Искусство

С 6 декабря 2024 года, в Дни Эрмитажа, в Двенадцатиколонном зале (№ 244) начала работу выставка «″…Посмотри в глаза чудовищ…″ Мифические олицетворения ужаса в античности и их победители».

Что такое монстр? Эта ускользающая[1], двусмысленная, туманная реальность, связанная с чувством тревожной странности. Какие формы она принимает? Претендует на поэтичность? Вписываются ли монстры в теорию прекрасного? Представляет ли чудовищное систему ценностей по сравнению с нормой? Преследуют ли меня собственные химеры? Существует ли практики для того, чтобы приручить своих монстров или освободить их? 

Сосуд в виде сидящего сфинкса. Эрмитаж.

Говоря о монстрах, я свидетельствую не только о выставке в Эрмитаже, но и о современной фантастической литературе[2] и кинематографе. Значимость размышления о монстре и чудовищности не нужно доказывать, поскольку эти размышления затрагивают Другого и Инаковость, пересекая различные области рефлексии (литературную, философскую, эстетическую, психоаналитическую, социологическую…). Если чудовище, по прекрасному выражению Лорана Мовинье, приглашает «в самое сердце тьмы», то в этой статье анализ выходит за рамки любых моральных вопросов. «Не только нарушение законов общества, но и нарушение законов природы», как показал Мишель Фуко, — чудовище указывает на сторону трансгрессии и выходит за рамки нормы^[3]. Они демонстрируют уникальную маргинальность. Но чудовищ часто неправильно понимают.

А может быть, не умеют готовить?:)

Монстры широко ассоциируются с темами гибридизма, морфологических искажений и нарушения  границ (как физических, так и поведенческих). В каждой культуре есть свои тревоги и страхи, свои представления о том, что является «нормальным» и приемлемым. Но даже в рамках одной культуры у людей могут быть разные точки зрения на то, что представляет собой «чудовище». Во многих древних ближневосточных и средиземноморских культурах «чудовищное» изначально выражалось в искусстве как способ придать визуальную форму непонятным явлениям, воспринимаемым как зло (стихийные бедствия и болезни)^[4].

Птицеголовое божество из Ассирии. Эрмитаж.

Мишель Фуко (1926-1984) определил монстра как «великую модель всех малых отклонений» и «принцип узнаваемости всех форм аномалии»[5]. Розалинда Краусс пишет: «Чудовищное и гротескное проявляется в разрушении формы, в ее демонстративном уничтожении, который одновременно сохраняет форму и дополняет ее». Монстры — многогранные создания, напоминающие проблемы времени, в которое они были созданы. Существовали две основные модели интерпретации чудовищности: монстры рассматривались как нарушение естественного порядка или, наоборот, как проявление фундаментального хаоса, лежащего в основе кажущейся упорядоченной природы. Они и результат, и показатель случайности форм жизни. Иногда противоречивые интерпретации объединялись мнением, что монстров следует рассматривать как признак ограниченности наших знаний. Напряженность, вызванная этими тревожащими двусмысленностями, породила множество нарративов, пытающихся «приручить» монстров, вписывая их в различные дискурсы (натуралистический, символический, эстетический, теологический и, что не менее важно, научный, главным образом ,медицинский). С ними постоянное проявляются смешанные чувства. Двойственность нашего отношения к монстрам: отвращение — враждебность (страх или даже ужас и отвращение), с одной стороны, и привлекательность (или даже своего рода очарование) — с другой. Амбивалентность проистекает из особого значения монстра как символа высокой оценки жизни, взаимодействующей между харизмой и уродством.

В монстрах мы видим отбрасываемые части себя. Того, что нам не хватает. Подростком я рисовала кентавриц, странно сращенных с амазонками, бегущих с развевающимися волосами и безруких, как античные статуи. Уже в зрелом возрасте увлеклась мифом о Минотавре, как если бы его непробиваемая сила давала силы и мне…

Тесей убивает Минотавра. Эрмитаж.

Со времен Фрейда бытует представление о расщепленности Ego. Осознается только небольшая его часть. Бессознательное, сформированное в результате вытеснения, вмещает то, что не принимается обществом, и кажется чудовищным. Исходя из этого, можно рассматривать любой вид воздействия на организм как выражения притязаний на идентичность, а следы этого процесса: фрагментация, перелом, (самоповреждение), травма, болезнь, аппендикс, порез, забывчивость, анимализация, наркотики разделение как индивидуального, так и социального тела[6].

Морской кентавр и нереида. Фрагмент древнего саркоф. Эрмитаж.

Сфинкс, Цербер, Минотавр, Циклоп, Медуза. Русалка — потрясающая женщина, тело которой заканчивается рыбьим хвостом, эмблема фантастики со времен Горация, гиганты в греческой мифологии; вампир или зомби в барокко и фэнтези; сверхчеловеческие существа в научно-фантастической литературе; преступники, насильники, развращенные персонажи нуар-романа и другие представители деспотической власти (диктаторы, похитители) в современной художественной литературе — лишь некоторые примеры незабываемых “монстров”, которые на протяжении всего времени очаровывали юных или взрослых читателей.

Медуза. Эрмитаж.

Зачем же люди выдумывают чудовищ?

Парадокс многих живописных и других изображений — на вазах, на фронтонах храмов, на посуде или монетах — объясняется своего рода катарсическим процессом. Мы представляем знак, избегая близости к предмету. Объективация посредством стилизованного представления уводит от бремени невыразимого, как это видно в фантастическом прицеле. Мифическая фигура — образная форма, которую принимает вопрос, заданный культурой вселенной. Это также форма, принимаемая ответом на тот же вопрос.

Гротеск, как совмещение несовместимого, вызывает отвращение, иррациональную путаницу, абсурд и деформированную неоднородность. Кеннер[7] утверждает: гротеск — энергия, которая прерывается, как будто выражая своё недовольство имеющимися границами, подобно тому, как карлик критикует природу манекена портного. Инструмент для демонстрации метаморфоз. Гротеск превращает аудиторию знакомой, устоявшейся, статичной среды[8], в странную, чуждую, без чёткой ориентации или понимания. В искусстве — это «отчуждённый мир». Не просто чуждый, а наш собственный, настолько искажённый, что мы больше не хотим в нём жить. Изучение эмоционального эффекта нелогичности — обычно юмористического эффекта — проливает свет на природу нашей реакции на гротескное искусство. Бахтин включил в определение гротеска не только отталкивающие аспекты, но и позитивную грань: свободу через возможность. «По этой причине великим переменам, даже в области науки, всегда предшествует определённое карнавальное сознание, подготавливающее. В гротескном мире «я» лишено власти и превращается в «забавного монстра». Попадая в это новое измерение, даже если оно романтическое, мы всегда испытываем своеобразную весёлую свободу мысли и воображения». (Бахтин 49). Романтики позволяют себе мечтать о далеких мирах, соблазнять себя возможным, даже чудовищным. Точно так же, как они будут интересоваться безумием, пространствами снов и наркотиками[9].

Соблазнение монструозностью: беспокойное очарование утопии? В странном сплаве соблазнения и ужаса, сошлемся на ступор, который удивительная красота вызывает у оглушенного, потерявшего сознание, ошеломление ощущений. Действительно, ужасная Медуза должна быть превосходно красива, чтобы ее вид вызывал оцепенение-окаменение[10]. Медуза говорит у Ронсара об опасности отчуждения, потери контроля, особой силе, тесно сочетая ужас и соблазнение, составляющие фигуру желанной и внушающей страх женственности, привлекательность которой связана с опасностью. Со страхом увидеть чудовище сочетается желание увидеть его. Чудовищность, по Коэну[11], обычно основана на желаниях человеческого тела: «Они были чудовищами, которые не знали пощады, когда им хотелось удовлетворить свои желания, что характеризуется дурной горячностью, признаком извращенности и чрезмерности».

Медуза утверждает ужас красоты, ошеломляющей и подавляющей, которая замораживает мужское желание: фигура кастрации несет в себе фантазии о «неправильно принятой» мужественности, которая боится окаменения и в то же время желает твердости. Желание быть твердым, как камень, страх быть бесчувственным, как скала — противоположные посылки преследуют, где змеевидная фигура Медузы говорит о желании, сопровождающемся страхом. Этот монстр красоты в некотором роде представляет собой изнанку петрарковского мифа.

Размышление о красоте чудовища должно также учитывать эстетику чудесного. Прекрасная Медуза и восхитительный Гермафродит очаровывают воображение, которое можно было бы грубо назвать женоненавистническим, во всяком случае, напуганным женской сексуальностью. Одно питает ужас кастрации, другое питает спокойный сон, как если бы сновидец, включив свою женскую часть, снова стал изначальным андрогином. Красота тоже может превратить в чудовище ... Достаточно увидеть ее в сочетании с символами смерти, чтобы ужасное проявилось в самом прекрасном.

Эти мифические фигуры по-разному ассоциируют чудовищность с красотой. Возможно, они красивы только потому, что ужасны, пробуждая дикое желание, и они монструозны только потому, что прекрасны. Рядом с обычным регистром, идеализирующим «объект высшей добродетели», в поэзии барокко звучит небольшая настойчивая нота, воспевающая восторг ужаса, удовольствие неудовольствия.

То, что монстр постоянно появляется во всех популярных средствах массовой информации, в некотором смысле отражает и человеческую потребность в чудовищном. Секрет очарования миром вампиров, скорее, проистекает из того, что он предлагает своего рода счастье, сочетающимся с грацией животной природы внутри нас (быстрота жестов, гибкость, борьба, ведущаяся как танец). Эта красота связана с более ранним состоянием человечества, когда человек был охотником и еще не знал огня, тогда кровь появляется как источник жизни, струясь в теле водой молодости[12]. Фантазийная ностальгия по нему сохраняется. Чудовищный характер красоты как таковой? Красота действительно тоже может иметь что-то возмутительное, чрезмерное, необычное, и этим она вызывает шок[13]. Монстр часто ассоциируется с незаконной деятельностью и пугает людей. С другой стороны, монстр привлекателен. Ужасающие монстры влияют на людей, поскольку изображают то, чего общество и культура не одобряют, отражая как свободу, так и перспективу путешествия.

Монстр раскрывает анатомию наших социальных норм, нас самих с помощью эмоциональной силы чудовищного и гротескного («пробуждение человеческого духа» Буастуо). В этом контексте, "чудовищный" и "гротеск" бытуют в произведениях, в которых "эстетическое" достигает экстремума эмоциональности, по «бодлеровскому понятию», реакция субъекта на такие произведения является судорожной.

Я предполагала, что истории о монстрах являются воплощением человеческого чувства уязвимости и возможные «лекарства» от нее — гером и стратегии преодоления. Жизнь и искусство взаимно стремятся победить уязвимость. Монстр — часть нас и хочет познать нас.

Осознание того, что монстр по своей сути порождён человечеством, приводит к изменению идентитета, формирует новый образ мира, где антигерой — прототип монстра. Это нуарное настроение литературы и фильмов, изображающих монстров. Антигерой — новое проявление атавизма, присутствующее в романах о монстрах. Внутреннее чудовище рассматривается в каждом произведении о монстрах. Персонажи, сталкивающиеся с внешним монстром, часто задаются вопросом, есть ли у них внутри что-то чудовищное, что привело к созданию этого монстра или проявлению его в мире[14]. После Фрейда истории о чудовищах считались катарсическими путешествиями в наше бессознательное — в каждом человеке есть мистер Хайд, и эти истории дают нам шанс «прогуляться по дикой стороне». В развязке большинства историй монстр убит, а психика приведена к цивилизованному порядку.

Так мы объясняем случайность и непредсказуемость мира? Свои опасения, в связи с этим?

Монстры не только развлекают, но и «обозначают границы культурных ценностей». Они «(одновременно) представляют фрейдистские и юнгианские подавленные социокультурные трансформации и тревоги так же хорошо, как товарную культуру».

ZURU, одна из самых больших компаний по производству игрушек, имеет линию мягких игрушек под названием "Fugglers" (Funny Ugly Monsters).  Реклама сообщает покупателям, что "Fugglers согреют ваше сердце и захватят вашу жизнь своими озорными выходками и откровенно сумасшедшим внешним видом. Каждый Fuggler стремится посеять хаос, где бы он не появился...".

«Страх и притяжение»: монстры ненормальны, трансгрессивны, угрожающи, и поэтому ужасны, устрашающи и потрясающи, но в то же время удивительны, изумительны и умопомрачительны.

Монстр —тот, кто находится на стыке двух царств — животного, растительного и / или божественного — и в котором возникает смесь тел или форм (Фуко 1999, 58-59). Под эгидой Ж. Кангильема термин «чудовищность» будет применяться к обозначению отклонения от анатомической нормы, а термин «чудовищность» будет приноравливаться к фигурам, связанным с воображаемым, фантастическим и тревожным. Чудовищное в некотором роде всегда актуально. Гибридное тело монстра — это напоминание и карта преобразующих потенциалов, относящихся к нестабильности

Может быть, именно поэтому в изучении монстров присутствует едва заметное ощущение чего-то легкомысленного и неакадемического: интересуясь монстрами, мы в каком-то смысле возвращаемся к (регрессируем к?) нашим корням. Во всей своей странности монстры всегда ведут нас домой.

Ваш монстролог-терратофил