Лаборатория слова

 

Из писем – чаще всего начинается с писем.

В письме одного латвийского русскоговорящего и русскодумающего (именно так) писателя, моего коллеги и доброго (я надеюсь) приятеля было – просто позволю себе процитировать:

 

 

Речь шла о герое романа Кристиана Крахта Faserland (1995) в русском переводе Татьяны Баскаковой (2001), озаглавленном ею «Faserland» (по-русски это совсем другое слово). Я пытался воспротивиться. Речь-то шла о характерном для переходного возраста фиаско психосоматической природы – печальном эпизоде из жизни странника, лишенной, как мне казалось, той бесприютной дидактики, что изобилует в жизнеописаниях Кнульпа или Холдена Колфилда.

 

«Этот запах всегда заставляет меня вспоминать о моей первой большой любви.

Итак: я был приглашен в дом к Саре (буду называть ее просто Сарой), меня пригласили ее предки, чтобы получше со мной познакомиться, как это принято у стариков. Мне было шестнадцать, и я ужасно волновался, хотел, естественно, произвести на них хорошее впечатление и прочее. Сара и я тогда уже целовались, но больше между нами ничего не было, я еще не потерял своей девственности, и она, я думаю, тоже.

Добавлю к этому, что она занималась балетом, что у нее были обалденно длинные каштановые кудри и что я не на шутку на нее запал. В общем, я прилично оделся – на мне были галстук, и блейзер с золотыми пуговицами, и прочее, – и вот уже взбегаю вверх по лестнице, ладони у меня вспотели от возбуждения, коленки дрожат, и тут я улавливаю этот запах мастики. Он как буравчик ввинчивается в мой мозг».

 

Так выглядело в переводе искусное описание печальной подростковой неудачи: объелся, упился за семейным ужином, надышался запахом мастики для пола… был оставлен на ночь в комнате для гостей.

 

«Я, естественно, сперва отнекиваюсь: что вы, не надо, большое спасибо; они продолжают меня уговаривать, и в конце концов я соглашаюсь. Я, как уже говорил, был страшно возбужден и вдобавок здорово насосался. Короче, я укладываюсь спать в гостевой комнате, а перед этим получаю поцелуй от Сары (я и сегодня помню вкус того поцелуя – винно-медвяный).

Среди ночи я просыпаюсь, в комнате как-то прикольно пахнет, я открываю глаза и шарю в потемках, все вокруг влажное, и я думаю: боже правый! Не иначе как я во сне обоссался. Господи, пусть бы это случилось где угодно, только не сейчас и не здесь! Я зажигаю лампу на ночном столике, раздается щелчок, я оглядываюсь вокруг и вижу в постели свой блев – но это не все, нет, я туда еще и насрал! В глазах у меня потемнело. Долго я не думал – я тогда вообще не мог думать. Я быстро нацепил на себя свои шмотки и выскочил из комнаты, бегом сбежал вниз по лестнице, которая все еще пахла мастикой, и, очутившись на улице, от стыда разрыдался – но на месте я не стоял, нет, я бежал до самого своего дома. И Сару я никогда больше не видел».

 

В ответном письме я привел адекватные значения выделенных слов и фраз.

 

Сейчас для простоты я назову ее Сарой – ему больно произносить ее имя.

Родители, у родителей – нейтрально, с уважением.

Я был еще невинен, она, полагаю, тоже – без доли цинизма.

Дивные, длинные каштановые волосы – с робким восхищением.

Я был совершенно влюблен – искренне.

В таком вот духе – фигура речи.

Ладони у меня взмокли – без «возбуждения».

И тут этот запах мастики – реплика стороннего наблюдателя.

Он сверлит мне мозг – без фанатизма.

Взбудоражен – ситуацией.

Меж тем чудовищно напился – без гусарства, потерянно.

В общем – констатация факта без фамильярности.

Какой вкус был у поцелуя, а именно – вино и мед – трогательно.

Странно – в недоумении.

Чувствую во тьме вокруг – спросонок.

Боже мой! – в ужасе, без возмущения.

У меня был «влажный сон» – поллюция.

Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста – мольба.

Я включаю свет на ночном столике, щелк издает он – по-детски.

Вижу, что меня вырвало на постель – кошмар.

Я еще и наделал в постель – обескураженный: обезоруживающе (без восклицания).

Особо не рассуждая, я вообще не мог рассуждать – трезвая оценка.

Оделся – без эмоций.

Где все еще пахло – нюанс, пахла не лестница, а пространство (но это деталь).

И уже на улице я взвыл от стыда – а с чего вдруг разрыдался баскаковский уродец?

Не остановился, нет, побежал дальше, пока не пришел домой – спрятался в «норку».

 

Отнекаться не вышло.

 

…Но ведь он же уродец и есть!

И согласись, у меня же, наверное, есть право трактовать прочитанный сюжет сообразно своим представлениям об этике? А от того, что действия описаны в переводе, возможно, не теми словами, они не перестают быть действиями, поступками, поведением, и, когда я читал, мне стало противно, поэтому и бросил…

 

Не то чтобы так уж безоговорочен был авторитет переводчицы – могуч авторитет перевода, заставляющий критиков рассуждать о переводных книгах, как если бы перед глазами они имели оригинал и для его анализа были бы вооружены соответствующим контекстом. И не то чтобы авторитет критики был столь уж велик: велика власть неизвестно кем сформированных представлений о системе полочек, по которым авторы вместе с текстами раскладываются еще до прочтения (природа не терпит пустоты, сиротеющую полку надо забить, отсекая лишнее и заливая прессуемое формалином).

И не то чтобы это меня особо мучило – à la guerre comme à la guerre, – но что-то на меня вдруг нашло, тормоза взвизгнули, ABS застучал, а машинерия закрутилась, и Остапа понесло…

 

 

 

 

Хочешь разобраться в предмете – начни его преподавать. Хочешь выучить что-то – напиши книгу. Не помню, кто это сказал, но знаю точно: чтобы понять иностранную книгу, лучше всего ее перевести.

Когда я прочел свежеизданный (2021) Eurotrash думающего на разных языках, но пишущего на немецком швейцарца Кристиана Крахта, мне захотелось понять его получше: переведя. Довольно быстро обнаружилось, что у Крахта в России есть свой переводчик – Татьяна Баскакова. Признавая бесспорные заслуги Татьяны Баскаковой на ниве популяризации немецкоязычной литературы, я взволновался: каким образом воспринимает переводчица, о чем пишет К. Крахт? Не фрик, не записной страдалец, не составитель шарад, а просто сердечный (по рассказам) миллионер, нервический (по факту) позер, живущий в вообще-то совершенно неведомом и чуждом ей (судя по всему) мире? Конечно, «хороший» роман в состоянии объяснить себя сам – содержит, так сказать, мануал по собственному применению. Поэтому говорят, что даже «плохой» перевод в состоянии убить не более чем 30% процентов романа.

А что если «убийство» совершается преднамеренно? Или по «преднамеренной неосторожности»?

Есть такие незабываемые первые фразы: про счастливую семью Облонских, Let us go then, you and I Т. С. Элиота или О, Литво, ойчизна моя! Ты естешь як здровие из «Пана Тадеуша» Адама Мицкевича. Дебютный роман Крахта Faserland начинался с упоминания пива «Йевер»: стою себе и пью Jever из бутылки. Я помню этот горьковатый «фризский» вкус [friesisch-herb из рекламного слогана], бутылку 0,33, не столь частую в начале девяностых, лаконичную этикетку… позже «Йевер» стал общим местом, подзабыл Восточную Европу – и все-таки. Русский текст убил меня, стерев темпоральный узел моих воспоминаний, как смахивают паутину – «стою <…> и пью из бутылки пиво».

Еще быстрее обнаружилось, что я – не единственный недоумевающий. Уже в 2004 году, три года спустя после выхода Faserland в переводе Т. Баскаковой, некий Дитер Вирт [Dieter Wirth], славист и, очевидно, транслятолог, опубликовал в «Германистическом ежегоднике СНГ» [Germanistisches Jahrbuch GUS „Das Wort”, стр. 157–181] статью под названием «Роман Кристиана Крахта Faserland – в ожидании нового русского перевода» [Christian Krachts Roman „Faserland” – in Erwartung einer russischen Neuübersetzung]. Помимо общей критики в приложении он приводит список из 66 тяжеловесных ошибок (на 220 страниц текста): лексические ляпы; кросс-вербальные и грамматические ошибки; ошибки, связанные с реалиями.

Сейчас я думаю, что их гораздо больше – начав читать русский текст, я сразу стал замечать ошибки, которые после не мог обнаружить у Вирта. Они яростно бросались в глаза, не стоило даже тратить время на сравнение перевода с оригиналом. В «Фазерланде» то и дело мелькали элементы чистейшего абсурда – не знаю, правильно ли я выражаюсь (фигура речи, заимствованная у протагониста: Ich weiß nicht, ob ich mich da richtig ausdrücke), – в то время как немецкий текст рационален и, честно говоря, более понятен, чем статья Вирта.

Уже первые образцы этого абсурда отличались чистейшей прелестью.

 

На дорогущем немецком курорте богатенькая девочка по имени Карин приезжает на мерседесе S-класса в шикарный ресторан и там прикармливает домашнего лабрадора.

«В заведении есть собака, темно-коричневый Лабрадор по кличке Макс, и Карин, видимо, всегда, когда бывает в ‘Одине’, дает ему кусок хлеба, пес к этому уже привык. <…> и кто-то за стойкой ставит на проигрыватель ‘Отель Калифорния’ группы Eagles, и пока играет музыка, и собака Макс грызет свою хлебную горбушку…»

Вопрос: где Карин берет на полуострове Зильт свою зачерствелую горбушку? И как она носит ее – в сумочке или в кармане куртки? завернув в салфетку или без ничего?

<…> und jemand hinter der Bar legt Hotel California von den Eagles auf, und wie die Musik so spielt und der Hund Max sein Brötchen zerkaut…

Brötchen – обычная булочка, zerkauen – разжевывать (собакам приходится раскусывать хлеб). Представляю себе фундаментального лабрадора, скромно грызущего сухую горбушку под мистический припев Eagles…

 

Ibid.

«У ближайшего к нам столика застряли трое посетителей и очень громко разговаривают о Тестароссе. У них у всех часы фирмы ‘Картье’, и по их виду можно безошибочно определить, что они играют в гольф».

Можно решить, что речь идет о ком-то вроде Барбароссы. К примеру, о Белой демонессе из аниме-сериала «О моем перерождении в слизь». К сожалению, сериал появился на двадцать три года позже книги, так что номер не прокатывает. Может, гольфисты с Cartier на запястьях говорят о тайном городе? актрисе-вапм с итальянской кровью в жилах?

Am Nebentisch stehen drei Männer und reden ziemlich laut über ihren Testarossa.

Буквально: За соседним столом стоят трое мужчин и говорят довольно громко о своем Testarossa. В баре & ресторане «Óдин» есть высокие столы (с барными стульями). «Тестаросса» – это модель Феррари, к моменту написания книги и выхода снятая с производства. Штрих, так или иначе характеризующий картьеносцев, говорящих о своих Феррари. Хотя в Википедии указано, что Т. Баскакова переводит с итальянского, ее, вероятно, смутило то, что «их Testarossa» стоит в единственном числе. Крахта же, по-видимому, смущало, что во множественном числе Testarossi выглядит еще большим бредом, нежели громкий разговор трех застрявших о Тестароссе.

 

Кстати.

Как только речь заходит о левых радикалах из Берлина («берлинских автономистах» – переводит Баскакова: неудачная калька, потому что <Berliner> Autonome = <Berliner> Autonome Gruppen, <берлинские> «автономные группы», – субстантивированный атрибут), скупающих подержанные фиаты «Уно» для перепродажи в Африке, Крахт употребляет уничижительное Unos, в свою очередь смущая Баскакову, переводящую «Уно» как «фиат» первой модели, то есть определенно раритет. Надо признать, что переводчица почти последовательна: в дальнейшем «туареги жарятся в долбаном тесном» фиате, в то время как они зажигают на этих долбаных малолитражках: die Tuareg heizen mit diesen blöden Kleinwagen durch die sengende Wüste; на раритетном автомобиле вряд ли удастся зажечь…

 

Ладно – вселенная наживы и чистогана. Без поллитры ее не понять. (Вот базовая проблема транслятологии: может ли духовный непьющий человек переводить про бесконечные бары и непрекращающуюся блевотину?) Но существует же чистый, уютный мир женской нижней одежды…

 

В одном из баров протагонист встречает чернокожую модель, судя по описанию ее жестов, высокую и тонкую, вроде той – из фильма Анджея Жулавского про Софи Марсо.

«…Правда, я должен сказать, что выглядит она обалденно классно (я имею в виду, у нее в самом деле размер 1A)…»

Я думаю, переводчица имела в виду размер лифчика, причем наиболее огромного (иначе в чем классность?). Но мало того, что у такого рода моделей обычно (по телевизору) аккуратные грудки, размер A – это самый маленький размер!

…Und ich meine, sie sieht schon verdammt gut aus, ich meine richtig 1A…

А означает «1A» всего-навсего высокий класс (отсылка к Авессалому Владимировичу Изнуренкову: «Девушки из предместий! Лучший плод!.. Высокий класс!»).

 

С барами в переводе не заладилось. Но читатель-то русский успел к началу века посидеть за стойками! По идее, каждый такой пассаж должен выбивать его из равновесия страницы на три: от ошибки до ошибки. Как смиряется он с тем, что (подмечено также Виртом):

 

«Я подхожу к ‘ронделю’, большой корзине, наполненной хот-догами и бутербродами с салями, которую служащие ‘Люфтганзы’ поставили рядом с кофеваркой, потому что стюардессы слишком ленивы, чтобы разносить что-нибудь во время рейса, беру себе четыре бутерброда, шесть хот-догов и два йогурта ‘Эрманн’ и распихиваю все это по карманам моей барбуровской куртки».

В Википедии указано, что Т. Баскакова переводит и с английского языка. Она могла бы догадаться (даже если никогда в жизни не раскусывала сосиску в тесте), что хот-доги принято есть горячими? и что вряд ли кто-либо возьмется распихать по карманам какой-либо куртки шесть хот-догов (даже если это Barbour c четырьмя наружными карманами)?

Jedenfalls laufe ich zu dem Rondell, diesem großen Korb mit den Ballistos und den Salamibrötchen…

Bal(l)istos – это миниатюрные шоколадные батончики с наполнителями, в блестящей упаковке, идеально подходящие к барбуровскому вощеному хлопку.

 

«С Хеннингом Хансеном я познакомился на пляже, мы вместе строили песочные замки и хорошо ладили друг с другом – главным образом потому, что у Хеннинга был велосипед с багажником, и мы вдвоем постоянно гоняли на этой штуковине к киоску…»

Похоже, велосипед тоже проехал мимо – гонять с пассажиром на багажнике столь же нелегко, сколь и зажигать на фиате первой модели в раскаленной пустыне. В действительности Хеннинг Хансен обладал велосипедом с вытянутым, удивительной формы седлом – Bananensitz (оно же Bananensattel, надеюсь, понятно и без перевода), на котором едущие сидят друг за другом. «Банановое седло» навеяло переводчице идею багажника, «седла для бананов», – но читатель? Как можно смириться с тем, что велик с багажником обзывают штуковиной [mit dem Ding]? С бананом вместо седла – тогда конечно…

 

Райт-Ковалева кормит беднягу Холдена котлетами вместо гамбургеров, на что ей многократно было указано. Не вижу в этом ничего дурного – гамбургер в конце-то концов и есть булочка с котлетой. Но если у Райт-Ковалевой процесс питания поставлен на логичную советскую основу, то у Баскаковой от него веет первозданной дикостью. В «Фазерланде» не задалось не только с булочками и сосисками. Один из товарищей героя, Александр, «звонил ей по телефону, а когда возвращался в Германию, назначал ей свидания в дешевых забегаловках, где мужики стоя жуют длинные котлеты и запивают их пивом прямо из бутылки». Скорее всего, в действие приведен принцип компенсации – длинное банановое седло мы упустили, заставим мужиков жевать длинные котлеты. По правде говоря, торчат там люди (!) с длинными бакенбардами, dann verabredete er sich mit ihr in Elendskneipen, in denen Menschen mit langen Kotteletten hemmstanden und Bier aus der Flasche tranken. И даже не то страшно, что перепутались das Kotelett и die Koteletten, а то, что das Kotelett – это отбивная, порой с косточкой, и она никак не может быть длинной. Наша рубленая котлета, то есть die Bulette, может быть длинной, однако тогда она – люля-кебаб.

 

 

 

 

На сайте издательства Penguin Random House, прямо под надписью we know what book you should read next (сплошь маюскулы), нашел полезную штуку: «Путеводитель для читателей» модного романа Кадзуо Исигуро про несимпатичные судьбы клонов – доноров человеческих органов – в дистопической, но якобы современной нам Англии девяностых.

Хочешь понять – переведи. Или хотя бы прочти оригинал вместе с переводом на другой язык. Или два перевода – на разные. Порой переводчик (или редактор, кстати) понимают что-нибудь такое, чего не знал сам автор. Так пришли в мир Тиль Уленшпигель Карякина – Горнфельда – Мандельштама, Холден Колфилд Риты Райт-Ковалевой, Князь света Виктора Лапицкого…

Праздник, который всегда.

Письма… Из беглого упоминания англоязычного писателя с японскими корнями в недавнем письме латышской писательницы возникло стойкое желание разобраться. И вот у меня две версии, английская (Never let me go, 2005) и русская («Не отпускай меня», 2007, перевод Леонида Мотылева), и море вспомогательного: рецензии, эссе, диссертации – имеется даже «Летопись заседаний литературного клуба “Зеленая лампа” Кировской областной библиотеки им. А. И. Герцена», где четко отреферирована бездна русских откликов.

Если Кэти Х., протагонист и единственный нарратор, излагает ретроспективно, то я забегу вперед, сообщив, что в какой-то миг мне стало чудиться: текст романа заранее создан всеми рецепирующими и рефлексирующими, всеми их «горизонтами ожиданий» – настолько точно угадан ими почти любой изгиб авторской мысли. Заботило одно – едва ли не всякий пишущий, о чем бы он в связи с К. Исигуро ни писал, начинал с биографии: где была в тот вечер твоя тень, Ролан Барт? Почему никого не волнует детство братьев Стругацких? Отрочество Кормака Маккарти?

Впрочем, сам Исигуро в ряде черточек легко ускользает от читательского надзора. Но не издательского. Путеводитель «Пингвина» в разделе «Вопросы и темы к дискуссии» ставит вопросы, ответы на которые я так и не нашел.

Но – по порядку.

Начну с родного языка – так быстрее.

…М-р Пенгуин в помощь.

Вопрос, которого нет: номер № 13. Действие романа происходит «в конце 90-х». <…> Насколько «реалистично» Never let me go отражает мир, в котором мы живем?..

Роман, написанный в начале 2000-х, относится к England, late 1990s. Особых примет времени в нем вроде нету. Насколько он аутентичен текстуально? Русский текст выдержан в рамках олдскульного нарратива, обычно изображающего у нас американскую прозу, – вышедшего из великих переводческих экспериментов кашкинской школы, Осии Сороки, Виктора Хинкиса, и к XXI веку слегка обомшевшего. Нарратор-клон, Кэти Х., ровесница мне, но стилистически я бы определил ее в тети, а действие – в поздние 70-е. Кадзуо И. (на десять лет старше нас с Кэти) пишет резче, прямее – при том, что эмоций не педалирует. Он вполне мог бы омолодить Кэти еще лет на десять.

 

My name is Kathy H. I’m thirty-one years old, and I’ve been a carer now for over eleven years. That sounds long enough, I know, but actually they want me to go on for another eight months, until the end of this year. That’ll make it almost exactly twelve years. Now I know my being a carer so long isn’t necessarily because they think I’m fantastic at what I do. There are some really good carers who’ve been told to stop after just two or three years. And I can think of one carer at least who went on for all of fourteen years despite being a complete waste of space.

 

«Меня зовут Кэти Ш. Мне тридцать один, и я вот уже одиннадцать с лишним лет как помогаю донорам. Долго, конечно, но мне было сказано, чтобы я проработала еще восемь месяцев – до конца года. Получится почти двенадцать лет. Теперь я понимаю, что меня, может быть, совсем не потому держат столько времени, что считают мои успехи фантастическими. Бывали отличные помощники, которым приходилось поставить точку всего через два-три года. С другой стороны, я знала одного, у которого это длилось полных четырнадцать лет, хотя он был настоящее пустое место».

 

«Ш», если я угадал, это Шерлок вместо Холмса?

Плевать на вызванную нечувствительности к русский языка небрежность. Можно, разумеется, утверждать, что некто был полное дерьмо, хотя это ужé напрягает, но дело в ином – семантика не отвечает логике. Despite being a complete waste of space – несмотря на то, что он был полным нулем, ничтожеством… даже законченным придурком куда ни шло. Шучу: для клона – перебор; хотя он ничего из себя не представлял. (NB. Пустое место = на него можно не обращать внимания.) Зато пошибче б, пошустрее б!

 

 

Тонкий момент – я вовсе не предлагаю перевести именно так. Я опасаюсь: общая интонация перевода готова завести меня не туда. В ленту Хичкока, в частности (ровно тех лет, когда маленького Кадзуо привезли в Англию). Но отнюдь не по вине переводчика. В целом перевод добротен и читабелен. Просто Кэти – «ненадежный рассказчик», так много где сказано, она путается в воспоминаниях. Фундированный прелагатель вынужден не столько прислушиваться к ней, сколько соблюдать собственные «горизонты».

Вопрос № 1. <…> Сколько потребуется времени, чтобы смысл таких терминов, как donation, carer, completed раскрылся полностью?

Слово complete в глагольной ипостаси является здесь эвфемизмом слова «умереть»: доноры после выемок [donation] органов завершают, то есть умирают. Лексически адепт старой школы неожиданно оказывается близок к попмодерну в духе Филипенко или Горалик. He knew he was close to completing звучит, конечно, жутковато – но честно, а «знал, что близок к завершению» звучит мерзковато именно в силу своей транзитивной обманчивости: умереть = завершить себя.

Переводчик оборудовал качественную пугалку для интеллектуала средней руки, озабоченного вопросами. Эллипс навеян фактом, о котором, не обинуясь, доносит русская Википедия: «Как и в других работах Исигуро, правда становится ясной далеко не сразу и раскрывается постепенно, через намеки».

Лично я с первой страницы чуял, что примерно значат эти слова; отчасти благодаря аффектации перевода. Я вообще не считаю, что Исигуро говорит намеками: он лишь предлагает называть это так. Его ребусы разгадываются быстро. Потому что это не квиз, а игра в умолчания. Коктейль из остранения, «минус-приема», когда на картине есть всё, кроме того, о чем идет речь, – и, разумеется, «Расёмон-эффекта» Акутагавы – Куросавы: правда так и не становится ясной, но картина вытанцовывается.

Повисающий в воздухе carer; слегка извиняющаяся интонация; эти «они» (в русском переводе уже введено понятие «донора», которым помогает Кэти, а «они» передаются пассивным залогом). Я вот-вот пойму: бедную мисс Ш. имеют, причем по-крупному – имеют не без помощи guardians [хранящих], переведенных как «опекуны». Довольно скоро возникнут: выморочный интернат (Хейлшем), крутоватая Рут и мутный Томми – товарищи по, можно сказать, несчастью. У них всё не так, поскольку сами они – не те. В не-мире, откуда веет чувством беспросветности, подкрепляемым листанием страниц.

Вопрос № 2. Кэти обращается к нам напрямую с заявлениями типа «Я не знаю, как это было там, где были вы, но…» <…> Каковы предположения Кэти насчет своего возможного адресата, и почему?

Леонид Мотылев старательно затушевывает подобные места.

 

If you’re one of them, I can understand how you might get resentful…

«Можно понять, если кто-нибудь из них и завидует…»

I don’t know how it was where you were…

«Не знаю, как было там, где росли вы…»

 

Тушуется и критика; почему-то. Мое предположение – Кэти везде чудятся клоны. Не в смысле ужастика: просто такие, как она. «Изредка попадались встречные фары, и тогда мне казалось, что это помощник вроде меня, который возвращается куда-то один или, может быть, со своим донором». (Точнее: We’d occasionally encounter other headlights, and then I’d get the feeling they belonged to other carers, driving home alone, or maybe like me, with a donor beside them = <…> «помощники», едущие домой одни или, может, как и я, с донором; то есть просто помощники всюду.)

Вопрос № 7. Один из наиболее заметных аспектов жизни в Хейлшеме – влияние коллектива. Воспитанники внимательно изучают друг друга, примеряя различные позы, позиции и манеры речи. Типично ли такое поведение для большинства подростков, или есть нечто особенное в том, как воспитанники Хейлшема ищут подобия?

Диккенс, где была в тот вечер твоя тень?

 

 

 

 

Из вышепроцитированной переписки: К тому же указанные тобой или Дитером просчеты относятся к деталям, аксессуарам, и сути-то, в общем, не меняют.

Похоже, настало время огласить список претензий от Дитера Вирта. Он, как и следовало ожидать, упрекает переводчицу в следующем.

Избыточная жаргонизация языка плюс вульгаризация мыслей и поступков героя…

Использование едва ли не всего ряда синонимов для одного-единственного повторяющегося нейтрального слова…

Соответственно, уже упомянутые мной ошибки, каковые он разделяет на грубые и более-менее грубые (исходя из контекста и наносимого ими вреда). Самые забавные среди них: мужское имя «Нигель» вместо Найджел [Nigel], но бар «Тандженте» вместо Тангенте [Tangente = касательная]; «кабак в спальном районе» вместо кабака на районе [Kneipe auf dem Kiez] Гамбурга, где тоже спят, только иначе (имеется в виду Репербан в районе Санкт-Паули = квартал красных фонарей); энурез вместо поллюции, «я во сне обоссался» вместо «влажного сна» [Feuchten Traum gehabt] в гостях у Сары…

Из бутылки красного Ilbesheimer Herrlich (не Sekt и не Prosecco) «с шумом вылетает пробка» – вместо того, чтобы вино «конкретно вставило» [der Ilbesheimer Herrlich knallt ganz ordentlich rein]. (Вошел: и пробка в потолок! Страсть к транскрибированию названий вин, марок одежды и автомобилей прекрасна, когда она привносит фонетическую красоту в нудную иностранщину, но Ильбесхаймер Херрлих – «и тут из бутылки ‘Ильбесхаймер Херрлих’ с шумом вылетает пробка» – что бы это зна?.. А ведь игра слов еще та: Herrlich – гросслаге [большой виноградник] в Пфальце и то же время наречие со смыслом «ура!»; звук ушел – цирк уехал. Я писал бы Il’beshajmskoe Gornee – а что?)

«Низкому» Гамбургу вообще нехило перепало в переводе: так, футбольный клуб «Санкт-Паули» [FC St. Pauli], см. чуть выше, поехал до Сан-Пауло, Бразилия: На другой фотографии он стоит на мосту в Каире, в фирменной майке футбольного клуба «Сан-Пауло». Видимо, в качестве компенсации (см. еще выше).

И вдруг я задумываюсь. Засомнёвываюсь, ich würde sagen.

Некий товарищ, именем Ролло, отвозит протагониста на рейв-пати в окрестностях Мюнхена. Цивильно одетые, они сидят на лугу и пьют пиво.

Ab und zu kommen irgendwelche Hippies in bestickten Lammfellwestchen auf uns zu und bieten uns Tee an. Chai, wie sie sagen. Ich finde das alles extrem amüsant.

«К нам то и дело подваливают какие-то хиппи в вышитых жилетках из овчины и предлагают чай. Chai, как они говорят. Я нахожу все это очень прикольным», – переводит Баскакова, за что получает от Вирта отлуп средней тяжести: Переводчица не обращает внимание на звуковую идентичность русского слова для чая [Tee] (чай) и иностранного слова (смесь индийских пряностей), оставляя его в латинском написании – вместо того, чтобы опустить второе предложение.

Я реально беру под сомнение – понимает ли автор книжки о переводе за полтораста долбаных евро («Парафраз и перевод в модели содержание<–>текст», 1996), что такое перевод? Он предлагает сократить баскаковский абзац на одну фразу: К нам то и дело подваливают какие-то хиппи в вышитых жилетках из овчины и предлагают чай. Я нахожу все это очень прикольным. В чем, черт возьми, прикол? В оригинале как раз таки прикольно созвучие Tee – Chai, морской путь vs Великий шелковый. Двое разморенных чуваков, внешне скорее тянущих на яппи, нежели на хиппи, сидят на траве, а им в качестве теэ-э-э предлагают чайи-и-и. Прикольно. Крайне amüsant.

То, что Дитер находит прикольными вышитые жилеточки чайваллахов, смутило уже меня – настолько, что пришлось выпить зеленого чая с молоком и медом. Попутно я пытался обыграть слова «молоко» и «масала», догадываясь, что на рейве под Мюнхеном едва ли разносили чай с молоком (разве что со сгущенкой?), пока интернет не выдал мне идеальное созвучие: чай – чаат (смесь, с которой можно готовить и чай). Не совсем корректно с точки зрения культуры потребления чая, однако от хиппи можно ожидать чего угодно. Совсем некорректно с точки зрения доступности слова в мировой паутине на рубеже веков. Впрочем, какая разница:

Время от времени к нам подходят какие-то хиппи в вышитых овчинных жилеточках и предлагают чай. Чаат, так они говорят. Я нахожу все это крайне забавным. «Кин-дза-дза» (1986).

Итак, мое доверию к Дитеру В. падает, хотя и не в такой мере, как к Татьяне Б. А Дитер В. продолжает цепляться к Татьяне Б. Его цепляние делается хаотичным. Он чует, что что-то не так, но не знает, что: кроме ошибок, свойственных всем нам, переводчикам – равно как и дьявольского в оных упорствования, – он ничего не находит. Уже кажется, что он не всегда в состоянии оценить не только русский перевод, но и сам оригинал. Как, увы, многие немцы, он не въезжает в разницу между немецким и швейцарским способами экспонирования (в которую, alas, не въезжали, переводя «Homo Фабер» и «Назову себя Гантенбайн» Макса Фриша, патриархи Лилианна Лунгина и Соломон Апт, что, конечно, не делает их переводы менее umwerfend), сводя ее к чудачествам словоупотребления.

Но и здесь он – но здесь и он – ошибается!

 

Das Wort Brosche in Beispiel (8) ist eigentlich auf Schmuck beschränkt. Ein falscher kindlicher Sprachblick dürfte kaum (derart singulär) nachgezeichnet sein. (Eine Kokarde ist auch im Russischen nicht aus Metall.)

(8) <Kindheitserinnerung: Piloten> weiße Mützen, auf denen vorne Alitalia auf einer silbernen Brosche draufstand (7); Übers. als Kokarde (72).

 

Слово «брошь» в примере (8) относится, собственно говоря, к украшению. Ложная детская «языковая экспозиция» (тем более в единственном числе) едва ли может иметь место. («Кокарда» и в русском языке не из металла.)

(8) <Детское воспоминание: пилоты> белые фуражки, на которых спереди на серебряной брошке было написано «Алиталия» (47); переведено как кокарда (72).

 

Второе предложение здорово непонятно. В такой позиции оно выглядит наездом на самого Крахта. Но если оно там оказалось по недоразумению и должно быть передвинуто в конец, получаем наезд на Баскакову, тотально мимо.

Sie hatten weiße Zähne und weiße Mützen, auf denen vorne Alitalia auf einer silbernen Brosche draufstand… ó У них были белые зубы и белые фуражки, на которых спереди, на серебряной кокарде, красовалось название компании, «Алиталия»… 1 : 1, в чем проблема?

Кокарда запросто может быть металлической, а в Швейцарии die Brosche означает любой значок с любой булавкой, лишь бы прикалывался к одежде.

Когда в последней главе речь заходит о Цюрихе, критику-рецензенту надоедает реагировать на вопиющие неточности. Герой идет «прогуляться по Привокзальной улице и заодно поглазеть на витрины». Название цюрихской Bahnhofstrasse просвещенному миру знакомо в качестве синонима эксклюзивной торговой улицы и на другой язык может транскрибироваться как иероглиф. (Потом он снова бежит назад к Привокзальной улице: laufen швейцарцам заменяет глагол gehen [идти], он идет назад к Банхофштрассе, настолько фешенебельной, что по ней не бегают.)

Пассаж «Я часто слышал, что улицы в Цюрихе на удивленье чистые и аппетитные, и должен сказать, что это правда. Так бы и проглотил все до последнего кусочка, до последней лакомой крошки…» представляет собой неверное описание впечатления от Цюриха, что в районе Банхофштрассе слишком эклектично-шикарен, чтобы его хотелось сожрать целиком (скорее понадкусывать). Для перевода Alles ist in Häppchen zu haben, in lauter ganz leckeren Häppchen требуется все баскаковское самоуправство, смысл-то тут следующий: …он весь как <поднос> с закусками, исключительно лакомыми закусками…

Наконец – когда он (он!) пытается заказать в баре пиво с гренадином, до официанта доходит не сразу: und ich mache noch einen Rauchring, und dann versteht er plötzlich doch, was ich meine. Bier mit Grenadine heißt das Zeug. Eine Panache, mit der Betonung auf dem ersten A. …Я выпускаю еще одно кольцо дыма, и тут он все ж таки вдруг понимает, что я имею в виду. Пиво с гренадином – так называется питье. «Панаш», с ударением на первом А. «Пиво с гранатовым сиропом, так это называется, – разъясняет переводчица. – Особого рода коктейль panache (с ударением на первом a)». Особого рода коктейль, также известный как «радлер», вообще-то можно получить в любой дыре (просто нарратор привык, видимо, к его желтому варианту с лимонным соком). А фишка ситуации в том, что швейцарцы даже в благодарственном mērci ударяют на первый слог.

Швейцария раздражает Дитера Вирта? Антигерманские псевдовыпады автора его раздражают? Или что Крахт, швейцарцем будучи, играет в свою якобы непричастность к этой стране? (Да он издевается! «Пока мы выезжаем из города, водила трындит что-то о налогах, и поскольку сам он явно родился в Тичино, не замечает, что я не швейцарец», – чтобы понимать, о чем трындит италоязычный швейцарец, надо быть швейцарцем; я не прав?)

Разъяснять Татьяна Баскакова любит очень. Должно быть, каждый перевод свой она сопровождает обширным комментарием. Ее комментарии определенно раздражают – многих, Дитера в том числе. Unhaltbare textuelle Bezüge, – ворчит он. – Мол, текстуальные связи притянуты за уши.

 

 

What the fuck does anything have to do with Vietnam? – “Dude” Big Lebowski. That was a little bit more information than I needed… – Uma “Mia” Thurman.

А сам прикол остается незамеченным. Дитер Вирт соответственно пеняет.

Der Titel Faserland dürfte humoristisch auf die manchen Deutschen missratende Aussprache von engl. fatherland und metaphorisch auf ausfasernd (‘anfangend sich aufzulösen’) anspielen.

[Название Faserland могло бы намекать: иронически – на топорное произношение отдельными немцами англ. fatherland, а метафорически – на размочаливание («начало распада»).]

И тут я замечаю – und ich merke, нон-стоп повторяет протагонист, – Вирт тоже как бы не врубается. Поскольку немецкое слово Faserstoffe, «устарелое» обозначение для балластных веществ (клетчатки), в Швейцарии ни разу не устаревало, и Германия – это не (не просто) «размочаленная» страна, а страна клетчатки, страна эрзаца, короче говоря, херни, но выражено это даже, парадоксальным образом, с нежностью. Так что я бы рискнул предложить для названия слово «Ойчланд».

Но без комментария.