Лаборатория слова

Заклинатель Всея Ископаемыя

После знакомства с дебютной сюитой Дмитрия Колчигина «Нотунг» авангардочитающая публика русскоговорящего пространства с нетерпением ожидала выхода в свет следующего полотна поэта-идиовизуалиста, своим ожиданием возводя в квадрат давление морально-эстетической ответственности автора, который отныне уже не может рассчитывать на эффект внезапности инициального произведения, а с другой стороны вынужден придерживаться раз наперед заданной планки художественного мастерства, и доказать инконтингентуальность шумного успеха своего дебюта. И надо сказать, забегая вперед, что «Воста предъ Всеми» – так названная панвавилонская оратория – вполне оправдала пристальные ожидания и справилась с возложенной ответственностью: повинуясь заклинательным напевам эгзограмматической дудки Колчигина, мегалодоновые голограммы-миражи покорно восстают из плодородной толщи мифолингвистических напластований, мерно колыхаясь в такт его мелодии и обнаруживая весь свой циклопический размах; сюжетное повествование захватывает напряженное внимание читателя на протяжении всего мелоса оратории (насыщенной так же энгармонизмами), а от семиотического разнообразия глаза разбегаются даже больше чем прежде. Таким образом, Колчигин-автор вполне заслуживает нарицания «Заклинатель Всея Ископаемыя»; однако, дабы удовлетворить требованиям взыскательности и въедливости критики, отметим для начала несколько недостатков произведения. Смешно и нелепо было бы критиковать абстракцио-футуризм за гиперсложность восприятия, обскурантность экспрессии – наоборот, эти качества должны быть вменены ему в достоинство; однако, некоторые отсылки к историко-культурным персоналиям, которыми испещрена оратория, обыграны, на наш взгляд, недостаточно тщательно. Мы так же с сожалением отметили, что имплантации текста чисто научного по своей стилистике, каковые находили себя в «Нотунге», органично встраиваясь в генеральный концепт произведения, в паноратории уже не занимают такого важного места. Особенную степень данное сожаление приобретает в связи с тем, что заглавным лейтмотивом, проходящим, как мы заметили, красной нитью сквозь фабулу повествования, выступает проблема (и тайна) именования – одна из крупнейших в аналитической философии и ключевых проблем семантической логики (см. Kripke S.А. Naming and necessity– Oxford, Basil Blackwell, 1980.-483Р); помимо аспекта propternomine и высокохудожественного раскрытия примордиальности Имени было бы особенно приятно-удивительно увидеть прозаические, философско-научные отступления автора на этот счет. Но, видимо, весомые тактические соображения заставили Колчигина уменьшить акцентацию научного дискурса в пользу эпической наррации, и отойти от практики конкатенации дискретно-разностилевых текстов и описания структур сознания, которыми, кстати, изобилуют его критико-аналитические тексты. Во всяком случае, мы можем выразить свое пожелание автору вернуться к использованию этого приема в будущности. Конечно, научный стиль интегрирован в семантическую ткань «Восты...» на гораздо более глубинном и тонком уровне, так что в недостатке научности как материала построения футуристической полифонии упреков быть не может, к тому же мы не склонны недооценивать ни философскую основательность, фундаментальность классической средневековой антиномии всемогущества Бога и деривативной от нее апории «Синтонарий», приведенных автором в контексте катастроф и коллизий третьего дня именования, ни оригинальность и постмодернистскую дерзостную заумь прислова первого двоеденствия. Гуманитарно-научный тип дискурса в текстах Колчигина занимает свое прочное место, впрочем, как и многие другие типы: внешняя, формально-организационная структура оратории имплицирует систему идей, по отношению к которой внутренняя структура его текста выступает как мифология, философия, идеология или наука; таким образом, философские, мифологические и прочие содержания являются по отношению к поэзии способами (возможностями) ее выражения. При этом сами границы этих дискурсов стираются, размываются, и, совсем как сам автор, не могущий точно определить вид своего отношения к данной теургической процедуре, читатель зачастую не в состоянии понять до конца, какого рода текст предлагается ему в том или ином месте.

В целом же паноратория производит проникающее, выворачивающее ум наизнанку впечатление: гильбертово пространство абсурдистского квазисмысла, вложенное в пространство Минковского супервариативной архетипизированной семиотики Колчигина захватывает читателя-визионера и погружает его разум в хитросплетение комплексно-сопряженных переменных интенциональных значений, в своем диатоническом ахроматизме образующих мультитензорное поле символистики эстетического сознания, чем заставляет миллиарды нейронов вспыхивать в мозгу космологическими фейерверками и порождать миллионы новых синаптических связей. В этом многажды свернутом, скрученном, пропущенном сквозь себя пространстве внешние электронные оболочки дискурсивных практик и обыденного употребления оказываются сорванными с лексических и семантических единиц, заставляя ядра чистой интеллигибельности сливаться в более крупные конгломераты частиц и образуя качественные новообразования смысла, расширяя его горизонт. Уход от референциальности здесь объясняется следствиями децентрации топоса смыслопорождения с усилением фонологического компонента экспрессивной функции. Была так же проделана титаническая работа по изгибанию порождающих грамматик Хомского – синтаксическое описание языка прозы Колчигина не совпадает с грамматическим строем ни одного известного языка, включая искусственные, и в настоящее время для него трудно помыслить дескриптивно адекватную теорию.

Самостоятельное литературное значение имеет глава под названием «монолог Мануила [ I-I-I] Палеолога о ничтожестве океана», включенная в структуру произведения последней. Этот фрагмент поэтического творчества Колчигина, как целостная, завершенная форма, имеет, пожалуй, наиболее острое гражданско-социальное звучание среди всего последнего, представляя собой обращенный в историческую перспективу элемент общественно-политической сатиры, оправленный в характерную, колчигинской ковки авангардно-заумную роговицу, усеянную искрометной россыпью культурологических деталей и аллитерационных находок. Впрочем, в «Мануиле» заумь и эпатаж формальной организации более чем где-либо подчинены стержневой содержательной идее монолога, а видимая историческая отдаленность декораций и характеров не должна вводить читателя в заблуждение относительно актуальности скрытого морального message`а этой идеи.

В целом, на материале данного монолога оказалось очень интересным отследить специфику отношения знатных византийцев к османским завоевателям, а драматизм цивилизационного слома эпохи на примере отдельного сознания хорошо передан повествованием от первого лица. Как подробная экскурсия по лабиринтам сознания бывшего византийского императора, глава оставила у автора этих строк впечатления, сравнимые с пребыванием в туфовых катакомбах Каппадокии, или среди отвесных скал Геллеспонта, где можно часами созерцать стихийные и нелепые, порою кажущиеся осмысленными кристаллизации природных процессов, удивляясь сходству явлений природы с творениями человеческого разума.

Отдельное место в списке заслуг Колчигина занимает его деконструкция и реконструкция нарративов. Свободно играя содержаниями нарративов, Колчигин даже почти совсем устраняет их, превращает в абсурд для того чтобы дать отчетливее проявиться их формам, максимально высвободить качества этих форм. Широко используется так же метод косвенных нарративов – нить повествования то и дело передается персонажам оратории, которые вваливаются в сюжет, гремя разухабистой осанкой и увлекая читателя в магический мир священнословий древних мистиков. И мы с интересом наблюдаем эту дефилирующую сквозь поэму галерею повествователей, начиная от архаических сказителей мифов, через античных историков, средневековых схоластов, православных летописцев до современных аналитических философов и гуманитарных ученых.

Проблема взаимоотношения языка и сознания не могла не быть затронутой в столь масштабном и фундаментальном произведении, и она была затронута (хотя лишь вскользь), а внушительный список научно-философской литературы в конце третьего дня именования, включающий работы многих великих логиков, грамматистов и философов языка, выглядит оригинальным художественным решением магической задачи.

Отдельного аналитического рассмотрения заслуживает работа Колчигина с лексикой: помимо редкоупотребительных слов, терминов из всех возможных (в т.ч. мертвых) языков, порою производится буквально вивисекция живого слова. Трудно вспомнить какой-либо другой текст, близкий к данному по количеству неологизмов и слов-франкенштейнов; многие и них весьма остроумны – чего стоят только «зюйдеперепел», «шизофазигфрид», «вуле-вульвами», глаголы «нырявить», «звероуловлен» или палиндроид «грибник-кибергин», да мало ли еще иных. Помимо своей чисто поэтической ценности такие изобретения имеют целью расширить границы мыслимого (conceivable), ибо, согласно новейшим воззрениям в философии, всякое мыслимое должно получить свое материальное знаково-символическое воплощение дабы утвердиться в своей мыслимости и стать доступным для дальнейшего развертывающего размышления.

Нельзя не отметить новый уровень визуализации, которой Колчигин снабдил свои тексты – шероховатые поверхности первозданных каменных глыб, изъеденные и выщербленные временем мраморные плиты, стилизованная под документально-архивную писчая бумага, нефигуративные супрематические картинки и импрессионистские пейзажи выглядят как нельзя более уместно в качестве фона замысловатых письмен, иероглифов и пиктограмм, щедрой рукой рассыпанных по электронным страницам; и конечно же, бешеная органика археофантастических артефактов – письменных памятников никогда не происходивших эпох, извлеченных Колчигиным из-под спуда вневременного бытия. А некоторые знаковые агломерации неуловимым образом, как в китайской каллиграфии, экстраполируются в предметы абстрактной живописи.

Думаю, особую благодарность и интерес к произведению должны проявить православные и тюркисты, ведь здесь широко представлена близкая им предметная область. И еще, на наш взгляд, «Воста…» небезосновательно посягает на пенетрацию в Ungrund– некое подземное основание, производящее на свет самих богов, упоминаемое Хайдеггером и которое описывал еще сын сапожника Якоб Бёме.

Конечно же, все средства, методы, приёмы и материалы, использованные в пан-оратории (равно как её структурные особенности) заслуживают гораздо более детального и скрупулезного анализа, чем тот что мы можем позволить себе в формате настоящего отзыва, и нет сомнения что она его найдет рано или поздно; мы же хотим завершить двумя шуточными пародийными четверостишиями, посвященными авангардной поэзии в целом и в частности персонажам книги Д. Безносова «Клетка Черепахи» в их интерпретации Колчигиным, вживленной в ораторию в качестве органической ее части, итак:

Колесили носильные вещи в Торгсине                Пречекавый монотавр Ричекарт

Мокасиновыми кореллятами страт                      Из Чикаго умотал в Чугучак

Клетка силилась сесть, покосясь от усилий        Так лубочно кучерявый такыр

Черепаха селилась в горе Арарат                           Под кольчугу заползал, словно руч 

магистр гуманитарных наук Гаршин Р.С.,

                                                                                                                  Алматы,  2012г.