать, сказать: вот такую картинку мы видим…

Но не видим. Такую – нет. Не может эта картинка расти из того, кому
какого цвета «А» или «Б» покажется, скорее наоборот, это
наши А/Б-ассоциации, попадая в текст, попадают в зависимое
положение. Они как бы редактируются (значением, настроением,
окружением), и вот это-то «редактирование» по-настоящему и
важно.

Громы и молнии – хорошие оправдания для красной «А», но нужны ли они
в этой «Роще…»? Стихотворение-то пассивное, усталое,
«сожаленческое».

Эта безвозвратность, тупиковость заволакивает любые цвета. Картинка
вряд ли будет сверкать или громами раскатываться, она
получается приглушённой, сниженной – эмоционально и по цвету, что,
в общем-то, одно и то же (в конце концов, цветное в стихах
– это чувство, больше ничего, больше ни для чего оно не
нужно)…

«Личные цвета» подчинены общему тону. Такое подчинение и позволяет
нам понимать, а не выдумывать, не растаскивать на «личные
ассоциации». Это своего рода координаты, заданности, и если мы
их не видим, не улавливаем, то стих насмарку, всё мимо, и не
поможет тут никакой «цветной слух»…

Настоящая роща, та, по которой я иду, – не может быть «мимо». У меня
хорошее настроение, день солнечный, вот и роща
замечательная, а когда наоборот – так и роща унылая, каждое дерево не на
месте. Настоящая роща – она любая. Есенинская «Роща…»
конкретна, она именно: не протест, а сетование, не молнии, а
седина. Что тут происходит с моим «личным цветом»: мои белые «А»
становятся седыми, туманными, сероватыми. В «растраченных
напрасно» ничего не рычит – не грохает, это печальная
растрата, утрата. Соответственно и звучат и «выглядят» эти «Р» – не
ярко, не красочно. Даже в «костре рябины красной», – ведь
он «не может согреть», это какая-то тень костра, то, про что
говорят – одно название. Т.е. рябина-то как рябина конечно,
просто из этого нашего состояния уже невозможно воспринимать
что бы то ни было в чистом и сильном цвете. Если мы
впустим, «пририсуем» сюда какую-то экспрессию (вспышки,
громы-молнии, бурное негодование какое-то), это будет искажение,
фотошоп. Картинка «с потерями», уже не Есенин, что-то «по
мотивам»…

Искусство конкретно, оно тяжело своей конкретностью, – поэтому его и
не любят. Любят эти «по мотивам», где становится всё можно.
«– Да я, в конце концов, так понимаю! Да ведь и автор
как-то по-своему понимал!». Автор, конечно, по-своему понимал, –
и по рощам бродил, и всё на себя перекраивал, – в общем,
жил. Но всё его письмо – разворот этого узенького «по-своему»
на что-то большее (об этом и «произведение лучше автора», об
этом и «вдохновение»)…

А что такое этот «тандем» автор-читатель? Они ведь не друг на друга
настраиваются, а на что-то третье, на вовне, или скорее на
над, – это «третье» больше, выше обоих, и тому и другому
дотягиваться надо. Зато такая «вертикальная связь» не требует
совпадений «по горизонтали», межличностных каких-то
соответствий. В случае звукоцвета: нет никакой необходимости, чтобы
совпадали «алфавитные» ассоциации автора и читателя. Наше
белое-чёрное-зелёное становится текстом, и тон задаёт уже он…

У Ольги Абакумовой есть рассказ «Служанка» _ ². Это «рассказ-имя», там
много отношений, оттенков отношений, цветов, оттенков цветов
– и много этого имени: Лика, Личка, Ликуля. Когда Лика
появляется, она «красная» ( «одетая почему-то во все красное –
красный, домашней вязки, джемпер, красная длинная юбка,
красные полуботинки, красное стеганое пальто, красный крестьянский
платок»). А надо сказать, в имени «Лика» – для меня – ни
одной красной буковки (голубая, синяя, тёмно-синяя, белая).
Что происходит: «К» нагревается, буквально как металлическая
раскаляется, становится этим красным, который и освещает,
окрашивает всё имя. Хорошо, прекрасно, что всё это происходит,
и это обязательно. Обязательно что-то должно было произойти,
иначе бы я ничего не поняла, ничего не увидела: Лика
приходит именно «красной» – и эмоционально тоже. Напряжённой,
яркой, отличающейся и поэтому замеченной.

Но вот Личка довольна. Расслаблена, ласкова, благостна. Одета во
что-то лёгкое, ситцевое, в синий цветочек. И тут же моя «К»
перестаёт гореть. Возвращается в своё тёмно-синее состояние, в
своё рядовое, обычное, не главенствующее состояние. Я вижу
голубое, синее, белое, свои привычные «Л», «И», «К», «А»
(плюс «Ч», когда «Личка», – смягчение, растушёвка)…

Текст ведёт, он показывает, он порядок, который соблюдаю я, который
соблюдает автор. Мы знаем, что значит «Лика», а что –
«Личка», это наше общее на территории текста, наше вместе. Может
быть, это общее – самая большая наша ценность. За
территорией-то бардак, невнятность, отдельность. Я не знаю, что значит
«Леньчик», ласково оно или иронично. Для меня, ко мне – это
вообще не обращение, я никак себя с этим «Леньчиком» не
соотношу. А ты не знаешь, что значит даже неназывание имени (психолог утверждает: не называя имени ребёнка, мать выказывает холод, отстранение; нет, я не называю ребёнка, потому что
хочу защитить, скрыть, не назван = не виден). Наши
«горизонтальные сообщения» – клубок недоразумений, мы не знаем, от чего
считать, и каждый считает от себя. Когда общего тона нет,
«личные цвета» кто куда разбегаются…

Интересно, что те же сэлявишные, жизненные, «разбегательные» законы
работают и в письмах. Хотя это как будто и не вполне личное
общение – заочное, заличное. Текст. Там-то что случается?

Случается – всё-таки случается – вот это межличностное «не знаю и
даже не догадываюсь». Мы пытаемся настроиться друг на друга –
и конечно промахиваемся. И даже не догадываемся, где
промахнулись…

Для меня эта ваша финальная «…а?» весь вопрос обесцвечивает,
практически обнуляет.

Для меня все глаголы на «-ла» – не вполне свершившееся,
иллюзорно-недействительное, они обесцениваются, падают в это «А» –
бесконечное, никакое, белое. У них нет опоры. «Пришёл, плакал» –
это правда, это так, «пришла, плакала» – неясно, не
утвердилось, не осталось… Но мигни эта «а» зелёным, пропажи бы не
было. Действительность, нормальная цена всех-превсех
«ла»-глаголов! Другой мир. Всего по одному звуку…

Моё «Выканье» – не затянувшаяся вежливость, не беготня от
«сердечного ты», а только просьба: не ставьте меня на эту ненастоящую,
обвальную «ла»-линию. Чтоб я не получалась «ты читаЛА»,
пусть уж лучше «Вы читаЛИ».

Заочности обманывают нас так же легко, как и наличности. И так же
постоянно. Иногда это выливается в какие-то яркие
запоминающиеся формочки, а вообще это наши «серые будни», наше всегда.

Я всё время вспоминаю лифт. Он не работает, я иду по лестнице. Рядом
(уже не рядом, отстала) поднимается женщина. Она грузная,
ей явно тяжело. И я говорю – чтобы не молчать, чтобы
«разбавить» голосом её пыхтенье, из солидарности:

– И когда уже лифт починят?

– Да лифты – это вообще не к нам! У них там лифтёрша есть, пусть и
занимается! Я-то тут при чём! Чуть что, все к нам, я вообще
не понимаю!.. и т.д.

Если бы я даже очень захотела объяснить, что бы я ей сказала?..

«Лифт» у меня, как и «Лика», – в синих тонах. Он бы меня больше
удивил, если б пришёл, работал. Весь интерьер бежево-коричневый
какой-то, – «лифт» не вписывается, вообще откуда-то
неотсюда. Не ждать. Т.е. у меня преимуществ ещё больше было, я не
только не задыхалась, но и не заморачивалась, пусть странным
образом, но знала. И ничего из этих преимуществ передать не
могла. И сейчас не могу. Не знаю как.

Мы по разным лестницам идём, и боюсь, что нет между ними
«горизонтальных» переходов. Просто негде объясняться, нет такого места.

Но таким местом может быть текст. Не личный, не письмо. Очень
упрощая: 1) напиши я ей записку, это будет записка идиотки,
усугубление; 2) но если бы это был рассказ, она – пусть никого не
узнавая, пусть не согласившись, при своём в итоге оставшись
– на какой-то момент оказалась бы в другом, отличном от
родного коридора месте, во всяком случае у неё бы появилась
такая возможность; 3) и чем лучше рассказ, тем больше
возможность…

Только не надо бы ожидать, что такое «оказывание» непременно Клуб
Хороших Дел организует. Это… оказия, она просто в другое место
переносит, даёт, дарит другое. Видел ты в жёлтых,
коричневых тонах – и вдруг увидел в зелёных, синих… Только граф
Толстой мог сокрушаться, что мадам, рыдающая на спектаклях, не
снабдила тёплой одежонкой кучера. «По Толстому,
сострадательность этой дамы фальшива» (см. «Между чарой силы и чарой духа»
Николая Болдырева _ ³). По Толстому только так и может быть,
– он же хотел «хорошести» как куличи лепить. А «хорошесть»
эта скорее случайно получается – неизвестно как, почему-то. И
так же почему-то не получается. Выдала барыня кучеру
тулупчик – а он продал, запил, заболел, умер. Хорошо ему теперь?
Зато барыне хорошо. Она-то с чистой совестью благодетельница,
всё по-настоящему…

Есть у меня одна задачка про «плохое-хорошее», которую никто пока не решил.

Представьте, что некий человек хочет, чтобы вы относились к нему
плохо. Очень плохо, прямо-таки по-свински. Мало ли зачем ему
это надо, может жаловаться приятно, может какую-то пустоту
заполнять своими по этому поводу переживаниями – в общем, надо
и всё. Но вы не собирались ничего плохого делать. И чем
дольше не собираетесь, тем ему хуже. А если соберётесь и
сделаете, то, понятно, тоже хорошо не будет! Вопрос классический:
что делать?

Мой день беспутен и нелеп:
У нищего прошу на хлеб,
Богатому даю на бедность,

В иголку продеваю – луч,
Грабителю вручаю – ключ,
Белилами румяню бледность.

Мне нищий хлеба не даёт,
Богатый хлеба не берёт,
Луч не вдевается в иголку,

Грабитель входит без ключа,
А дура плачет в три ручья –
Над днём без славы и без толку.

				(М.И. Цветаева)

Жизнь не упорядочивается, она всё то же «кто куда». Поэтому-то нас
так успокаивают сплетни/пересуды – они создают «уют»,
иллюзию, что всё вокруг цельно, гладко, что это норма, а взрывает
эту ровную норму только чья-то персональная дурость, частная
неправильность.

У Натальи Воронцовой-Юрьевой есть замечательная статья _ ⁴, она тем и
замечательна, что автор чётко проговаривает: есть
железобетонная правда, факты (жизнь) – и некая эфемерность
(литература). Эту эфемерность всегда можно промерить железной линейкой
фактов и сказать, просто ли это «пшик» или ещё и лживый.
Линейка говорит, что Цветаева «злодейка», что она двулична
(«…Значит, письма к П. Эфрону, вся её забота о нём – ложь?
Эффектная поза? Литературное произведение?»; «Иногда обыкновенные
даты, автоматически проставленные в конце письма или
стихотворения, способны откровенно рассказать о том, что автору
хотелось бы скрыть, и это не новость. Иногда, основываясь за
отсутствием прямых доказательств исключительно на косвенных
фактах, им с ужасом веришь. Потому что факты, называемые
косвенными по отношению к рассматриваемым обстоятельствам,
являются прямыми свидетельствами другого событийного ряда, образуя
неумолимую логическую цепь – не слов, но поступков…»).

Я не знаю, никогда не видела (а мне 35 лет) ни одного «жизненного
факта», который мог бы сказать о правдивости или лживости
события, поступка, жеста. Кто может сказать, фальшива или нет
моя улыбка? Искренен ли мой подарок? Дрогнула ли рука? А ведь
только в этом всё и дело (если уж мы говорим о
правдивости-лживости, а не о размере подарка, цене, пользе и т.п.)…

Звуки упорядочиваются, а факты нет. Это даже не мячики, которые
каждый пинает со своей стороны, а медузы какие-то, не знаешь,
куда и пнуть. Один тот факт, что я прибыла из пункта А в пункт
Б, включает, как минимум, ещё и путь. Путь – как минимум –
что угодно...

Если бы мы могли сказать, являлась ли чья-то забота сто лет назад
«ложью», даже не знаю, чего бы мы тогда не могли. Наверно, и
не нужно было бы никаких «литературных произведений»…

Для стихотворения нефальшивость – условие существования. Да оно всё
сплошь из этих «дрогнула или нет», из вот этих оттеночков,
отсветов, которые поймали – и обозначили. («Поймали» не как
птичку в клетку. Это обозначивание значит освобождение – от
власти минуты, минуемости, исчезновения. То, что «поймано»,
теперь есть, а не было).

Цветаева звуком обозначает. Своё (чувство, знание) она доводит до
этого над, до звука. Складываются такие чёткие соотношения
(просто сращения какие-то), что получается и обратное: из звука
– чувство. Это уже музыка. Когда М.И. говорит о
«партитурах», это не метафора, это тоже буквально. Попробуйте
как-нибудь вот что: читать «по-заговорщицки». Как заговор,
речитативом, оставляя только звук, не играя (не моделируя ситуаций, –
только расположение звуков). Просто слышно, как смысл из
звука следует.

…Между Зюдом и Нордом –
Поставщик суеты!
Ваши «форды» (рекорды
Быстроты: пустоты),

Ваши «рольсы» и «ройсы» –
Змея ветхая лесть!
Сыне! Господа бойся,
Ноги давшего – бресть.

Это формулы. Они описывают закон. «Быстроты» значит «пустоты», и это
нам звук дал. Как? И почему раньше не давал?

Да потому что М.И. захватила такое пространство, обустроила такое
место, где это можно взять – как ясный смысл, как внятное
чувство. Раньше это были «дебри», не вполне наша территория.
М.И. её прирастила. Она строитель, пространственник. Но это-то
и даёт «психологию» – такую точность, такое схватывание. В
конце концов ведь всё – пространство, место. «Жизнь есть
пригород». И люди – пространство:

…В шкафу –  двустворчатом, как храм,
Гляди: все книги по местам.
В строке –  все буквы налицо.
Твоё лицо –  куда ушло?

Твоё лицо,
Твоё тепло,
Твоё плечо – 
Куда ушло?

«Считающие лингвисты», кстати, Цветаеву не жалуют. Трудно её
считать. Она может сказать: «Слава тебе, допустившему бреши: Больше
не вешу», – вовсе и не думая «звукоподражать». Или:
«синева», – учёные наши обрадуются: «эксплицитно выраженная
цветовая номинация!», а не такая уж она и «эксплицитная»:

…В воздухе, который синь, –
Жажда, которой дна нет.
Так дети, в синеве простынь,
Всматриваются в память…

Воздух, который синь, не становится более ярким, более прокрашенным.
Он становится более воздухом. И простыни эти не настолько
синие, чтобы быть цветными, не полощутся они этим цветом, не
цветут. Просто они не белые (не белоснежные, не лёгонькие),
и они – небеса (дети отчасти в небесах, оттуда и
всматриваются). «Дна нет» – это вниз, это как Алиса в кроличью нору и
лететь бесконечно, «в синеве» – вверх. Движение. И «синева»
здесь только искрит, никакой насыщенности, выраженности и пр.

Цветаевский цвет – это отсверки, отблески. Видимо, как раз потому
что «строительство» (строитель, а не маляр!). Как здесь ведут
себя мои «личные цвета»?

А так и ведут – строятся. Звукобуковки почти всегда своего родного
цвета остаются, но он по ним перераспределяется, постоянно
какие-то перегруппировки идут – выше-ниже, шире-уже,
быстрей-медленней…

Бог – прав
Тлением трав,
Сухостью рек,
Воплем калек…

«Б» – розовая, «о» – жёлтая, «г» – оранжевая, но всё это как-то
боковым зрением, цвет строительной пыли, всякий разный,
незначащий. Не важно и не ярко. Не явно. Явно то, что «О» здесь
строгое, собранное (Бог не Тимошка). А в «прав» собранность
распадается, размыкается (правота – отношенческое, направленное
качество, луч вовне, в чью-то сторону, а здесь – так и во
все стороны), и происходит это размыкание на «А». Т.е. «А»
здесь не провал, не зияние, а скорее сияние, распускание. Было
зерно («О»), а потом моментально проросло, распустилось
(«А»). В этом действительно нет и не может быть неправоты,
только правота, только «да».

И есть ещё «опоры» – «Б»/«П». Это серьёзные опоры. Твёрдая, упрямая,
«приземляющая» пара. Они и эту «О»-собранность прекрасно
держат, и «А»-лепестки не улетят, не денутся никуда. Всё
твёрдо, устойчиво. Т.е. это не умиление, это утверждение… Очень
красивый участок. Вместе с вот этим «тлением трав» – просто
формулка опять же. А потом формулка как-то… раскачивается,
новые «значения» всё более странные добавляются, а
заканчивается всё и вовсе откровенной чушью («пленом царёвым, вставшим
народом»), но я всё равно этот текстик люблю. Просто не
удалось этот «растительный участочек» на людей перевести, лес на
город. У М.И. бывают такие «подскальзывания». Люди всё-таки
подпорченное пространство…

Или:

Минута: мающая! Мнимость
Вскачь – медлящая! В прах и в хлам
Нас мелящая! Ты, что минешь:
Минута – милостыня псам!

«М» у меня зеленоватая. Но здесь важно только то, что она такая
широкая, медленная, раздвоенная… (Поясню. Даже произнося, а не
читая глазами, я продолжаю видеть графику, форму буковки.
Если это разные изображения («А»-большая и «а»-маленькая), они
как бы «наслаиваются» друг на друга, равноправны. До школы я
видела звуки речи как бесформенные цветные пятна, а
грамотность их оформила, «обуквила»...) И вот эту «М» – медленную,
никуда обычно не спешащую толстуху – в этой «минуте» что-то
неумолимое тащит с бешеной скоростью, по каким-то кочкам
(«вскачь»), тащит так, что она буквально раскалывается. На этом
«медлящая» – так она просто когтищами вцепилась, а её
утаскивает. Страшный бардак, всё кувырком. И ещё это «в прах и в
хлам» – как мука, порошок, прямо в глаза. И ещё эта
«милостыня псам» – выбрасывание, «нате!»…

Можно ли тут что-то «посчитать»? Имеют ли к этому отношение какие-то
тёмные «глубины подсознания», которые ещё на свет божий
надо вынуть, «дешифровать» и только потом выводы делать? Я
вспоминаю Честертона, когда слышу что-нибудь вроде
«Фоносемантика – это оценка восприятия звуков на уровне подсознания».
Времена не меняются, сто лет назад он недоумевал, почему господ
психоаналиков так волнует подсознание Гамлета, тогда как
вовсе не подсознание владело им, а слишком ясное сознание («Он
сам объяснял свои действия, он даже слишком этим увлекся»)…

В «Википедии»: «В результате докторской диссертации А.П. Журавлёва
было установлено фоносемантическое значение каждого звука
русской речи». О, это было бы замечательным результатом.
Произошло бы чудо: таких значений не установишь даже для
неподвижного алфавита, не то что для потока – речи. Тем более для
«художественной речи», которую так любят считать по Журавлёву.
Текст пишет свой алфавит, свой словарик. Устанавливает свои
яркости/тусклости, свои светотени и расположения. «У меня к
тебе наклон слуха» – совершенно невозможное, невиданное,
очень нежное расположение. Но теперь уже возможное, виданное.
Чудеса возможны, – только если это золотые яблоки, а не груши
на вербе…

Ну, и немного «чудес синестезии» напоследок. Синестезия – это и есть
двойное восприятие «по-научному», а цветной слух,
соотвественно, – его частный случай. Бывают весьма экзотические
«связывания» – шелест запахов, звучание вкуса… У меня, кроме
«звукобукв», ещё и цифры цветные. И мне даже нравится в этом
признаваться. Это, по-моему, проясняет один нюансик: не
собираюсь я выводить себе какую-то «волшебную
литпредрасположенность» из этих моих цветных буковок. Иначе, с моими-то цифрами,
пришлось бы мне и математиком представляться!

Цифры, а не буквы окрашивают у меня и дни недели:

Понедельник (1) – чёрный;
Вторник (2) – жёлтый;
Среда (3) – розовая;
Четверг (4) – оранжевый;
Пятница (5) – зелёная;
Суббота (6) – серая, серебристая какая-то;
Воскресенье (7) – что-то переливчатое, голубоватое.

И есть такая песенка «цветонедельная» – «На той стороне…» _ ⁵. Это я
не уменьшительно говорю «песенка», это любя, – а вообще она
такая… эпическая. Всю я цитировать не буду – не то чтобы
текста много, просто всего много, надо слушать, но вот так
примерно (без музыки, поэтому и примерно):

Белый-белый понедельник
	– завсегда последний день.
Молодой зелёный вторник
	– раскалённо-ясный день.
Желтоватая среда
	– бессвязный воспалённый день.
Фиолетовый четверг
	– такой огромный вечный день…

В итоге, на строчке «Желтоватая среда» я вижу желтоватый и розовый,
на «фиолетовом четверге» » – фиолетовый и оранжевый и т.д.,
– т.е. авторская радуга у меня двоится. И здесь это не
искажение, не стаскивание на «по мотивам» – радуга остаётся
радугой, «цветосбором», набором красок, раскрашивающих всё на
свете. Просто в этом наборе рядом с называемым, перечисляемым в
данный момент фиолетовым оказывается мой оранжевый. Как
может оказаться любой другой – ваш. Или не оказаться никакого,
не имей вы этих ассоциаций, – тогда бы и авторского варианта
хватило. «Общий тон» тут – сияние, и оно есть, оно будет в
любом случае.

____________________________________________________________________________

Примечания

1. В кн.: «Звук и смысл». – М., Просвещение, 1981. В Интернете: http://www.classes.ru/grammar/169.Zhuravlev/source/worddocuments/_28.htm
2. В Интернете: http://topos.ru/article/6703
3. Письма из России», №2, 2008
4. В Интернете: http://www.stihi.ru/2003/08/07-864
5. Егор Летов, альбом «Долгая счастливая жизнь», 2004