Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Многие из получивших признание деятелей нынешнего русскоязычного литературного пространства, продолжающие активно творить и преображать это самое пространство, впервые заявили о себе в 90-ые годы прошлого столетия. При этом некоторые из них прошли, если можно так выразиться, прививку эмиграцией, то есть значительное время жили и работали вне России, что сильно сказалось на их творчестве и внесло существенный вклад в формирование того глобального русскоязычного пространства, с которым мы имеем дело на сегодняшний день. К этим деятелям принадлежит Вадим Месяц, автор более полутора десятков книг поэзии и  прозы, многие из которых отмечены вниманием критиков и премиями, и руководитель «Русского Гулливера», в настоящее время одного из самых интересных  и развивающихся русскоязычных издательских проектов.

Вряд ли будет большим преувеличением сказать, что базис нынешнего литературного пространства сформировался в «90-ые», сложное и во многом замечательное, на глазах становящееся легендарным время, длившееся, условно говоря, с 1986 по 2002 годы. Это был уникальный период воссоединения в единое целое русскоязычной литературы – после десятилетий существования ее в виде нескольких, пребывающих как бы в разных мирах составляющих, – породивший кипящий котел информационного бума, в котором взаимодействовало множество самых различных этических и эстетических парадигм. Возникшее в этих условиях ощущение возможности существования и сочетания чего угодно инициировало массированный поиск ориентиров для сознания, которое, как бы ни пьянил его воздух свободы, нуждается в опоре на некую целостную картину мира. Это время ослабления позиции большой прозы и усиления так называемой прозы поэта, сама же поэзия расцвела огромным количеством разнородных индивидуальных поэтик.    

 И может быть, лучший способ понять суть происходившего в «90-х», а тем самым и того, в чем мы пребываем сегодня, –вглядеться в пути, пройденные теми, кто, начав свою деятельность и сформировавшись внутри того самого кипящего котла, ответил на вызов того времени и, успешно перешагнув границу между «90-ми» и «00-ми», продолжает отвечать на вызов нынешнего времени. Для них изначально не существовало непроходимых границ между составляющими не только русской, но и мировой культуры, более того, именно их творчество отразило характер происшедшего синтеза этих составляющих.

Возвращаясь к Вадиму Месяцу, следует сказать, что в предисловиях к его новой книге «Норумбега: головы предков» (М.: НЛО, 2010, серия «Новая поэзия») говорится о «современных опытах мифологического эпоса» (Вячеслав Вс. Иванов) и о поиске «святынь» как «точек отсчета реальности», которая истинна и является «Бытием» (Андрей Тавров). На презентации книги (24 марта 2011 года, московский клуб «Улица ОГИ») Мария Галина говорила более определенно: о «ревизии» и «перемонтировке» наличных для современной европейско-американской культуры мифов как о главной задаче художника, живущего в нашу «драматическую эпоху». Соглашаясь с этим, Месяц сказал, что в его новой книге четко проговаривается ее базисная идея: в мире идет процесс, обратный шедшему в Европе «полторы тысячи лет назад», когда ее «покрывало» «облако Благой вести», и наше время сходно с тогдашним наличием «языческого смятения». Внутри этой ситуации необходимо искать ориентиры для «возвращения к цельному типу человека», и данная книга, первая в ряду задуманных, стала «воплощением» «рабочей геопоэтической идеи».    
            Анализ новой книги Месяца – тема отдельной статьи, здесь достаточно сказать, что в данном случае речь идет об активной, сознательной работе с мифами и мифологемами, в опоре, с одной стороны, на так называемое научное знание (список указанных в книге источников весьма обширен и разносторонен, при том, что география мест происхождения мифов также весьма обширна), а с другой – на поэтическое слово, на котором, как сказал Месяц на презентации, «держатся точки европейского мифа». Надо заметить, что за соединение в одно целое  поэзии, науки и мифологии много лет ратует Константин Кедров, автор термина «метаметафора», означающего емкую, но многомерную метафору, характерную для направления «метареализма». К этому направлению, для авторов которого истинная реальность есть единый континуум множества сложным образом связанных между собой реальностей, тяготеет творчество Вадима Месяца. Уже в первой своей книге (сборник стихов «Календарь вспоминальщика», М.: Совпис, 1992) он определил свое видение мира как «пространства многогранник, случайно опрокинутый во сне», который он «переходит». Важно также, что новую книгу он рассматривает как открывающую новый этап творчества, связываемый им с переломом времени – «наступлением нового тысячелетия».

Об этом говорится в автопредисловии к его предыдущей книге – сборнику «Цыганский хлеб» (М.: Водолей, 2009), представительному избранному из четырех поэтических книг. Подводя этой книгой итоги пройденного, Месяц определяет его как «способ творческого существования» «без царя в голове», связанный с «поэтикой 90-х». Иными словами, речь все о том же – характерном для «90-х» напряженном поиске ориентиров для сознания, ведущемся почти наобум, в опоре на само поэтическое слово и активизацию онтологической структуры сознания, работающего с мифо-культурными парадигмами. В ходе этого вырабатывались индивидуальные поэтики и формировались целостные картины мира. (Для более подробного освещения этой темы позволю себе отослать к своей статье «В поисках утраченного "Я"», № 39 «НЛО» за 1999 год.)  
            Вадим Месяц заявил о себе в самом начале «90-х» упомянутым поэтическим сборником, тексты которого написаны характерным для него густометафорическим стихом, практически не выходящим за пределы силлаботоники. Затем последовали книги «прозы поэта»: «Ветер с конфетной фабрики» (М.: Былина, 1993) и «Когда станет весело и светло» (М.: Былина, 1994). В этих первых книгах обозначились главные черты лирического героя Месяца: страстное стремление соприкоснуться с ощущаемыми им, скрывающимися под видимой оболочкой действительности неведомыми реальностями, проявляющими себя в виде действия таинственных мощных сил и потребность в как можно более непрерывном и масштабном движении и изменении. «Уедем, – призывает он, – и будем другими».

Географическо-перемещенческим пафосом пронизаны все книги Месяца эпохи «90-х» – слова «биография» и «география», зарифмованные в одном из его текстов, для него фактически сопряжены в единое целое. Он буквально воспевает пути-дороги, вокзалы, всевозможные виды передвижения и принципиальную не привязанность ни к чему. Его лирический герой, находясь – принципиально временно – во всевозможных точках земного шара, с одинаковым интересом впитывает в себя и исследует их особенности. Фактически, все творчество Вадима Месяца можно определить как личный геопоэтический проект, понимая геопоэтику в трактовке еще с «90-х» разрабатывающего идеи этого направления  Игоря Сида: не просто как создание текстов о географических пространствах, а как работу с территориальными мифами.

В этих условиях эмиграция – не смена места расположения с вживанием в него, которое может включать в себя его активное изменение, а один из способов осуществления личного геопоэтического проекта, способствующего дальнейшей глобализации мирового русскоязычного пространства. В принципе, здесь можно говорить и о личном глобализационном проекте, в ходе которого вырабатывается восприятие земного шара  как единого целого. В одном из текстов эмиграционного сборника стихов «Выход к морю» (М.: МИКО, 1996) Месяц находит этому хорошую метафору: о земном шаре там говорится  как о мяче, которым его герой и такие же, как он, «поэты, наглецы», «будут играть в баскетбол». В этот сборник вошло также одно из лучших, на мой взгляд, стихотворений Месяца периода «90-х» – «Правила дорожного движения», в котором он мастерски рисует то, что можно назвать издержками процесса глобализации.

В этом тексте, описывающем поездку его героини по Нью-Йорку, передано состояние утраты какой-либо возможности понять, кто такая и что представляет собой героиня, где она на самом деле находится и куда и зачем движется. Речь идет о конечном результате того, что в своем эмиграционном романе «Лечение электричеством» (М.: ТЕРРА, 2002) Месяц назвал – подводя итоги тому, что происходит с человеком в эмиграции, – «неслыханным опытом освобождения». Характерно, что в этом романе Месяц предстает как мастер описания ландшафта и географических просторов, равно как и во многих своих поэтических текстах, – с явным уклоном в «геопоэтику», но ни о чем таком в отношении текста  «Правила дорожного движения» говорить не приходится. Однако можно говорить о крайней степени метареализма, поскольку его героиня движется внутри того самого «пространства многогранника», или в реальности «многогранника» реальностей, связь между которыми настолько не прояснена, что эффект неопределенности, параллельности и вариативности довлеет над всем.

            Подобное отношение к реальности получило у Месяца развитие в рассказах сборника «Вок-вок» (М.: НЛО, 2004), изданного под грифом «новейшая русская проза». Эти рассказы, названные в автопредисловии «не поэзией уже, и не прозой», а «сообщением», можно, конечно, обозначить не имеющем точного определения термином «проза поэта». Важно же то, что здесь «убедительная» «вещественность» (определение автора предисловия М.Л.Гаспарова) описываемого мира, говорящая о его целостности, сочетается с «многогранником» равноправных по отношению к действительности реальностей – в силу все того же довлеющего над всем эффекта неопределенности, параллельности и вариативности. В автопредисловии сказано также о «мистических разработках», и действительно, эстетика рассказов явно тяготеет к «новейшему» мистическому (метафизическому) реализму. Позволив себе еще раз, для краткости изложения, сослаться на свою статью – «Творимая реальность(заметки о фантастической и просто прозе)», № 3 «Урал» за 2011 год, – замечу, что чистый мистический (метафизический) реализм базируется именно на не проясненности структуры действительности.    

Однако в целом эмиграционные, точнее глобализационные, книги Месяца (кроме двух указанных, это поэтический сборник «Час приземления птиц», М.: МАИК, Наука/ Интерпериодика, 2000 и роман «Правила Марко Поло», М.: Запасной выход/ EmergancyExit, 2006) рисуют структурированный мир, при всем своем разнообразии представляющий собой систему стихий пространства: земли, «огромной воды» и неба. Ее целостность держится на двух основных мифологемах. Первая – «океан», означающий мир, или пространство, выходящее за пределы земного шара и предстающее перед героем в виде «кипящей» «первопричины», погружаясь в которую он получает «мистический опыт движенья». Вторая – «корабль» как движущийся в этом океане дом-крепость, некое устойчивое ядро существования, дающее ощущение опоры и защиты.

Путаницы в этой системе хватает, но получающий «мистический опыт движенья» герой – явно романтический, при этом страстный, во многом детски-наивный, без тени иронии относящийся к себе и своим грандиозным планам и с оптимизмом смотрящий в будущее. Как и положено, он позволяет себе ропот на «Господа», в прошлом допустившего некоторую «непродуманность» «плана» при создании этого мира, а теперь – не оказывающего должной помощи живущему в этом мире герою. Однако это, скорее, дань традиции, все перекрывает страстная вера в неограниченные возможности активно и упорно действующего человека, здесь – героя, отыскивающего во «тьме первопричины» «дорогу к огню своего неизвестного Бога». Сообразно этому в текстах постоянно проявляется мотив ожидания Рождества, с которым связаны «новые» – год, мир, «я», «мы».

Крах описанной системы мира, равно как и всех упований героя Месяца, нашел отражение в книге, ставшей как бы мостиком между двумя заявленными им этапами его творчества, – поэтическом сборнике «Безумный рыбак» (М.: Русский Гулливер, 2008). Герой этой, по-прежнему воспевающей неведомые пути-дороги, но заполненной горечью и отчаянием, книги, осознающий себя поэтом «юноша с жарким взором, яростным, словно сталь», который «бредит морским простором, цедит сырую даль» и у которого «темной прямой полоской рот горделиво сжат» (описание отсылает к гордым романтическим героям, а взятые у Брюсова слова «юноша с жарким взором» говорят о непосредственной связи с началом прошлого века, при этом в текстах Месяца, по-прежнему нет и тени иронии), прощается с иллюзиями наивного романтизма. В связи с этим важно проговорить существенный момент, проливающий некоторый свет на ситуацию «90-х» и ее связь с нынешней.  

Выше говорилось о поиске авторами «90-х» ответа на извечный, сообразно их времени актуализовавшийся для них вопрос, что такое человек и мир, в котором он живет. При этом каждый из них фактически искал ответа на вопрос, что есть, если обратиться к точной формулировке Вадима Месяца из его первой книги, «человек, названный Мной». Иными словами, что есть поэт, а точнее, каковы его обязанности, и, что еще важнее, возможности.   

В «Безумном рыбаке» не только подводятся итоги поискам «90-х», но и намечается направление поисков сегодняшнего дня. Формулируя традиционное представление о поэте, Месяц пишет о «человеке-рыбаке», способном выходить «за предел житейских схем» и в силу этого – «горделивом» «посреднике/ между этим миром и тем» для «людей, превратившихся в рыб». Это крайне устойчивое представление, опирающееся на наличия у поэта особых свойств и деление мира на обычный видимый и стоящий за ним невидимый, обнаруживается как скрытое внутри изложенного выше представления о поэте как получающем «мистический опыт движенья» в «океане» – в ходе поиска «дороги к огню своего неизвестного Бога», в отличие от остальных, «житейски» плавающих в этом «океане». При этом выяснилось, что «в боку корабля» «зияет» «безвозвратная течь», а если поэт и «рыбак», то «безумный». 

Оптимизм на горечь, а гордость на отчаяние и смирение сменились у героя Месяца после обнаружения, что он также находится в сфере внимания «рыбака» – «витающего над водой» «злого» и «мрачного» «свободного духа», «блéсна» которого «над ним» «летают» и визжат» «дикой петлей бесовской». В силу этого его функция «посредника» оказывается не только сомнительной, но и опасной. Он видит себя стоящим «в шутовском колпаке» «на краю пустой могилы», испытывая тоску от крушения своих упований и ощущая подлинную опасность проявившихся романтически-демонических образов. Здесь уместно вспомнить статью Блока «О современном состоянии русского символизма», в которой он, анализируя конец этого извода романтизма, говорит о «приближении каких-то огромных похорон».

Однако «могила» пока «пуста», а «дорога», по-прежнему «наугад», открыта. Готовности же идти вперед, равно как и энтузиазма исследователя, герою Месяца не занимать, пусть его путь и осознан им как «лживый и зыбкий». Перекликаясь с Волошиным (что опять отсылает к началу прошлого века), Месяц описывает поэта как обреченного на бездомные скитания, но если у Волошина поэт вынужден «к чужим шатрам идти просить свой хлеб», у Месяца он и есть «цыганский хлеб» – «еж,/ зверь дикий, исчадие ада», которого «волхвы, чернецы, дуралеи» «достают из горячей печи,/ горящего, словно светила лучи».  

  Разумеется, нельзя сказать, что в данном случае мифологема ежа пришла на смену мифологеме рыбака. Но как «горделивый» «посредник» поэт сильно сдал свои позиции. Его способность выходить «за предел житейских схем» неоспорима, но, как показывает Месяц в своем «Безумном рыбаке», ему, как и всем прочим, «в водяном костре ни зги не видно». Суть же в том, что привычное деление мира на «этот» и «тот» также не отменено представлением о нем как о «метареальном», то есть рассыпающемся на множество равноправных реальностей.  

В этой ситуации естественно обращение к мифологии, отвечающей за целостность представлений о мире, которая так же рассыпается на национальные, территориальные, религиозные, научные и прочие мифы. А мифология тесно связана с поэтическим словом, производителем которого является поэт, которому, выясняется, как и всем, «ни зги не видно». Круг замыкается. И тут приходится вспомнить, что теоретики романтизма писали о мифотворчестве художника в опоре на глубины того, что составляет его «я», и добавить: и на его особые свойства.

Поиск почти наугад продолжается – при все более осознанном и активном обращении к мифологии, расширении ее географии, более тесном соединении поэзии, прозы, религии, науки. Остается  надеяться, что и в «третьем тысячелетии» сохранит свое действие сформулированный Гете принцип: Бог милостив к «guter Mensch»’у «in seinem dunklen Drange».