Искусство

Рамины Саадатхан.

       Необузданная энергия цвета... нездешние ритмы, распирающие пространство холста... причудливые формы, то ли рождающиеся, то ли исчезающие... крик, рождающий тишину и, наоборот... – эти вербальные максимы первыми приходят на ум при знакомстве с живописью Рамины Саадатхан. Чисто номинально эти полотна можно отнести к живописи абстрактного экспрессионизма, иногда с редкими вкраплениями выразительных фигуративных элементов. Но не всё так просто.

       Обратим внимание на любопытные названия некоторых программных работ художницы: "Влюбленные", "Назар-Глаз дьявола", "Хаос хотел бы стать женщиной", "Последний день в раю", "Изоляция", "Черный ангел", "Мечты Икара" и т. д. Налицо вполне определенная тематическая направленность творчества художницы, а именно – метафизическая направленность. Предельная экспрессия линий и красочных пятен, оказывающих подчас ошеломляющее воздействие на неискушенного зрителя, выполняют "магическую" функцию – пробудить воспринимающего это красочное пиршество, человека, к тому возвышенному и неопределённому в нём, что абсолютно неизменно, что является его несгораемым спиритуальным ядром, которое невозможно обозначить словами или сделать видимым. Иначе говоря, Рамина устраивает тревожно-ликующий праздник красок, линий и мерцающих форм на полотнах, чтобы обратить наше внимание отнюдь не на живописную игру, которая деликатно балансирует на грани конкретного и абстрактного, а на то, что  вечно ускользает от человека, – на его неописуемую, странную суть.  

       Полотна Рамины вводят нас в первозданный до-человеческий мир, где разыгрывается драма первичных космических стихий. Это – ослепительное, но и беспокойное в своей непредсказуемости пространство Эдема. Фасцинирующие неземной яркостью и экспрессией образы Райского Сада. В этой девственной атмосфере не работают законы тяжёлого физического мира. Эта вселенная активного воображения и насыщенных грёз незнакома нам с тех пор, как мы потеряли остатки собственного детства в жерновах бездушной социализации. В процессе принудительной адаптации к "миру взрослых", то есть к обществу назойливых банальностей, на наше сознание накинули чётко выверенную, геометрическую сеть лживых слов в качестве средств для биологического выживания. Но несмотря на это печальное обстоятельство, нечто, сокрытое глубоко внутри нас – в тёмных и влажных лабиринтах нашего сердца – подсознательно опознаёт эту далёкую от нас волшебную вселенную, как предельно значимое для нашей судьбы, но давно забытое сновидение мудрого младенца. Что-то нежно и настойчиво щекочет наши усталые нервы, доставляя нам неопределённую радость, но, вместе с тем, и тревожное ощущение некой непостижимой тайны. Здесь человеческое только-только проступает в своей потенции и часто дарит нам себя в качестве пугающих антропоморфных образов, очень похожих на сложные ритуальные маски, – малаганы – которые виртуозно мастерят первобытные художники в неведомых нам целях. Но это прото-человеческое начало в образе эфемерных гуманоидных существ, ничуть не значимее других живых форм сущего, – диковинных "мезозойских" растений, фантастических цветов, доисторических насекомых и животных. Весь этот бурлящий, магматический "паноптикум" словно оживает на щедрых по визуальной интенсивности полотнах Рамины и вводит созерцающего (всё это) в гипнотический транс.  

       Как бы то ни было, но в этом мире художницы уже проявлены два начала, которые должны повлечь за собой рождение многомерной человеческой вселенной. Эти два начала, от взаимодействия которых происходит всё вопиющее многообразие нашего космоса, разные мировые традиции называют по-разному – добро-зло, инь-янь, женское-мужское. Чаще всего в современном мире говорят о последней интерактивной связке, о мужском и женском. Но творчество Рамины Саадатхан, несмотря на динамичный, хоть и ненавязчивый эротизм, выше этих социокультурных "гендерных" проблематик. Художница создаёт контролируемый хаос, в пылающем котле которого одни образы переплавляются в другие... не для того, чтобы говорить о женском или мужском в их тривиальном понимании. Для автора этих полотен главное – обнаружение и проявление сверхчеловеческих, архетипических энергий в их взаимопроникновении и взаимопогашении...

       Стоп! Вот здесь мы и сталкиваемся (важная оговорка: как видится автору этих строк) с ядром подлинного намерения Рамины относительно главных целей своего творчества. Рискну предположить, что речь идёт о самом главном – о Реальном (не путать с реализмом!). Точнее об обнаружении внутри каждого из нас той самой ускользающей сути, которая и есть само дыхание Реального.

       Но вы спросите: а как эту радикальную неописуемость, эту абсолютную Чистоту можно передать с помощью таких грубых материй, каковой является атрибутика художественного ремесла? Ведь, невзирая на всю утонченность живописной материи, это даже не эфемерно-ускользающие звуки музыки...

       Всё так. Но не в случае с произведениями Рамины Саадатхан. Изображение на этих полотнах активно сопротивляется конвертации в умные слова и чуждо любым попыткам убедительного объяснения и доказательств своей значимости. Следовательно, эти произведения – музыкальны в самой своей основе. Они принадлежат до-языковому миру чистых страстей и невинных аффектов. Здесь главное слово – невинность. Или – девственность, непорочность. Картины художницы в своей предельной визуальной насыщенности выказывают беспредельную простоту и чистоту непосредственного восприятия мира, которое присуще детям. Да, конечно, мировое художественное сообщество видело и "черные квадраты", и пустые, белые холсты и другие "пустотные" попытки достичь чистоты Реального. Но буквальная репрезентация пустоты часто приводит к обратному эффекту. Например, лицезрея "Черный квадрат" Малевича, арт-критическое сообщество наплодило столько тяжеловесных нарративов, что от них голова идёт кругом. И, вместо чистоты и пустоты, мы, в итоге, получаем непрекращающийся поток глубокомысленных концепций относительно того, что же там изображено.  

       Визуальная ориентация, которой придерживается Р. Саадатхан действует иначе – не через буквальную простоту форм, а, наоборот, через демонстрацию изощрённой сложности изобразительных структур – от чистой абстракции до фигуративного "наива". Как на древних азербайджанских коврах, средневековой тебризской миниатюре, буддийской иконографии (танках), мандале и т. д. Но в отличии от перечисленных форм сакральной визуальности, которая всё же подчиняется жёстким канонам, картины Рамины обладают и другим отличительным качеством, о котором мы уже упомянули выше – свободой и непосредственностью детского восприятия. Именно поэтому у них такое внешнее сходство с детским рисунком. Ведь детское восприятие свежо и невинно. Дети незнакомы с искусственным и лживым миром взрослых. Они, будучи телесно заброшенными в этот мир физической гравитации, ментально ещё пребывают в Эдемском Саду, в невыносимой для современного (погрязшего во лжи и социальных играх) человека, атмосфере безыскусности и "наивной" мудрости. В том самом бессловесном Раю до-вербальной магмы, где мир пока ещё не разделён на мужское и женское, добро и зло, свет и тьму, сексуальность и невинность, праведность и грех, хорошее и плохое, где нет религий и секулярных форм, верующих и атеистов... Это и есть тот самый невидимый предел за гранью любых мыслимых и немыслимых противоположностей. Та самая ускользающая суть Реального. И та самая невидимая со стороны нулевая точка (идеальная позиция восприятия), с которой только и возможно молчаливо-восхищённое свидетельствование о мире, таким каким он есть... без слов и объяснений.