Искусство

       Сегодня творчество русского художника Михаила Гермашева (1867-1930) известно достаточно узкому кругу лиц. Причины такого полузабвения очевидны. До революции его картины расходились по частным коллекциям, а в послереволюционное время и художник, и эти коллекции оказались за границей. В итоге, в СССР это имя оказалось табуировано, а в Европе в тот момент доминировали совсем другие художественные веяния, в которые Гермашев не вписался. В постсоветское время о Гермашеве стали говорить чаще, но к тому времени поезд истории живописи уже ушёл.

       Стиль этого художника сформировался в период безусловного господства реализма, а импрессионисты и русский Серебряный век насытили его яркой цветовой гаммой. «Яркий реализм» – вполне адекватная характеристика этой индивидуальной  художественной манеры.

Гермашев Михаил Маркианович. Доктор на станции. 1910-е гг.

       При этом то немногое из наследия художника, что, так или иначе, можно увидеть, позволяет сделать предположение о том, что живопись Гармашева – это живопись лирическая. Настроение, общая атмосфера для его картин более важны, чем общественно значимые сюжеты и сопутствующие им идеологические манифесты. Скорее, перед нами образец эстетики чистого искусства времён Александра III, переместившегося из сферы поэзии в сферу живописи.

       На этом фоне картина «Доктор на станции», написанная в интервале 1910-14 года, несколько выпадает из общего ряда работ художника. И дело не в том, что она не имеет лирического настроения. Отнюдь! Атмосферность, своеобразие момента в ней присутствует. Но сегодня только настроением, в отличие от пейзажей с ручьями и берёзками, эта картина не исчерпывается. Точно так же, как не ограничивается она и изображением бытовых деталей, хотя сами по себе эти детали очень интересны. – Перед нами обычная железнодорожная платформа (даже не станция) начала прошлого века. И аскетичность этой платформы вкупе с небольшими размерами контрастирует с современными железнодорожными станциями, построенными и реконструированными РЖД. Когда регулярно появляешься на железнодорожном вокзале какого-нибудь подмосковного индустриального центра, сложно поверить, что всего сто лет назад он выглядел вот так.

       Но помимо эффекта когнитивного диссонанса, «Доктор на станции» ценен своим непосредственным содержанием.

       О русской интеллигенции много плохого было сказано ещё в дореволюционное время. Сборник «Вехи» сделал критику интеллигентского мировоззрения легитимной для общественного дискурса того времени.

       И ни в коей мере нельзя сказать, что критика эта не была оправданной. Интеллигенция наряду с государственной властью несёт ответственность за 1917 год. Можно много размышлять над тем, какая социальная группа пришла к власти в стране в октябре 1917 года, но революция началась не осенью, а в конце зимы. Февраль 1917-го – это результат политического творчества именно интеллигенции. Наивность и абстрактность её политических воззрений очень быстро довели страну до катастрофы.

       На картине Гермашева перед нами – именно интеллигент. Но видим мы этого человека в совсем другой ситуации. Погода на улице не предрасполагает к продолжительным поездкам. И едва ли у самого этого человека возникло сильное желание пройтись по мокрому, слякотному снегу, и, тем более, прокатиться на паровозе, предварительно прождав его около часа на платформе. Но этот человек – врач. А значит, его желания не имеют никакого значения, когда ему надо ехать на вызов или совершать плановый осмотр. Снег или дождь, промозглость оттепели или сильный мороз, день, вечер или даже ночь, – всё это не имеет никакого значения.

       Обыкновенный дореволюционный врач – это человек долга. В его мировоззрении присутствует следующая аксиома: он должен служить своей стране, своему народу. И он ему служит. Это служение – основа его мировоззрения. Она религиозна по своему происхождению, даже если её обладатель не верит в Бога.

       Самые разные русские мыслители отмечали антиномичность русского общества. В нём, в его мировоззрении соприсутствовали крайности, к числу которых можно отнести, например, предельную абстрактность общих положений и глубочайшую вовлечённость в события повседневного существования, атеистичность и идеализм, знание жизни и удивительную наивность.

       И доктор, изображённый Гермашевым, весьма вероятно, относится именно к этому типу. Человек, голосующий за кадетов или за социалистов, внутренне поддерживающий осуждение думскими фракциями правого террора и не желающий осуждать террор левый, мечтатель, не отдающий себе отчёта в том, какую действительную цену совсем скоро потребует процесс осуществления этих мечтаний… И в то же время – подвижник, чья жизнь не предполагает деления на рабочие дни и выходные, поднимающийся с кровати в ночь независимо от того, насколько он устал сам и насколько хорошо он сам себя чувствует. А рядом с ним его семья, не допускающая мысли, что можно жить иначе, и не желающая такой жизни. И так, в таком жизненном ритме проходят день за днём, неделя за неделей, год за годом.

       Когда сегодня в очередной раз осуждается русская дореволюционная интеллигенция, а, повторюсь, её есть за что критиковать и осуждать, не вредно обращать внимание на другую сторону её жизни – на самоотверженный подвижнический труд во благо своей страны.

       В случае с моральной критикой тех или иных идей к самому критику предъявляются очень жёсткие требования: его моральный пафос должен быть подкреплён соответствующей жизненной позицией. Но, если это осуждение идёт от тех, для кого неотъемлемым элементом собственной жизни является комфорт, а любые мировоззренческие сентенции оказываются лишь способом повышения символического капитала в среде себе подобных, то не является ли оно всего лишь голосом того, кого Д.С. Мережковский назвал «грядущим хамом»? И не означает ли это, что некогда грядущий хам на самом деле уже давно здесь?