Онтологические прогулки

Я достаточно равнодушен к персоналиям, как русской литературы, так и культуры вообще. Впрочем, и к их наследию тоже. Более того, я мог бы рассматривать степень моей "развитости", мой личный опыт не в качестве живущего во мне наследия моих "культурных" предков, а только в качестве моего собственного достижения. Если бы это меня волновало. Мне все равно, каким человеком был Гоголь, Толстой, Достоевский, Чехов. Какое мне до этого дело?! Социальный "комбек" для меня маловероятен. Остается только самоидентификация: наконец-то, к концу жизни я узнаю, кто я! Я – русский человек (в культурном смысле этого слова, а не в нилоговском). Но и это мне безразлично (насколько это, конечно, возможно для человека), так как я не нуждаюсь ни во внутреннем, ни в социальном отождествлении. Мне действительно все равно.

Но что-то ведь тащит меня по жизни!

И это единственно интересно. Не вот этот я сам и не что-то глубоко во мне или вовне меня сущее и меня двигающее, а протянутое, растянутое между мною и миром. У-топос жизни. Которая все вдыхает и все выдыхает. Не переставая. Моя и не моя. Только почувствовав его, начинаешь понимать, что теряешь, её не зная. Что здесь кафедра, Гоголь или идентичность? Ровным счетом ничего! В сравнении с этим вечным. Которое всегда разовое. Новое. И потому – непривыкаемое. Которого так много и так не хватает. И как объяснить это соседу по лестничной клетке, профессору философии или литературоведу? Ведь, я говорю или пишу только слова, слова, слова.

Игорь Золотусский читал у Гоголя то же самое, что и я. И, в отличие от меня, Гоголь ему не безразличен! Потому что ему не безразличен он сам. И как же увидел Гоголя этот неравнодушный человек? В своей биографии писателя он пришел к выводу, что "судьба его быть прихлопнутым обложкой ненаписанной книги". И народ, в том числе и даже прежде всего народ ученый, читает эту книгу взахлеб. Интересуясь как прихлопнуло поэта. 7 изданий от молодой гвардии. Победное про-чтение. Твердая поступь шариковых. Инстинктивно ловящих, душащих и пускающих на воротник. Все, что на них непохоже. Что можно объяснить этой шеренге? Ничего. Еще один неравнодушный к русской литературе, Павел Басинский, настаивает, что при встрече с трудностями Лев Толстой проявляет недюжинное упорство и постоянство в том, чтобы каждый раз от этих трудностей ... убежать! И его толстая книга о сверкающих пятках льва хорошо идет по рукам. Публика любит пошамкать о том, о чем шамкается особенно хорошо, - о кухне и белье гения, но особенно – о его вновь открытых "особых" привычках, которыми снабдит "жов-публику" сообразительный биограф, услужливый журналист или хитроватый режиссер. О чем еще можно рассказать сегодня?! Когда все всем уже известно. Когда есть Википедия. Приходится шевелить мозгами. Вот мозги и шевелятся, понукаемые проросшими внутрь головы волосами (образ М.Мамардашвили).

За последние столетия человек нарастил такую толстую кожу, что глагол уже больше её не прожигает. Огонь не достает до сердца, и оно остается маленьким. Демокрит: человек слышит не ухом, а всем собой. Гоголь: мою "Прощальную повесть" можно услышать только сердцем. Сердце М.Мамардашвили разорвало изнутри, - так сильно оно было наполнено. Слова печатаются сами собой. Мне больно. Боль уже не просится наружу, так я привык к ней. Она стала для меня жизнью, как у В.Шаламова. Мне больно слышать Золотусского или Басинского, говорящих о Гоголе и Толстом, как Шаламову было больно слышать выстрел конвоира, как Петру Безухову – выстрел французского солдата, добивающего ослабевшего Павла Каратаева. Это не обида за писателя или человека, а боль родной земли. Боль "безвозвратной потери чего-то самого важного", переполняющая пьесы А.Чехова. Эта боль рождена не в топосе человек – общество, а в топосе человек – культура. В бездонном колодце человеческого сердца.

Наши древние предки, заметив, что приблизились к некоему допустимому пределу оседлости и зажиточности, предавали огню все накопившееся у них – дома, утварь, одежду, украшения, и уходили с этого места. Сохраняя этим свое единство с миром. Мы изменили тактику – мы стали сжигать тех, кто замечает этот предел. Чтобы оставаться на обжитом месте. Комфорт людей с маленьким глухим сердцем. Подростки, которые не растут, не возрастают, а к чему-то прирастают. Какого бы они не были возраста. Герои Достоевского не молоды, а неразвиты, они все в подростковом возрасте. И "хорошие мальчики", и идеолочи.

Как же взрослеть?

На с детства окаменевшее в тебе впечатление опереться нельзя. Потому что оно незвано тобой и толкает тебя на то, что ты с а м ни за что бы не сделал. Однако и "бумажка" (идея), как бы она ни была благородна и высока, оказывается лишь прикрытием совсем не благородных и высоких целей.

На что же тогда опираться?

Ответ кажется очевидным: опираться нужно на веру, именно православие давало раньше и может дать сегодня те матрицы, следование которым позволяет избежать крайностей бессознательного и сознательного развития. И литературоведы попадаются на эту очевидность, полагая Достоевского – правоверно православным. Очень помогает им в этом и судьба Ф.М., и сам писатель. Как символичен эпизод биографии, когда в Тобольске по дороге на каторгу жены декабристов подарили Достоевскому Евангелие, которое он хранил всю свою жизнь! Не говоря уже о кажущихся однозначными личных высказываниях писателя, а также подтверждающем эти высказывания содержании написанных им романов.

Однако ни жизнь Достоевского, ни его высказывания, ни его романы не дают нам именно такого ответа на поставленный вопрос. Опора на православие не дала ни ему, ни его персонажам возможности избежать зла. И здесь нет возможности, конечно, для меня, но я думаю и для Достоевского, оправдаться, отговориться тем, что "всяк человек ложь", "несть человек, кто не согрешит" и прочее.

Только теперь вопрос можно поставить еще определеннее: как развиваться, взрослеть, если даже твоя вполне искренняя вера не позволяет тебе избежать зла? Более того, если вера еще больше подчеркивает, проявляет глубину твоего падения? Искренне веря, ты все равно становишься лжецом, растлителем, насильником, развратником, игроком, прелюбодеем, убийцей или самоубийцей. Заметьте, не вопреки твоей вере, не назло ей, не несмотря ни на что, а  п о л н о с т ь ю  и  и с к р е н н е  сознавая и переживая себя верующим!

Дойдя до пункта веры, литературоведы, культуроведы и режиссеры останавливаются, полагая, что дальше идти некуда. Только что просмотрел "Игру в бисер" Игоря Волгина об "Обломове" Гончарова. Участники этого круглого стола тоже дошли до "света Обломова", но дальше не пошли. Не смогли, видимо потому, что сами этого света не знают! Предполагая, что светить – это "не делать зла", "не мечтать о карьере", "не меркантильничать" и т.д. Однако отрицательные характеристики не могут поставить Обломова в ряд персонажей первой величины, таких, как Дон Кихот или Гамлет. Характерно, что так высоко поставили образ Обломова не российские критики, а западные! Похоже, что там лучше разбираются в том, что такое бисер, и умеют отличать его от бижутерии.

Итак, как можно стать убийцей, искренне веря? Ответ: точно так же, как можно стать убийцей, мечтая о доме с красными занавесками (Неточка Незаванова) или мечтая о Иване-царевиче (Петр Верховенский). Поэтому опора на веру не может быть ответом на поставленный Ф.М.Достоевским вопрос: как человеку взрослеть? как выйти из состояния подростка, не сломав жизнь ни себе, ни другим? как развиваться и человеку, и отечеству без личной и всеобщей вражды? В ситуации, когда не может помочь ни образование, ни патриархальность, ни революционность, ни самодержавность, ни православие, ни атеизм, ни западничество, ни почвенность.

Вот это вызов!

"Дойти до предела".

Сомнения.

Не остановиться на полпути, у края бездны, а изведать ее на опыте. Самому.

В лучших традициях русской литературы, когда писатель под покровом литературы (или без этого покрова)  с а м  п о г р у ж а е т с я  в  м р а к  б е з д н ы.

Если Н.В.Гоголя можно назвать русским Сократом, намеренно испытавшим смерть, то Ф.М.Достоевского – русским Декартом, намеренно заглянувшим за предел возможного человеку сомнения. Как и Декарт, Достоевский  з а в е р ш а е т  средневековье, только русское средневековье. Устанавливает границу старому русскому свету, который больше не может изливаться человеком сам собой, по привычке, естественно. Прошло не только время Выриных и Товстогубов, но и время Башмачкиных и Девушкиных. На Россию опустилась пелена. Все оказались в подполье. Свет больше не светит сам собой, без участия человека.

Свет теперь появится только тогда, когда у человека достанет его хотения! Если он сможет протянуть, удержать, удержаться в своем хотении быть светлым. Быть светом.