Онтологические прогулки

1.      О ведении длительных монологов в Пасхальную ночь.

						У человека есть свой потолок
держащийся вообще не слишком твёрдо.
Но в сердце льстец отыщет уголок
и жизнь уже видна не дальше черта.
                                         И. Бродский

           Вот так книга! Гёте писал её с перерывами и отвлечениями без малого 60 лет  ("Фауст" начат в 1772 году и закончен за год до смерти поэта, в 1831 году) –  и уже в  её начале Фауст, ещё только будущий герой, чуть не сводит счёты с жизнью (часть I, «Ночь»). Что это: ответственный авторский ход – или несерьёзность намерений ошибочно чуть не отравившегося  учёного-естествоиспытателя ? Место это почти не замечают – ведь  с первых строк ещё не разобрать, почему вот так вот сразу и заканчивать жизнь герою. Ведь как нас приучил своими трагедиями В.Шекспир? Что трагедийная развязка  весьма последовательна и - «логична». Что есть внутренняя логика у драматического конфликта. Логика рока. Но здесь-то  пока завязка. В чём же та первоначальная трагедия, если никаких конфликтов и нет пока ? Между тем, метафизический конфликт  задаётся сразу же, с первого монолога Фауста (со слов «Я богословьем овладел…» ), и место этого конфликта  –  внутренний мир Фауста.

      Гёте сразу ставит Фауста перед выбором (в явлении  космического «Духа», который магически вызывает Фауст), и тому приходится выбирать кто он как человек и со-участник творения,  – служитель жизни сей, ради неё самой ( как учёный-естествоиспытатель), ради краткой смерти её совершённого мига (как поэт, и  эта, последняя,  диалектика очнётся в формулах и гимнах  Фауста многократно),  – или же он служитель Божий, и тогда вся полнота жизни есть обман и недостаток Бога, а сама по себе созерцаемая красота духовно порочна, ведь с Богом является новое «качество» красоты,  иной природы - красота Человека, а не творения. И Фауст выбор делает, он покоряется тайным закономерностям и красоте мира, отстранясь от Бога, не будучи впрочем, оставляем Им. (Если доверять «Прологу на небе».) Явившийся космический «Дух» (по знаку  «земного духа») покоряет его.  И  эта трагедия - более глобальна для Фауста, чем его отношения с Мефистофелем, растянувшиеся в линейном сюжете пьесы, в действиях и опыте странника-Фауста. Подстановка  вместо космического «Духа» - Мефистофеля в качестве «соперника», была удобна Гёте драматургически, это позволяло романтически вплести в пьесу популярные народные сказания  о Фаусте и  Мефисто.

      Сам Мефистофель оказывается воспитателем  жизне-чувствия, (тем «мастером дзэн», который ставит человеку психологические барьеры –  его душе, уму, его сердцу) - дабы погрузиться в жизне-полноту, изведать величие истинного чувства, пределы желаний и надежд человеческих - и идут они вместе, а не врозь. (Это стало почти классическим  отношением, например по Эрнсту Блоху Мефистофель - что-то вроде жизне-стимулятора, он выставляет разного рода барьеры, как ставят их на ипподроме разогнавшемуся мерину…чтобы тот прыгнул. И опустился на грешную землю. Видят даже диалектику отрицающего жизнь Мефистофеля и утверждающего её через это отрицание Фауста. Но диалектики не получается -  Фауст не становится новым человеком, он приобретает новый жизненный опыт благодаря собственным ошибкам, и до бесконечности.) Они оба находятся в выбранном Фаустом «Духе», явившем Фаусту своё могущество в ту пасхальную ночь.  И Мефистофель лишь служащий этого космоса, закрывшего Фаусту небо. Не чета он и «Противоречащему» из рассказа о праведном Иове, хотя  «Пролог на небе» к этому подталкивает.  Какая борьба, если и Фауст в том же «Духе»? Советские критики, надо сказать, к Мефистофелю всегда относились благосклонно, он частенько становился и сотрудником Бога и товарищем доктора Фауста, не понятно только почему в их атеистическом раю нашлось место страданиям (смерть бедной Грэтхен).  Отношения «Фауста и Мефистофеля» знаменуют собой новый тип дружественности внутри европейской культуры – «друзья-враги», «сходство несходного». То, что он обнаружил себя на переломе классической эпохи немецкого романтизма с её выраженным идеалом дружбы, борьбы, творческого гения, ещё одно свидетельство  духовного надрыва, сосредоточившегося в те годы в немецкой культуре.

Само время представления Фаусту этого «Духа» жизни, всемогущего Духа сотворённой Природы, оказывается не случайным – ночь на Пасху.  Дух Природы, космический и бесчеловечный, в упор всматривается в человеческое существо, в ничто тупой человеческой смерти и человеческой жизни. Не с горних Высот этот взгляд и не в Свете пасхального Воскресения и преображения человека в Человека этот взгляд, а из пределов ветхой человеческой природы, искажённой грехом.  Последняя  ужасается и человек устремляется к самоубийству в невозможности соединиться с космическим духом, овладевшим человеком. Выбор - жизнь, её жертвенное мимолётное  чудо –  выбирает Фауст, тут же чуть не погибает, и Гёте пускается исследовать  кажущиеся бесконечными пределы творения. Не в Свете, а от тени к тени (Мефистофеля), к новой освещённости того же творения –  путь Фауста.

 Всё по порядку. Первый монолог Фауста («Я богословьем овладел») заканчивается вызовом «духа». Визит друга и богослова Вагнера,  на время как будто отгоняет  этот «дух». Однако после недолгой беседы, Вагнер замечает, что “не спал бы до утра и всё бы с вами толковал серьёзно...” ,-  “...но завтра Пасха”,  -  и уходит, чтобы как-нибудь уже “в свободный час расспросами” обеспокоить Фауста, - с этой минуты Фауст начинает свой второй монолог. (Как видно, другу-богослову оказалось важней богослужение.)  Этот длиннейший монолог,  в то самое время, когда Церковь празднует Пасху Христову, есть обращённость к тому же «Духу» («Ты вправе, дух, меня бесславить,/ Я мог тебя прийти заставить,/Но удержать тебя не мог») - приводит Фауста к мысли о самоубийстве, -

...Но отчего мой взор к себе так властно
Та склянка привлекает, как магнит ?
В моей душе становится так ясно,
Как будто лунный свет в лесу разлит…
Смертельной силою, тебе присущей,
Сегодня своего творца уважь !

       - сбыться которому не позволяет  «хор ангелов»,  пением пасхального тропаря этот монолог прерывающий. ( Поскольку это богослужение «завтрашнее» (что имел в виду Вагнер, уходя), получается, что вечером уходит Вагнер – утром слышатся голоса крестного хода - и значит  монолог длился целую ночь.)

    Пасхальное благодарственное богослужение – Хвалу Богу «за всё и за вся» воздаёт торжествующая Церковь. Хвалу - чистыми устами и чистым сердцем. Жертву хваления. Совсем другое монологи Фауста – вне и помимо богослужебного собрания, в них Фауст обращен к своей учёности, к глубинам своего познающего природу духа. «Дух», с которым в обоих монологах обращается Фауст, не схож с человеком,  а лишь подобен его самопостигающей природе. Так он и представляется:

                                                                      Ф а у с т

Нет, дух, я от  тебя  лица не прячу.
Кто б ни  был  ты, я, Фауст, не меньше значу.

                         Д у х

Я в  буре деяний, в житейских волнах,
В огне,  в воде,
Всегда,  везде,
В извечной смене
Смертей и  рождений.
Я – океан,
И зыбь развитья,
И ткацкий стан
С волшебной нитью,
Где времени кинув сквозную канву,
Живую одежду я тку божеству.

       Ф а у с т

О деятельный гений бытия,
Прообраз мой!

               Д у х

О нет, с тобою схож
Лишь дух, который сам ты познаешь,-  не я!
              ( Исчезает.)
            (здесь и везде пер.Б.Пастернака)

      Второй монолог, в котором «Дух» уже представился ( идентифицируя стремления Фаустовской души) и овладел им, наполовину состоит из торжественного приготовления к смертному шагу ( «Набравшись духу, выломай руками / Врата которых самый вид страшит, /На деле докажи что пред богами /Решимость человека устоит!»). Фауст достаёт «из старого футляра» «наследственную чару», а его взгляд «как магнит» привлекает смертельная склянка. Никакого отдельного от Фауста искушающего голоса нет. Мефистофеля - ещё нет, Фауст один. «Дух» уже есть. Как будто Фауст самостоятельно приходит к мысли о самоубийстве. Сам ли ? Впоследствии в разговоре с Мефистофелем Фауст вернётся к событиям этой ночи, говоря о смерти:

Блажен, к кому она в пылу сраженья,
Увенчанная лаврами, придёт…
При виде духа кончить с жизнью счёты
Я был вчера на радостях не прочь.

                    М е ф и с т о ф е л ь

Но если я не ошибаюсь, кто-то
Не выпил яда именно в ту ночь ?

                      Ф а у с т

В придачу ко всему ты и шпион ?

                   М е ф и с т о ф е л ь

Я не всеведущ, я лишь искушён.

              После чего Фауст начинает раскаиваться в былой нерешительности, и проклинает  “терпение глупца”, чего-то ещё ждущего от этой проклятой жизни:

                    Ф а у с т

О, если мне в тот миг разлада
Был дорог благовеста гул
И с детства памятной отрадой
Мою решимость пошатнул,
Я проклинаю ложь без меры
И изворотливость без дна,
С какою в тело как в пещеру,
У нас душа заключена.
Я проклинаю самомненье,
Которым ум наш обуян,
И проклинаю мир явлений,
Обманчивых, как слой румян…
Но более всего и прежде
Кляну терпение глупца.

Пасхальное торжество спасает Фауста от самоубийства. Но Дух, явившийся к нему в эту же ночь, остаётся и овладевает Фаустом.

Комментарий   Н.Н. Вильмонта,  ведущего советского германоведа, в издании "Фауста" в БВЛ (том 50, пер.Б.Л. Пастернака), более чем спорно освещает причины , по которым это самоубийство не состоялось . Так, в качестве примечаний к стихам «Гудите там, где набожность жива, /  А здесь вы не найдёте благочестья»,   (уже после того  как “река гудящих звуков отвела / От губ моих бокал с отравой этой…” )  -  Н.Вильмонт пишет: “ Как видно из этого стиха, Фауста удерживает от самоубийства не вера в евангельского “спасителя”(  nota bene: вот они, козни эпохи: советское издание не знает, как быть – напечатав Спасителя с маленькой буквы, вышла нелепость,  пришлось ещё и закавычить слово, что есть уже почти двойное отрицание. А ведь двойное отрицание куда более скандально, оно чревато утверждением смысла… – М.К. )   а чувство единения с ликующим народом и нахлынувшие воспоминания детства; в следующей сцене, в особенности же в конце трагедии, в знаменитом предсмертном монологе, Фауст снова проникается этим чувством единения.”

        Интересно, что собственное признание Фауста Мефистофелю, приведённое нами выше, говорит о том же, о минутном замешательстве, вызванном нахлынувшими воспоминаниями детства… Но надо ли уж так доверять тому, что естествоисследователь Фауст говорит Мефистофелю открытым текстом, впрочем, чему и кому тогда доверять ? А собственному опыту. Его мистической сердцевине. Если удержан Фауст от самоубийства, значит на то воля Божия, на то и ангельское пение («благовеста гул»), которое он услышал внезапно. То же, что он забыл о чуде своего спасения, приписав спасение исключительно «из детства памятной отраде» «колокольного звона», так на то он и доктор Фауст, а не Мейстер Экхарт.

       Богу славословит вся тварь вообще, т.е. и люди, и ангелы, и всё живое и способное к славословию. Особенно это так в минуты и часы Пасхи, совершающейся не за воротами, где-то там, в результате чьего-то крестного хода, а совершающейся и разгорающейся в сердцах. Здесь и именно потому, Фауст, слыша колокольный звон и ангельское пение, каким-то образом со-участвует в славословии, слышит хор ангелов. Он не подменяет одно другим, нет, но в этот мистический момент Пасхи Христовой от сердца к сердцу протянуты радостотворящие струны. Это и детство, осветившееся на миг во свете Пасхи. И конкретный поющий хор, крестный ли  или простое сообщество верующих, встретивших Пасху и радостно воспевающих  пасхальные песнопения. И сам Фауст, очнувшийся, и вновь способный к рассужденью. 

Своё соучастие в Пасхальной радости, победившей смерть, Фауст забудет. Свет померкнет. Объясняя потом Мефистофелю и себе самому,  что его тогда остановило, почему он не выпил смертельную чашу, Фауст припомнит отдельные детали: “ О если мне в тот миг разлада был дорог благовеста гул”, -  вспомнит странность самого момента, одновременно и дорогого и вызвавшего разлад в намерениях.

     Уже отставив бокал с отравой, только что спасённый Фауст начинает прогонять «торжественные звуки»:

Ликующие звуки торжества,
Зачем вы раздаётесь в этом месте?
Гудите там, где набожность жива,
А здесь вы не найдёте благочестья.
Ведь чудо – веры лучшее дитя.
Я не сумею унестись в те сферы,
Откуда радостная весть пришла.
Хотя и ныне, много лет спустя,
Вы мне вернули жизнь, колокола,
Как в памятные годы детской веры,
Когда вы оставляли на челе
Свой поцелуй в ночной тиши субботней

Напомним, по Вильмонту  «единение с ликующим народом и нахлынувшие воспоминания детства” спасают Фауста, а никакая не “евангельская вера”. Но в размещённых стихах, произнесённых после спасения,  нет этой однозначности. Наоборот,  Фаустом констатируется с одной стороны действенность,  реальность Пасхи: “ Вы мне вернули жизнь, колокола…” с другой им провозглашается отказ от веры, набожности и благочестья . За сиюминутной волей Фауста следует комментатор! -  и тоже проговаривается: ведь что такое “единение с ликующим народом” ? Да это ни что иное, как церковное евхаристическое единство (греч. “евхаристия”,  благодарение), так что в терминах евхаристического богословия атеист Вильмонт невольно обозначил нам Церковь, и фраза т.о. приобретает следующий смысл: Фауста спасает не евангельская вера, а Церковь - что уже очевидная несуразность, легко рассеивающаяся, с какого бы конца не начинай рассеивать её. Вильмонт проговорил «единение с ликующим народом» – а слово-то мёртвое осталось: здоровые народные силы жизни,  - вот что он хочет сказать. («Счастлив кто целиком /Без тени чужеродья, / Всем сердцем с мужиком / Всей кровию в народе», писал Б.Пастернак , близкий друг Вильмонта  ещё по 20-м годам. В книге «На ранних поездах», состоящей из стихов 1936 и 1941 г.г., в значительной степени   такое «единение» Пастернак «наблюдал, боготворя». А своим великолепным переводом I части  «Фауста» Пастернак занялся уже после войны, в августе 1948.)  И, как любой атеист, Вильмонт  видит в благочестии объективные следствия – а стало быть и причины – веры. Здесь  как и во многих других местах  он схож  с Фаустом, также без особенной горечи констатирующим отсутствие у себя благочестия, некую регулярную расположенность вне Бога. Но, Пасхальное «единение с ликующим народом», весит во всём этом отрывке много, много более, чем о том догадываются Фауст и его комментатор – будущую жизнь героя. 

Сцена с хорами (ангелов и других  хоров), чьё пение спасает Фауста,  Н. Вильмонтом комментируется так: “Последующие хоры ангелов, мироносиц, учеников и т.д. поются не “потусторонними силами”, а участниками крестного хода в пасхальную ночь.” ( Почти либретто.) Нет, позвольте, у Гёте написано именно так: «Хор ангелов». Почему требуется комментарий о некоем крестном ходе, о котором нет ни намёка в тексте ? Атеистическое разъяснение? Но ведь Гёте пишет: “Хор ангелов”. Или т.о. мы уже погрузились, "ввинтились" в субъективное сознание Фауста, в котором являются  ангелы, духи, а скоро и персональный чёрт ? Такой атеистический комментарий  подталкивает к тому, что всё дальнейшее по существу своему есть рифмованный галлюцинаторный бред  в блестящем переводе. Что на самом деле происходит всегда что-то иное. Но так мы далеко не уйдём. Ангелы, и  все угодники Божии, вся Церковь участвует в крестном ходе. Церковь вся выходит в мир, на крестное служение. Не только видимые со стороны участники, клирики и миряне, несущие хоругви и иконы. И Богу поют все, все хоры вместе. Поэтому «Хор ангелов» и есть хор ангелов. А не орущий за окном народ с плакатами, к чему клонит комментарий Вильмонта.  В том, что Фауста спасают вместе - и ангелы, и конкретный крестный ход за окном, нет ни малейшего противоречия, ни для Гёте, ни, думается,  для любого чуткого к символу человека.        

2.      Каким словом  перевести греческий « LOGOS» ?

						Однако человек, майн  либе геррен
настолько в сильных чувствах неуверен
что поминутно лжёт как сивый мерин,
но словно Гёте, маху не даёт.
                                    И. Бродский

     Как известно, во время прогулки Фауста и Вагнера за ними увязался пудель. Но вот в какой момент пудель превращается в Мефистофеля ?  В минуты занятий Фауста переводом Библии на немецкий язык!  Взявшись за первую же строчку греческого текста Евангелия от Иоанна “В начале было Слово…”, после вариантов: “ В начале мысль была”, “ Была в начале сила”, Фауст останавливается на “В начале было дело”. После этого пудель начинает волноваться, носиться, а потом разбухать и расти в размерах ( увеличение и «распухание» форм представляет собой типичный шизофренический образ). В том же  классическом комментарии Н.Вильмонт ( комм. к стр. 73  указ.изд.) напоминает читателям,  что ещё Гердер,

 “комментируя этот евангельский текст и греческий термин “логос” … считал, "что немецкое “слово” не передаёт того, что выражает это древнее понятие…слово! смысл! воля! дело! деятельная любовь!" - сам Гёте, в соответствии со своим пониманием бытия… предпочитает всем этим определениям понятие “дело”: “ В начале было дело – стих гласит.”

    Интересно, почему в вопросе перевода Библии на немецкий  Вильмонт апеллирует именно к Гердеру, а не к богословам или Лютеру, что представлялось бы логичней. И. Г. Гердер – глава церкви ( в первые годы века),  коллега министра Гёте по работе в Веймарском правительстве и его большущий друг. (Гёте же и добивался его назначения). Оба увлекались спинозизмом, и Гердера хотя бы положение священника обязало сочетать пантеистический спинозизм с протестантством, хотя и также далёким от ортодоксии. Поэтому то, что Гердер приписывает Гёте, вполне могло иметь место во время их дружеских бесед - такое разъяснение «понятий». Вильмонт ссылается на отзыв Гердера для поддержки атеистического комментария.  Однако что - такой перевод с греческого, как “дело”, - или новое понятие, «дело», -  «предпочитает» Гёте?  Переводит Фауст, а не Гёте. И фаустовский перевод логоса как  «дело»,  скорее всего есть  художественная установка Гёте, а не собственный перевод Евангелия. (Которое, как передаёт тот же Гердер, Гёте не в грош не ставил.)  Выбор тех или иных средств и всегда в целях, в данном случае в целях художественного замысла, не так ли ? В дальнейшем мы попробуем показать, что, конечно же, “логос” это «слово», а “дело” это «дело», и что в стихе

“В начале было Дело” – стих гласит”

изображена  существенная сторона замысла, тот авторский ход, с которого собственно всё и начинается у Фауста и для Фауста.

           Надо подробнее остановиться на диалектике слова и дела, по сути платонической. Выдвижение в качестве первоначала, и, значит основания всего, не слова, а дела, дел, здесь и повсюду далее в пьесе, имеет решающее значение. Сначала это приводит к смещению слова, т.е. слово теряет главнейшее место первоначала, а поскольку оно единственно, на положении иного слова, “двоесловия,  инословия”, как и на положении  другого значения как  иная сущность, - возникающими  вместо слова,  - является та неопределённая пустота, морок пустого слова, многодеятельное  внесловесное ничто. Тогда торжествует Дело, но это не  торжество.
         1. Дело есть жизненный опыт. Изначальность дела есть начальность жизни, и включённость  в неё. Слову остаётся роль вторичная, - оценка этого опыта, его смысл и т.д.  Дело разбивает собой единое Слово на двое – оттесняя и выдвигая на передний план деятельный жизненный образ. Дело как «вне слова» поставившее себя, есть постоянный уход и выход из под Слова.
         2. Для человека – это опытная, деятельная жизнь. Не поступок как выполнение слова человеческого, а  самодействующая в человеке жизненная стихия. Природа человеческая.
        3. Слово есть то, что само по себе  исполняется как дело. И поэтому слово тождественно делу там, где оно остаётся словом. Но оно не связано Делом. Оно вне дела, вне опыта и вне жизни («над»), и поэтому оно способно сказать о деле, о природе и о жизни. Слово не есть природа человеческая, но оно  во Христе Иисусе есть и природа Человеческая. «Слово плоть бысть».

       Вот попытка комментария перевода первого стиха книги Бытия «В начале было Дело». Христианская жизнь, созданная внутри Откровения Божиего, утверждаемая верой, исходит именно от первичности деятельного Слова  ( “дела без веры мертвы есть”). Живое Слово, Иисус Христос, в которого веруем и исповедуем, - вот Кого мы слышим и вот что мы делаем, - мы спасаемся делами веры . Во Христе исполнение веры и упования, ибо в делах Его , - наша вера, а Словом Его – мы спасены. 
     Подлинное тождество слова и дела там, где действует Слово, когда Дело есть его исполнение, есть жизнь во Христе – служение Богу. Сама реальность , духовное целое  жизни нашей, есть такое вот тожество слова и дела, - во Христе, или в Слове, ведомая  нами тоже Словесно. А вне Господа, - не ведомая. А  вне Слова выдвигающая –  многие бессловесные дела. Сама реальность начинает в последнем случае мучить нас, в бессловесной непроглядной тьме мы утешаем себя ближайшими  движениями и чувствами, на которых сами же надстраиваем смысл и основание, цель и -  собственное слово. Ибо мы провозглашаем дело и, стало быть, опытность в делах мы стяжаем как ценность, не видя, что даже опытность эта совершается  нами словесно,  в соработничестве со Словом. 
      Вот о чём важно сказать в месте окончательного  установления Фаустом, (человеком, много изучившим мироздание), такого перевода греческого Логоса, как Дело. Разрыву, с этого места идущего у Фауста  между словом и делом, Мефистофель как будто не противится, Фауст действует сам, и сам уходит прочь от Слова. Но теперь источника света у Фауста не просто нет,  у него появляется новая кампания, персональный Мефистофель, рассмотреть которую он не в состоянии . Поэтому куда идти Фауст не знает, - вот почему отсутствие света (Слова) и присутствие Мефистофеля есть одно, друг другу необходимое целое .  В дальнейшем много раз Мефистофель посмеётся над «пустотою» слов, их ненужностью, бессмысленностью, ( таковы например его наставления студенту), явно показывая дела, попирающие слово, и опуская  последнее перед Фаустом до ничего не значащей весёлой шутки над ним. Слово, по Мефистофелю, всегда пусто, бесцельно и недействительно, оно всегда попрано делом, разрывом с ним. Поэтому у Мефистофеля Слова нет.
       Вслед за  Фаустом и Гердером, Н. Вильмонт  правильно увидел трудности "перевода на немецкий" греческого “Логоса”. Но использование Фаустом одного из возможных вариантов перевода после забраковывания остальных всё-таки не означало, что сам Гёте находил его более точным!  Если комментатор Вильмонт невольно начинает поддаваться герою,  к чему приписывать эти же намерения автору.  Тщательная  («всей дрожью жилок») выстроенность художественного замысла представляется более характерной чертой Гёте. Вот это место:

… Паденья эти и подъёмы
Как в совершенстве мне знакомы!
От них есть средство искони:
Лекарство от душевной лени –
Божественное откровенье,
Всесильное и в наши дни.
Всего сильнее им согреты
Страницы Нового Завета.
Вот, кстати, рядом и они.
Я по-немецки всё Писанье
Хочу, не пожалев старанья,
Уединившись взаперти,
Как следует перевести.

( Открывает книгу, чтобы  приступить к работе)

“В начале было Слово”. С первых строк
Загадка. Так ли понял я намёк ?
Ведь я так высоко не ставлю слова,
Чтоб думать, что оно всему основа.
“В начале мысль была”. Вот перевод.
Он ближе этот стих передаёт.
Подумаю, однако, чтобы сразу
Не погубить работы первой фразой.
Могла ли мысль в созданье жизнь вдохнуть?
“Была в начале сила”. Вот в чём суть.
Но после небольшого колебанья
Я отклоняю это толкованье.
Я был опять, как вижу, с толку сбит:
“В начале было дело” – стих гласит.
Если ты хочешь жить со мною,
То чтоб без воя.
Что за возня?
Понял ты, пудель? Смотри у меня!
Кроме того, не лай, не балуй,
Очень ты, брат, беспокойный малый.
Одному из нас двоих
Придётся убраться из стен моих.
Ну так возьми на себя этот шаг.
Нечего делать. Вот дверь. Всех благ!
Но что я вижу! Вот так гиль!
Что это, сказка или быль ?
Мой пудель напыжился, как пузырь,
И всё разбухает ввысь и вширь.
Он может до потолка достать.
Нет, это не собачья стать!
Я нечисть ввёл себе под свод!
Раскрыла пасть, как бегемот,
Огнём глазища налиты, -
Тварь из бесовской мелкоты.
Совет, как пакость обуздать,
“Ключ Соломона” может дать.

     Как только пудель начинает привлекать внимание  своей вознёй, - с этой минуты Мефистофель начинает действовать и действует уже всё время (до конца второго тома). Мефистофель выдерживает общий план Дела. Тогда как внутри пьесы, в том персонажном пространстве, в котором происходят события, действует Фауст, выдерживая план  Слово пусто. Деятельное «торжество» (дело = слово пусто) Мефистофеля означает и то, что Фауст оставлен Богом, как сказано в предваряющем пьесу “Прологе на небе”:

         …Г о с п о д ь
Он отдан под твою опёку!
И если можешь, низведи
В такую бездну человека,
Чтоб он тащился позади.
Ты проиграл наверняка.
Чутьём, по собственной охоте
Он вырвется из тупика.