Искусство

 

 

 

Я говорю «картинки не потому, что они маленькие или незначительные, просто мы с вами не сильно большие знатоки, как раз, пожалуй, на этом уровне – «ой, картинка!». Во всяком случае, я. Получается, хорошо это или плохо, я и читающего усаживаю на эту «дилетантскую скамейку». Но у меня есть оправдание: я верю, что всё-таки хорошо. Что картинам куда полезнее, куда больше хочется оказываться картинками, чем вообще не оказываться. Им нужно быть видимыми, не стоять в темноте. А свет для них что? Наше восприятие. Подходит и моё, подходит и ваше, – может быть, они даже больше подходят, чем какое-нибудь «сугубо профессиональное».

И второе. Почему именно эти девять (девять Марковича, две «чужие»). Дело в том, что я не очень-то надеюсь на чей-то (ваш, свой) интерес к кому-то другому. Мне интересна я, вам интересны вы. Вы – а если окружающее, то как вас окружившее, вас, а не «какого-то там» Марковича. Вот я и остановилась на тех работах, которые позволят мне говорить не «собственно о них», а о вас/нас/окружающем. С которыми мне легче это делать. В принципе это можно сделать с любой работой – но с любой работой Марковича, а вот Аранышева, например, – не с любой, и чуть дальше я скажу, почему. Да вы и сами всё поймёте. Я пишу не для профи, но и не для дураков... Хотя – вот эта картинка, которую я непременно первой хочу показать, многие решат, что для дураков. Для кого же ещё сфотографируют МУСОР!..

 

 

Успокою сразу: никто и не говорит, что это шедевр. Просто проба, фотонабросочек, каких у Марковича тысячи. Дальше будут и шедевры, и уже не фотографии, но на этом фото просто необходимо остановиться. Совсем оно простенькое, но, скажем так, показательное.

Вот что сказал мне на днях один неглупый искусствовед: что для Марковича характерна «беспорядочная фиксация хаоса и абсурда жизни», а также «одиночество, неприкаянность, худоба, мрак и холод запустения». Что это искусство – деструктивное. А я не нашлась что ответить. Ведь действительно много у него фотографий с мусором и «прочим ломачьём». И картины есть, достаточно мусорные. И они мне нравятся...

 

И эта картиночка нравится. Вам она тоже понравится – но не сразу. К ней надо привыкнуть, надо бы даже повозвращаться, и тогда... Тогда становится ясно то, что сразу-то, может быть, и не ясно (я рассказываю, а вы следите, – правда, не знаю, удастся ли проследить, если выпадает «этап возвращений», но, в конце концов, вы легко можете его смоделировать, уйти-прийти, это понятно):

 

1. Она глубокая. Не по содержанию, разумеется, но так ведь это и не «Лунная ночь на Днепре». Она визуально глубокая. Можно говорить о передних/задних планах, о распределении цвета, но всё это далеко не всегда (и даже далеко не часто!) придаёт глубину, уж тем более таким штукам, как старые пузырьки да мятые пакетики. Тогда за счёт чего? Не знаю. Это её, картинки, первый секрет. Я его не раскрыла, я только предполагаю. Но моё предположение не «техническое». Оно «идеалистическое». Мне кажется, что предметики здесь хотят глубины. Вот есть у них такое согласованное желание, есть – и они получают то, чего хотят. С этой согласованностью, кстати, и второе качество связано – собранность.

 

2. Она собранная. Предметики очень вместе. Картинка на редкость цельная, ничто здесь ни с чем не ругается. Но и приглаженности, душности от этого «вместе» абсолютно никакой. Почему? Ещё одна загадка.

 

3. Она очень сложно настроена. Настроение такое, что пытаешься его уловить – а оно всё время ускользает. Тем не менее нельзя сказать, что его нет. Оно есть, и оно сильное. Самое близкое слово, пожалуй, – щемящее. Но как только его таким вот образом определяешь, оно как будто выравнивается, говоря – да нет, какое «щемящее»! Ровнее, проще... Загадка, загадка, загадка. А не мусор!..

 

Я понимаю, что это достаточно «больные» рассуждения, что не могут бутылочки с пакетиками чего-то там хотеть или быть щемящими. Но живопись (фотография – чем не живопись? ведь ещё больше «живо-», ведь моментально, ведь действительно по живому!), живопись – вообще не здоровая вещь. ЗдорОво – это утренняя пробежка, и под ноги как следует смотреть. Кофе, может быть, – тоже если утром и если в меру. А картинки – это не здорОво, здесь утра и меры не то чтобы исчезают, они сильно меняются. Качественно. Свет-тень, вместе-порознь, крупно-мелко, далеко-близко – вот здешнее время и вот меры чего здесь важны. В этом смысле мусора на картинке вообще не бывает – на удачной картинке. Мусор – лишнее, а на ней (или в ней всё-таки? поднимаю глаза – какая всё-таки НЕповерхностная штука!) такового по определению нет. Только нужное.

В/на ней и распад и хаос никакие невозможны. Самые страшные «инфернальные» картинки, если хорошие – собранные. Пока (если) разваливаются, они и не картинки вовсе, так, видимость...

 

А вот с одиночеством и неприкаянностью всё совсем наоборот, они в любой хорошей картинке есть. Даже в радостных (которых и вообще на свете не очень много, это как со «счастливыми» стихами, навскидку и не вспомнишь). По большому-то счёту всё хорошее всего в три предела упирается: «мы умрём», «мы не умрём» и «мы умираем», – остальное варианты, синтез, переходики от одного к другому, того больше или этого... Так вот, даже в сияющем «мы не умрём» одиночество не отменяется, с неприкаянностью по-разному, но одиночество есть.

Вот оно, это самое «мы не умрём», практически чистое.

 

 

Чаще всего это именно картины света, не «материальные», не предметные. Возможно потому, что предметы (со всей своей «материей», «структурой-фактурой») вполне себе смертны, конечны. Бесконечен свет.

 

Чистый тип, надо сказать, очень редко встречается. Т.е. художники охотно, с желанием за него берутся, охотно, но напрасно. Он мало кому даётся. Он опасен – вот этой своей восклицательностью (легко переходит в резкость, в прямолинейность), слепящей ясностью (чуть что – падает до уровня «ах как яркенько»). И он опасен, трудновыполним по сути. Ведь это не фантастическое «мы не умрём», не мистическое, не аллегорическое. А настоящее. И ни к чему другому, ни к какой другой, похожей, эмоции или мысли не сводится. Но не сводится и к этой. К ней, собственно, и не сведёшь (если сведёшь, только свет и будет, свет и ничего больше), наоборот, она как веер раскрывается («мы не умрём, и значит...», «...и тогда», «...и поэтому»). Эта картинка называется «А утром всё равно гулять пошли!». Т.е. какое перо нашего «веера» это будет? «Мы не умрём, а утром всё равно пойдём гулять!».

 

А вот – синтез, сплав «мы не умрём» и «мы умрём». Свет плюс предметность – что получается? Тепло конечно. Осязаемый свет, тепло.

 

 

Кстати, обратите внимание, что это за предметность. Из всей физики – одна сила тяжести, ясно только, что эти вещи (и эти люди!) – тяжёлые. Но и этого хватает. Тяжесть – самое предметное свойство, опорное, фундаментальное. Область уже грубой «естьности». Изображение, образ есть и у миража, и у сна, и у галлюцинации. Тяжесть, вес – куда реальнее (ножка мерещащегося стула такая же деревянная, лакированная, жёлтая, но только настоящей можно отдавить ногу!).

 

И обратите внимание на тёмный, чёрный – по периферии, по углам, по стенам. О нём надо сказать отдельно.

 

Чёрное (шире – мрачное) не работает как противоположность света (простейший тестик: высветленная картинка не противоположна затемнённой, они просто разные), не противоречит ни белому, ни яркому, ни сияющему – оно просто параллельно им, даёт какую-то другую интонацию. Я думаю, это молитва. Не всегда, но чаще всего. Здесь эта молитва только рядышком, только крадётся, подбирается. По углам «шебуршится». А вот на картинке ниже – это выражено (разумеется, не как монотонное с молитвенника бормотание; что-то вроде быстрого-быстрого причитания, срывающегося, может быть... да, срывающегося).

 

 

И только попробуйте представить, что будет, что может быть, если к чистому «мы не умрём» (свет, свет, свет) добавляется молитва (чёрный). Парадоксальное что-то (о чём молиться, если НЕ!). Какое-то тончайшее чувство, которое светится и «графичит» одновременно. Вот здесь очень хорошо это видно, свет, ветки... Причём, «графичит»-то обычно трагика. Счастье распыляется, рассеивается, рассвечивается, а горе – как река на карте, оно графично. Как река или вот эти ветки. Смесь просто невозможная, трагическое счастье... (ну, и дальше всякие оксюмороны шли, я их убрала, лучше просто смотрите).

 

 

Поймите, я не пытаюсь объяснять картинки. Я говорю о некоторых, достаточно общих, принципах, о чём-то, что с ними, картинками, – и с нами конечно, со мной, с вами – происходит. Откуда вообще в мазках, точках и «прочих кляксах» все эти молитвы, тепло и срывы. И – опять же! – зачем нам-то всё это нужно.

 

Хочу показать вам одно словечко. Прочтите: HAMELOT.

Что вы видите? Что спросили бы?

Вы спросили: что ещё за «хамелот»? Кто-то проассоциировал с аппаратом, кто-то с идиотом. А это не «хамелот», это «нет». «Н», «Е» и «Т» – русским шрифтом, я пишу «НЕТ», говорю «нет» вот таким странным способом, используя почему-то лишние, никаким образом не связанные с этим «нет»-ом буквы. Но не то чтобы этого «нет» тут ни за что никогда не прочитать. Прочтёшь, если узнаешь, какие из букв кириллица. Или алгоритм «один через два» (H-AM-E-LO-T). Или можно догадаться, если знаешь, что это ответ из вариантов «да»/«нет». Т.е. прочесть можно, избавившись от «шума». От шума лишних букв.

 

Что-то похожее происходит, когда окружающий нас мир пытается с нами говорить. Мы видим какие-то «буковки», улавливаем что-то совершенно не то (аппараты... идиоты...), а он говорит «нет», или говорит «да», или... он много чего говорит, но это для нас – странный способ говорения. Мы НЕ понимаем. Он говорит пространственными, световыми, цветовыми «штуками», в которых мы не находим привычного для себя «словесного» смысла, в итоге не находим никакого. И только иногда, каким-то невероятным случайным образом, до нас его «да» или «нет» долетают, мы понимаем. Но есть те, кто этим – этими «переводами» – занимается. «Переводами», соответствиями, соотношениями между пространственным, цветовым, световым – и какими-то нашими чувствительными, воспринимающими клавишами (не нашими, конечно, а своими, но перевод есть перевод, он всем принадлежит). Рисовальщик есть переводчик, скажем так (и не то чтобы впервые, – «Цвет – это та точка, где наш мозг соприкасается со вселенной», Сезанн; да об этом много кто говорил, – а я зачем говорю? а я напоминаю :)).

 

К вопросу о мусоре: мусор «переводить» благодатнее. Он, скажем так, не на службе. Всё, что выключено из «прагматических координат», из функциональности, говорит чище, правдивее. Очень уж функциональные вещи так даже и не служащие, а рабы. Многие попросту безъязыкие, многих уже и не жаль, просто жалеть нечего, пусто. Камень говорит, старый пузырёк говорит, новый айфон молчит. И молчит всё «красивенькое». «Красивенькое» – то, чему мы заткнули рот, не дали говорить, наболтали за него сами, потом ещё и сильно довольны, что угадали...

Не слишком ли я «антропоморфлю»? «Мир говорит», «мир хочет»... Да, слишком. Разумеется, это метафора. Мир жив, но не так, как мы. Но сколько я об этом ни думала, всё время приходила к одному: ещё неизвестно кто живей. Это, пожалуй, мы живы как-то не так, не вполне... не вполне по-настоящему. Представьте мальчика, играющего в пилота. Он говорит: «Я лечу!». Летит ли он? Конечно да. В рамках своей игры. Но это не может длиться долго, и это не вполне всерьёз – в сравнении с тем, что ВНЕ этих рамок. Так и мы со своими жизнями, со своей живостью. И она точно так же не может длиться долго...

 

Я ничего ещё не сказала о типе «мы умираем». Вот он в чистом виде.

 

 

Т.е. это портреты (по большей части портреты), и особенно с обращёнными на зрителя глазами. Почему-то это обращение воспринимается – видится, слышится – как прощание. Не только в этом портрете, – а у него есть свои «прощальные поводы»: Вася-пёс есть в повести Марковича «Последний дом», и он там умирает. Но дело не в литературе, не в повести, «Вася в шапке» не иллюстрация. Посмотрите Веласкеса, посмотрите Уайета, Эйка, кого угодно посмотрите – то же прощание. Скорее всего, дело в самой «природе прощания», в неком прекращении, замирании на узенькой, личной линии. Действительно личной: город не прощается с городом, но человек (но живое существо) может прощаться хоть со вселенной, он включает, зажигает эту личную линию, он это может, а вселенная, город – нет. И в портрете: лицо, взгляд включает личную линию, а длящийся момент (момент, в который картинка «остановлена») очень похож на замирание.

 

Если это и «эффект», то сами понимаете, очень базовый, так устроены портреты. Но эту прощальность можно убирать, дополнять, корректировать – можно всё то, что можно с любой устроенностью, можно пере-страивать.

 

Вот пример интересной «перестройки». Это работа другого художника, Андрея Аранышева.

 

 

Глаза полностью «закрыты», занавешены пустотой. Хорошо видно. Интересно. Интересно, но смотрите, что происходит.

Прощания как не было, прощание снято. Т.е. из «мы умираем» картинка вылетела. Куда прилетела? Теперь это – что?

Теперь это что-то вроде «мы странные». У Аранышева много таких работ, «мы странные», «мы можем так!», «мы светимся», «мы шагаем», «мы падаем»... Всё это, повторяю, интересно, НЕ плохо. НЕ плохо, но уже и не хорошо. УЖЕ НЕ ПРЕДЕЛЬНЫЕ ВЕЩИ. В нашу тройку «смертно-бессмертных» пределов они не попадают. «Переводят» ли они вообще?

 

Я думаю, что да.

 

Но где-то здесь проходит граница между хорошим и качественным. Качественное выполняет другую работу. Меньшую. «Переводы» малозначимого, незначительного. Отношение «я/мир» или упирается в эту тройку – и тогда оно важно, или не упирается, уплывает куда-то в сторону – и тогда нет. Аранышев – «тогда нет». Он играет на интерес, не на жизнь. Вот у него, например, чёткий «звуковой» эффект.

 

 

Работа «Звуки тишины» называется – и действительно тишину слышно. Браво. Но это тишина – и только. Упражнение по выслушиванию отсутствия звуков получается, и вот это уже – не браво совершенно. Сведение всей работы, всей картинки к этому упражнению (да к любому упражнению) – игра на понижение, конечно.

 

Как выглядит не-снижающий эффект?

 

Посмотрите вот этот портретик (возвращаюсь к Марковичу; собственно «для порядку» поясняю, и без ремарок видно). Может быть, правда, спорно, портретик ли это, но я считаю, что да. Разновидность. Разновидность, корректированная пространством.

 

 

Лица (мордочки) не видно, но зато видно всё, что видно этой мордочке-лицу. Прямой прощальности портрета – нет, но есть что-то пугающее, чрезмерное. Собственно, и высота и даль, то и другое вместе – уже чрезмерность, но тут ещё и их «иерархия» пугает. Высота «главнее». Она просто пригибает даль, прижимает её к земле, к снежку (понаблюдайте за своим взглядом). Вот эта «воздушно-снежная дорожка» – сначала она горочкой вниз, потом кажется, что вдаль прокидывается, а потом – раз – и вниз, вниз, вниз, окончательно. Вот такой кувырок... Из такого кувырка можно разве что прощаться. Т.е. прощальность есть. «Исподвольная», косвенная. Можно было бы сказать – завуалированная, но при такой ясности изображения не хочется говорить о вуали, вообще ни в каком смысле «вуаль» трогать не хочется. Прозрачная холодная солнечность.

 

Чуть выше я говорила: тип «мы умираем» – как правило, портреты. А кроме?

А кроме: пожалуй, вот такие, как эта, «гаснущие» работы.

 

 

В ней есть, но как бы истончены, убывают качества, признаки двух других «предельных» типов. Картиночка не очень удачно сфотографирована (беру из ЖЖ), но настолько это выраженная «гаснущая версия», что будем смотреть её, уже не важно, удачно, нет...

Нельзя сказать, что предметности, материальности нет, но она буквально тает, на глазах пропадает; и свет – видно, что он есть, это именно свет, а не «сильный цвет», – но свет тонкослоистый, «водянистый». Здесь – так даже вода (посмотрите, она «занимает место» света, действительно освещает картинку).

 

Настолько «не-хамелотная» работа, настолько без лишних «букв», без наших «аппартано-идиотных» искажений, что я сказала бы так: это чистая речь мира. Но в переводе? Да. Сколько в переводе – самого переводчика? Много. И тем не менее хороший перевод возможен. И это как раз он. Нешумный вариант, без-шумный...

 

Нет, я «шум» не ругаю, он нужен. Он даже жизненно необходим. И мусор есть, существует, и на банановой кожуре можно очень даже «шьёрт побьери». И на улице надо под ноги смотреть, а не на свет или тень. Под ноги – и на табличку «70 лет Октября», – а тебе на Омскую! Но нельзя (не хотелось бы и жаль) всю свою жизнь – с Октября на Омскую, с Октября на Омскую... Нельзя, чтобы всё окружающее непрерывно, безвыходно состояло из одного только «шума». И поэтому – картинки (правильнее сказать: и картинки тоже). И обязательно хорошие. Их нетрудно найти – если классика. А если современика – сложнее. Но вот я нашла – и вам показала. Хорошие – Марковича, и качественные – Аранышева.

 

Напоследок ещё одна работа Марковича. Я видела разные её названия – «Музыка», «Вокальная студия»...

 

 

Не будем её ни в какие «типы» определять, – да и вообще, хорошо бы нам понимать, насколько всё это условно, все эти «категории» с «типами». Неуклюжие приспособления для хоть какой-то ясности, попытки ловить то, что поймать, в общем-то, невозможно...

Простая картинка. Ну что особенного?

 

А особенное всё. Ни музыки, ни тишины здесь нет. Но кое-что, конечно, слышно. Я бы сказала кое-ВСЁ... У Дана Марковича есть цикл небольших, маленьких даже, рассказиков – «Здравствуй, муха!». Не думаю, что что-нибудь притяну за уши, слышно действительно прямо по тексту (это стихи Гены из первого рассказика):

 

...Слышно, как падает лист в осеннем лесу

Слышно, как ветка скрипит – скользит по стеклу

Слышно, как воробей купается в зной – крыльями бьётся в пыли

Слышно, как ястреб в небе летит – медленно исчезает вдали

Слышно, как спит старый кот, дышит, сопит

Слышно, как по шершавой бумаге бежит таракан – лапкой стучит...

 

Но дальше там так: «только неслышно время ползёт, или бежит, или летит», а здесь, на картинке, это как раз главное что слышно: СЛЫШНО, КАК ВРЕМЯ ПОЛЗЁТ, ИЛИ БЕЖИТ, ИЛИ ЛЕТИТ. И это не грустно, не сожалетельно, не глубокомысленно – пожалуй, даже не странно. Просто – слышно.