Литературная критика

«На противоположной стороне космического переулка» (эссе и статьи), Чехов, 2024

Книга представляет собой сборник эссе и научных статей, посвященных исследованию творчества Владимира Набокова, (изданных в том числе в журналах W of S (CC), Scopus, Open Access): Вестнике С-Петербургского государственного университета («Искусство), сборнике Trauma-Generation, Вена; журнале SKASE, Словакия; журналt «Дискурс», С-Петербург, журнале «Вестник Академии русского балета им. Вагановой, С-Петербург, журнале «Новое Литературное Обозрение», Москва. Исследования, посвященные языку музыки и музыкальному языку Вл. Набокова сделаны совместно с д.и.н., проф. С.В. Лавровой (Академия Русского Балета им. Вагановой).    

Романы Владимира Набокова во многом напоминают своим своеобразием музыкальные практики пост-авангарда, музыку, которая пишется композиторами после Второй мировой войны, с ее собственными, совершенно новыми законами построения композиции. Одной из инноваций такой музыки становится «сдвиг» точки вслушивания музыкального произведения, смена акцентов. Внимание композитора часто направлено на смену сценария слушательского восприятия. Сходные практики мы наблюдаем в сфере кинематографа. Так, режиссеры Де Сика, Рене, Висконти, Пазолини (о которых пишет Ж. Делез в своей работе «Кино») концентрируют свое внимание не на героях, а на зрителе, воздействуя именно на него, всеми возможными путями, обращая внимание на кадрирование, цвет пленки (и так далее). На то, что философ Жиль Делез называет «образом-время» (концепт, освещающий пристальное внимание режиссера, художника, автора к моменту времени «здесь и сейчас», ежеминутной точки настоящего, в котором соприкасаются прошлое и будущее).

В традиции письма Набокова становится важным не столько сюжетная линия, сколько сам нарратив, особенности взаимодействия слов, мотивов, произнесений. В этой связи проза Набокова, как и новая музыка, характеризуется анти-нарративностью, полиязычием, лексической насыщенностью, сложностью построения, безглагольностью, «зеркальностью» и «обратимостью» звуковых и графических явлений. Музыка нарратива Набокова – его собственный язык, тщательно изобретенный, во многом схожий с музыкальными и художественными практиками довоенного и послевоенного искусства.     

Набоков практически первым изобретает символический язык прозы, способный описать очень сложные понятия. Набоков обладал фотографической памятью, поэтому мог невероятно образно воссоздавать в своих произведениях детали реального мира, доносить его красоту до читателей. Например, в рассказе «Terra Incognita» он описывает поведение спутника главного героя: «смутно мне помнилось, что в начале экспедиции он много болтал и темно шутил». Это «темно шутил» передаёт сразу все оттенки смысла, добиться этого очень сложно. Или в этом же рассказе: «туннель, там и сям прорезанный дымным лучом». Набоков был синестетом — то есть, для него абстрактные понятия, например цифры, имели цвет, окраску. Образность, символичность языка Набокова — первая отличительная черта его прозы.

А вторая заключается в том, что Набоков всегда писал иносказательно. Так, известный роман «Лолита» — вовсе не история о пороке, а сказание о том, что способна сделать с человеком страсть, о ее пагубных свойствах.

Или другой пример — роман «Отчаяние», где главный герой Набокова убивает в корыстных интересах своего двойника. Роман при ближайшем рассмотрении вовсе не повествует о криминальном убийстве, а рассказывает историю-рефлексии. Убийства в плохого художника, но в самом себе. Как в ситуации психоанализа. Набоков практически первым отходит от идеи репрезентации в литературе. Это очень важный момент — смысл его произведений заключается не в их сюжете.

После Второй мировой войны в целом в культуре происходит отход от прямого пересказа действительности, появляются новые художественные средства. Писатели, музыканты, художники создают свои фантасмагорические миры. Набоков же достигает в этом невероятных высот.

Один из своих последних романов, «Аду», Набоков начинает перевёрнутой фразой из «Анны Карениной» «Все счастливые семьи довольно-таки непохожи, все несчастливые довольно-таки одинаковы». Таким образом, он переворачивает общепринятые сюжеты, жонглирует ими. Его произведения — энциклопедия европейской, русской культуры.

Английский и русский языки были в равной степени родными для Набокова, также он оперировал французским языком. Переводить Набокова — непростая задача. Например, название романа «Ада» («Ada or Ardor») переводили и как «Ада, или радости страсти», и как «Ада, или Эротиада», а в последнем переводе Андрея Бабикова — как «Ада, или Отрада». Таким образом переводчики рифмуют слова и передают идею автора, доходя в этом до определённого совершенства.

Для Набокова тема перевода с одного языка на другой всегда играла большую роль, в том числе в рамках его литературоведческой, преподавательской работы. Он был очень дотошен в этом, придавая значение каждой запятой, каждой точке — в этом он проявлялся и как учёный. В этом он по-настоящему уникален.

Набоков — очень сложный для восприятия писатель, особенно его последние романы. Они невероятно насыщены, мотивами, аллюзиями. Даже специалистам сложно погружаться в такие произведения, не говоря уже о читателях. Возвращаясь к теме перевода, приведу такой пример — считается, что, переводя Гёте («Горные вершины спят во тьме ночной…») Лермонтов отошёл от текста автора, но зато лучше передал настроение оригинала. Чем, например, Иннокентий Анненский, который перевёл очень точно и подробно, но не воссоздал дух произведения.  Этот баланс между смыслом и настроением очень важен и когда мы говорим о Набокове, потому что передать и то, и другое в равной мере в переводе часто невозможно.

Набоков переводит пушкинского «Евгения Онегина» на английский язык, пишет подробные комментарии к переводу. Для писателя важным становится энциклопедически передать все детали романа, даже важнее, чем передать фонетику и лёгкость поэтического языка Пушкина.

Например, в русской версии романа «Отчаяние» добавляется сцена, где герой смотрит на себя и свою жену со стороны. Это идея набоковского «Соглядатая», которая проступает в другом его произведении. Однако в целом в переизданиях Набокова было мало таких заметных добавлений.

Схожая тематика смены смыла при переводе или добавлениях характерна в большей мере для других авторов, Хемингуэя например, чей роман «Праздник, который всегда с тобой» претерпел в ходе переизданий очень большие изменения.  Вышедшая спустя много лет «восстановленная редакция» «Праздника» - плод работы Патрика Хемингуэя, сына второй жены Хемингуэя, Полины Пфайффер, который спустя много лет вернул «Праздник» легкость и задумку самого автора, изменив редакцию «Праздника», сделанную Мэри Уэлш (четвертой женой Хемингуэя).

Применительно же к Набокову интересней всего изучать различия между английскими и русскими версиями его романов, потому что зачастую они сильно различаются, почти как разные произведения. Поскольку, конечно, перевод в любом случае не является калькой, это всегда отдельное творение. Сам Набоков писал об этой разнице языков, отмечал, что в русском, например, очень красивые существительные, зато английский даёт дополнительные возможности для передачи деталей.

Однозначно на этот вопрос ответить сложно. Если Достоевский, например, пользуется на Западе широкой популярностью, то Набокова ценят всё же в большей мере образованные круги. Что интересно, Набоков Достоевского не любил, его творчество во многом было направлено против струны «достоевщины» в литературе. Возможно, это было связано и с гибелью отца Набокова от пуль монархистов в Берлинской филармонии, после чего сын отошёл от религиозности и идей православия, свойственных Достоевскому. Отходит, чтобы создать собственную эстетическую реальность, свой язык, игру.  Не все произведения Набокова были хорошо приняты современниками, например роман «Отчаяние» подвергался сильной критике. Впрочем, через это проходили все классики.

Да, и Набоков был очень лиричным человеком, это проявляется в его письмах к жене. И при этом в своих романах он холодно смеётся над действительностью. Критики писали, что у него герои бездушные, что он тасует их, как колоду карт, но тонкая душевная струна автора всё равно проступает в его текстах, как проступает и тонкая психологичность, несмотря на общеизвестную критику Фрейда. В «Защите Лужина», например, для главного героя шахматы сначала важнее жизни, в итоге он всё равно приходит к выводу о том, что жизнь — важнее шахмат. Страждущая душа человека постепенно, полупрозрачно проступает сквозь холодный, выверенный текст Набокова, расставляя правильные акценты.

Набоков смешивает русские и английские выражения. Например, в написанном на английском романе «Ада» автор всё равно включает оборот biryulki proshlogo - «бирюльки прошлого» в латинской транслитерации. Или, например, совершенно русское выражение «в воздухе чувствуется осень» (v vozduhe chustvuetsya osen) также включено в текст.

Тексты Набокова по-научному подробны, проработаны, он видит и не упускает ни одной мелкой детали. Это создаёт своеобразное ощущение сверхреальности. Экстаз и скрупулёзность учёного, с которым он разделывал бабочек, по его собственным словам, делала его руки чрезвычайно ловкими в эти моменты. И такое же отношение проявляется к текстам, которые Набоков писал на справочных карточках. В писательстве у него тоже всё было выверено, он очень тщательно относится к каждому слову, каждой запятой. Или, например, цепочка слов: insect – scient – nicest – incest (насекомое – учёный – милейший – инцест), которая связана с романом «Ада». Или «нимфа», «нимфетка» — тоже проявление энтомологического мотива, поскольку в биологии нимфа — промежуточный этап в жизни насекомого.

Набоков считал величайшим произведением русской литературы «Анну Каренину» Толстого, он писал, что сюжет романа по своей природе нравственный. «Это клубок этических мотивов, на которых нужно остановиться прежде, чем мы сможем наслаждаться романом на высоком уровне». Он объясняет, что Каренина — одна из самых привлекательных героинь мировой литературы: молодая, красивая, добрая. При этом глубоко нравственная — и в целом классические произведения русской литературы нравственны, и Набоков тоже продолжает эту традицию. Подтекст всех его произведений, включая «Лолиту», наполнен глубокой моралью, невзирая на порой скандальную или жестокую форму.

И, конечно, Набоков объяснял западной аудитории, что такое Россия и русская культура. Так, Набоков не только объяснял силу личности Анны Карениной, глубину её драмы, но и обращал внимание на детали, доносил их до аудитории удивительно точным образом.

Или Пушкин — он меньше, чем Толстой, Достоевский и Чехов известен за рубежом, но именно он изменил литературный русский язык, сделал его удивительным, ажурным, красивым. И Набоков, комментируя и переводя «Евгения Онегина» для западных читателей, постарался донести все тонкие языковые нюансы. Он пытался соединить, объяснить друг другу две культуры — русскую и англоязычную, при том, что многие их реалии и ценности практически несопоставимы. В этом его научный, литературоведческий прорыв.

Почему одно произведение остаётся достоянием специалистов, а другое обретает массовую популярность — это большая загадка, никто не знает ответ на этот вопрос. Что касается «Лолиты», то в этом романе несколько уровней и граней. Самый первый — криминальная драма с ужасным сюжетом для неискушённого читателя. Но при этом роман написан очень красиво, очень размеренно, сбалансированно. Искусство должно ранить, и «Лолита» ранит читателя — но в своей основе это нравственное произведение.

Сам Набоков считал «Лолиту» одним из лучших своих романов. «Лолита» стала для него и успехом, и проклятием, поскольку роман потянул за собой шлейф негативных ассоциаций, достаточно безграмотных.

В своём послесловии к роману Набоков пишет, что «начальный озноб вдохновения» был связан с историей об обезьянке, которую люди смогли научить рисовать — но только рисовала она лишь решётку клетки, в которой сидела. Набоков показывает в романе губительную, сковывающую человека силу страсти, это очень гуманистическая, христианская идея.

Но он именно что показывает это, а не рассказывает, не навязывает читателю моральные выводы, а предоставляет право каждому сделать свой выбор.

Набоков неоднократно признавался, что у него нет музыкального слуха, и в его случае «слух и мозг отказываются сотрудничать». Форма взаимодействия, найденная им в качестве замены музыке – «решение шахматных задач». Продуманность шахматной игры сходна с бесконечным количеством словесных, графических и звуковых комбинаций, которыми оперирует автор. Любая мысль, любое воспоминание в романе Набокова облекается в ряд символов. Для художественного мышления писателя характерно стремление изображать явления в единстве противоположных начал. Мотив «перевернутого мира», хорошо знакомый барочному воображению, обретает зловеще шутливый тон в романах Набокова, чей нарратив часто сравнивают с принципом перевертня (или обратимости), «ориентированного на то, чтобы видеть фразу целиком, хотя бы мысленным взором, и читать ее в обоих направлениях, в обратном порядке».

Подобные модификации проявляются на уровне макро-структуры текста. «Ада» — семейная сага, сюжетная линия настолько сложна, что повествованию предшествует генеалогическое древо, которая, в некоторых случаях, только путает читателя, так как излагает «официальную» версию семейной истории; сюжет романа раздвоен: Ван, покончивший с собой, продолжает стоять у зеркала, и далее сюжет развивается так, как будто самоубийства не было; все события в романе «Ада» происходят на «демонской» планете Антитерра, это запоздалое, лет на пятьдесят – сто, отражение событий на «ангелической» планете - близнеце Терре Прекрасной; роман начинается со знаменитой, полностью модифицированной цитаты из «Анны Карениной» («Все счастливые семьи довольно-таки не похожи, все несчастливые довольно-таки одинаковы»); главные героини, сестры-близнецы названы именами Аква и Марина, образуя причудливое сочетание «Аквамарина» и т.д. Но особенно принцип перевертня заметен на уровне микроструктуры, в этом проявляется виртуозность Набокова по отношению к слову, дотошность исследователя, доходящие до гротеска. Слова ассоциируются друг с другом самыми свободными и немыслимыми путями.

По сравнению с более ранними произведениями Набокова, «Ада» выделяется обилием зеркально подобных слов-кентавров, буквенных и звуковых ассоциаций. Если об игре с именем «Лолита» Набоков в свое время писал достаточно лирично, то в «Аде» ощущение необходимости играть словами модифицируется до такой степени, что, и правда, «на фоне постмодернизма та деструкция, которую нес с собой модернизм, предстает как нечто мягкое и уютное!». Знаменитое разъяснение имени «Лолита» озвучена Набоковым следующим образом: «Для моей нимфетки мне нужно было уменьшительное имя с лирической мелодией в нем. Одна из самых прозрачных и светлых букв— «Л». В суффиксе «_ита» много латинской нежности, которая мне также требовалась. И вот: Лолита. <…> «л» влажное и нежное, «ли» не очень резкое. Испанцы и итальянцы произносят его, конечно, с абсолютно верным оттенком лукавства и ласки».

В «Аде», напротив, вкус слова, его осязаемость перерастают в шифрованные ребусы, руны, которыми главные герои романа Ван и Ада оперируют. Вот какие правила и коды они придумывают, когда решают писать друг другу любовные послания: «В любом слове подлиннее каждая буква заменялась другой, отсчитываемой от нее по алфавитному ряду – второй, третьей, четвертой и так далее – в зависимости от количества букв в слове. Таким образом «любовь», слово из шести букв, преобразовывалась в «сДжфзВ» («с» – шестая после «л» буква в алфавитном порядке, «з» – шестая после «б» и так далее), при этом в двух случаях пришлось, исчерпав алфавит, вернуться к его началу» [Ада:74-75]. На этом, кстати, игра в шифры («слова-акробаты», фокусы-покусы») в романе не заканчивается, герои начинают использовать для шифровки не алфавит, а тексты других авторов, в частности, отсчитывая разное количество букв из текстов «Воспоминания» Рембо и «Сада» Марвелла! В некотором смысле Набоков изобретает свою собственную знаковую систему, делая в своих произведениях акцент не на сюжете, а на текстуре, в которой и скрывается паутина смыслов.