Литературная критика

Боровиков Петр Владимирович

(1968 - 2007)

Элегический покой тонким, рыжеватым осенним раствором прольётся в пространство, и нити, протянутые в души от стихов П. Боровикова, завибрируют ответной грустью:

Прячется солнце в рыжие чащи,
не настоящим кажется день.
Мысли о смерти осенью чаще
с листьями тащут мокрую тень.

Хотя – интонация стоически-спокойна: возможно, мысли о смерти страшнее её самой, так естественно венчающей жизнь – если никто не предложил других вариантов?

П. Боровиков умер в 38 – высказавшись плотно и полно, а кем услышан… становится не очень важно в нашенские времена, поэзию низведшие на уровень филателии, или разведения кактусов…

 Хочешь не хочешь – поверишь в высшие инстанции: ведь кто-то же дал дар писать стихи?

Возможно, и запределье открывает вариации посмертного творчества, не представимого нам, здесь, в низине, в недрах вечного вращения юлы юдоли.

  «Flatus vocis» называлась единственная книга Боровикова: «Колебание голоса» - и голос его действительно порою рвался рваными ритмами, и стихи возникали зигзагообразно, вспыхивая напряжением иных словесных полос, давая умиротворение в других фрагментах общей речи…

 Колебания…

Вибрации…

Не ими ли был сотворён мир: во всём многообразие форм и дарований, в индивидуальных, таких сложных проявлениях человеческой особости?

Странно сочетались – размашистая щедрость выплёскиваемых в мир созвучий, с истовым напряжением бытия, которое фокусировалось порой на самом кончике пера, на острие, способном прокалывать сердце – чтобы добывать из него духовную кровь.

 Но – чтобы обресть оное колебание голоса необходимо всё время вслушиваться в шумы пространства, в его завораживающую тишину, в амбивалентность простора, бесконечного над головой: бесконечного же и в недрах сознания: всё время вслушиваться – и тогда можно постигнуть ангельские звучания:

В сумрак коричневый, дальше и выше,
пагодной нишей, в елей собор
разноголосьем льётся на крыши
в заросли вишен ангелов хор.

Ада и рая поровну было намешано в поэзии Боровикова: за взрывными строками следовали умиротворённые, и подобный баланс, живописуя душевный пейзаж поэта, позволял судить и о мере его одарённости: достаточно высокой, чтобы, будучи сейсмографом бытия, улавливать тончайшие нюансы оного.

 Стихи поэта пестры: в них есть нечто от восточных ковров, орнамент которых словно зашифровывает жизнь: сложную, даже ежели кажется простой:

Я упорно искал тебя, но не нашёл,
там, где в бархатном сумраке взвившийся шёлк,
у бедра танцовщицы,
обжигал кровожадные лица
на пестревших коврах
мусульман.
Ветер с моря елозил в песках,
проверяя свой азимут в белых дырявых носках,
продавцов целлулоидных рыбок.
В ливне прятался рынок,
и фонтаном сухим серебрился
кальян.

Переливаются, соплетаясь волокнами, цвета гранатные, медовые, густые; называемые существительные даны мощно и округло: ажник целлулоидных рыбок этих можно взять в руку, ощутить.

 …его одиночество кажется фундаментальным и счастливым: и, завернувшись в него, как в метафизический плед, можно расслышать «Наставления святого духа»:

Честно. Не думай, что будет завтра.
Чавкай, смотри в окно, доедай свой завтрак,
восторгаясь от снежного переполоха.
Одиночество – это не так уж плохо.
После чая попробуй, заговори со снегом
так же свободно, как говоришь ты с небом.

В этом возможном отсутствие завтра – сквозь предчувствие ранней смерти – мерцает и истина правильного бытия: жить нужно конкретикой сиюминутности: а коли уж отнесёт стихи в гипотетическую, непонятную вечность, так это снова связано с волей духа, не дающегося нам в конкретике.

 Впрочем, и одинокость одиночества порою весома, поэтому:

Милый друг мой, мне сегодня одиноко.
Ни вина нет к ужину, ни чая.
Отражаясь в зеркалах квадратных окон,
с фонарями близорукими скучаю.

Пётр Боровиков творил красивые стихи: плотные и вещные, нежно-воздушные и огненно-пламенющие.

Он прожил всего 38 лет.

Как жаль, что для того, чтобы быть услышанным поэту в наши дни необходимы всякие раскрутки и финансовые вливания: и невозможен естественный процесс взаимодействия читателя с творцом созвучий…