Онтологические прогулки

Философ, который на трезвую голову принимается судить о таком предмете, как половая любовь (она же – страстная любовь, она же – романтическая любовь, она же – влюбленность), может быть смело заподозрен в том, что является на соответствующем поприще неудачником, почему и рассуждает о данном предмете с той отстраненностью, на которую обычный человек неспособен. Но как быть в таком случае с Экклезиастом (если верить, что им был не кто иной, как легендарный царь Соломон), бывшим, казалось бы, одним из счастливейших людей, когда-либо живших, что́, впрочем, не помешало ему прийти к горькому умозаключению: «Vanitas vanitatum et omnia vanitas»? Или возьмем, например, Шопенгауэра, который в пору молодости внешне был достаточно привлекателен для мужчины и пользовался успехом среди женщин, но в зрелую пору стал автором теории половой любви, отдающей холодом, граничащим с цинизмом. Обычный человек, судящий о философе по своим, приземленным меркам, забывает о том, что философ, принимаясь за исследование того или другого явления, руководствуется (по крайней мере, сознательно) в первую очередь теоретическим, а не практическим интересом, поскольку он есть человек, которого идеальности, не в пример обычному человеку, заботят в куда большей степени, нежели реальности.

          В эссе, посвященном вопросу любви, я уподобил страстную любовь наваждению, сказав, что она, фигурально выражаясь, есть чертов дар. Метафизика половой любви, созданная Шопенгауэром, если рассматривать ее в целом, предстает выражением истины, и пускай сам Шопенгауэр говорил, что, мол, его мысли на сей счет не просто метафизичны, а трансцендентны, это далеко не так – напротив, шопенгауэровская метафизика половой любви вполне себе имманентна: она хотя и есть метафизика, но это все же не гиперфизика. Наваждение, стоящее за влюбленностью, исходит, по Шопенгауэру, от «гения рода», только Шопенгауэр, который был художником слова в такой же степени, как и мыслителем, увлекшись литературностью своего изложения, забыл оговориться, что «гений рода» есть не более чем фигура речи, и что за этой риторической фигурой стоит та простая мысль, что страстная любовь является, с точки зрения природы, иллюзией, необходимой ей для того, чтобы вовлечь индивидуумов в репродуктивный процесс, в котором они (опять же, с точки зрения природы) предстают только средствами, а не целями, ибо цель, которой руководствуется природа, состоит здесь исключительно в сохранении и приумножении вида, т.е. в рождении и взращивании детей.

Поистине, влюбленный индивидуум мнит, будто бы в своей влюбленности он преследует сугубо личные цели, тогда как на самом деле цели, им преследуемые, есть цели природы, которой цели индивидуума совершенно индифферентны, а стоит только природе в случае с той или другой влюбленной парой своей цели достигнуть, как дурман влюбленности тут же рассеивается, сменяясь неминуемым разочарованием. Вот почему в утешение несчастно влюбленным можно и даже нужно сказать, что различие между несчастной, неразделенной и счастливой, разделенной любовью относительно, условно, ибо даже при самом благоприятном исходе страстная любовь, коль скоро ей все же удается пройти через стадию разочарования, увенчивается чисто дружеской любовью: уже нет трепетного волнения при одном только виде объекта любви, сопутствовавшего влюбленности, но есть ощущение душевного тепла от сознания единства с человеком, который становится уже не просто дорогим, а по-настоящему близким, родным. Именно понимание того, что зрелая супружеская любовь есть не страстная, а дружеская любовь, счастливым жребием выпадающая на долю так называемых родственных душ, способно утешить как несчастно, так и счастливо влюбленных, которые вполне естественно найдут мое видение страстной любви пессимистическим и даже нигилистическим.

Счастлив тот, кому довелось на собственном опыте испытать, что́ такое разделенная влюбленность, но и тот, кому ни разу не довелось быть влюбленным, не может на этом основании считаться несчастным (в положительном смысле этого слова), ибо ему не довелось узнать, что́ такое неразделенная, безответная влюбленность, которая самому влюбленному отзывается самой что ни на есть адовой мукой (фигура речи, в данном случае отнюдь не являющаяся преувеличением), принуждающей его к тому, чтобы искренне завидовать мертвецам, ибо эти последние не чувствуют себя никак – ни хорошо, ни плохо. Поэтому утверждение, будто бы всякая любовь, даже неразделенная, есть благо, может рассматриваться всерьез только как мрачная ирония. Впрочем, тот, чья безответная любовь все же смогла получить ответ, восклицает про себя: «Хорошо все то, что хорошо кончается!» Хотя счастье человека, ни разу в своей жизни не испытавшего влюбленности, и является чисто отрицательным, а именно состоящим в простой свободе от страданий, нераздельно связанных с безответной влюбленностью, однако же положительное счастье человека, чувства которого получили ответ, объективно, т.е. само по себе, призрачно, ибо счастье это реально лишь до тех пор, пока оно длится, тогда как длится оно в среднем не более трех лет: именно столько нужно природе для того, чтобы достигнуть целей, преследуемых ею в страстной любви, после чего ее пламя за его ненужностью гаснет. Если же кто-либо заверяет других в том, что по прошествии многих лет он испытывает к своему возлюбленному те же страстные чувства, которыми он был полон в начале любовных отношений, то верить его утверждению нельзя, ибо, пусть и бессознательно, данный индивидуум руководствуется таким мотивом, как тщеславие. Будь человек способен к тому, чтобы вплотную приблизиться к стоическому идеалу мудреца, в котором разум берет верх над чувствами (или, выражаясь объективно, мозг берет верх над сердцем), он, прозрев суетность романтической любви, усилием воли предотвращал бы в самом зародыше состояние влюбленности, но поскольку стоическая «апатия» для человека есть недостижимый идеал, постольку слепая надежда на то, что именно ему повезет в любви, вновь и вновь делает его подвластным наваждению любовной страсти. По этому поводу вспоминается заключительный афоризм из «Трактата о небытии» Арсения Чанышева: «Человек из небытия выходит, в небытие уходит, но так ничего и не понимает».

Тот факт, что «вечная любовь – слепое знамя дураков», объясняется еще и тем, что, если бы человек действительно был способен постоянно находиться в состоянии влюбленности, его физические и душевные силы рано или поздно исчерпались бы, и он бы попросту умер вследствие нервного истощения. Впрочем, даже если фантастически допустить, что человек все же может быть вечно влюбленным (фантазия, извинительная для отрочества и юности, но применительно к взрослому человеку свидетельствующая лишь о его наивности), не следует забывать о том, что влюбленность не просто схожа с психическим расстройством, а тождественна ему, ибо как еще охарактеризовать состояние человека, которого все время донимают навязчивые мысли об объекте его обожания? (Сами влюбленные, кстати говоря, не особо смущаются прямо говорить о том, что их психическое состояние является патологическим, когда, объясняясь в своих чувствах, говорят о том, что больны объектом своей любви, сходят по нему с ума, что он вскружил им голову etc.) Если же столь угодно спасти надежду на вечную любовь (в романтическом смысле этого слова), то подобные случаи могут встречаться лишь там, где имеет место любовь неразделенная, ибо незнание объекта любовной страсти упреждает влюбленного от того, чтобы разочароваться в нем, да и то подобное состояние может быть лишь относительно, а не абсолютно постоянным: страдание, которое сопряжено с неразделенной любовью, настолько интенсивно, что, будучи слишком продолжительным, оно неминуемо бы разбило влюбленному сердце не только в переносном, но и в прямом смысле, хотя, бесспорно, встречаются случаи, когда безответно влюбленные умирают от тоски по объекту своего обожания. Но, спрашивается, какому человеку, находящемуся в здравом уме, хотелось бы всю жизнь быть несчастно влюбленным? Ответ, как по мне, на поверхности.

          Не стоит при этом пускаться в крайность, допускаемую теми, чье сердце разбито несчастной любовью, а именно: отрицать саму реальность любовного чувства, сводя его, например, к известным процессам в организме. Физиологический редукционизм в понимании душевной жизни недопустим потому, что, пусть и только субъективно, т.е. для самого чувствующего субъекта, изменения в психике отличаются от изменений в организме, тем более что отрицание реальности любви отдает психологической незрелостью того, кто не смог выйти с достоинством из своего поражения на любовном фронте. Страстная любовь есть иллюзия отнюдь не как чувство: нет, она иллюзорна в своем предмете, каковым является не реальность, а чистая идеальность, т.е. не сам возлюбленный, а субъективное представление о нем влюбленного, каковое представление от самого возлюбленного отстоит так же далеко, как небо – от земли. Что же касается самого любовного чувства, то оно есть несомненная реальность (особенно для влюбленного, как того, кто это чувство испытывает), и даже если принять в соображение, что предмет любовной страсти есть субъективный призрак, реальность страстной любви как чувства это не умаляет нисколько, ибо чувства сами по себе не ведают ни истины, ни заблуждения. Возвышенность любовного чувства (в противоположность низменности полового чувства как такового), среди тех же поэтов ставшая притчей во языцех, объясняется именно тем, что в основании его лежит идеальное, а не реальное: недаром ведь объект влюбленности зовется иначе объектом обожания, тогда как действительным, а не мнимым объектом любовного чувства предстает вполне себе земное существо – одушевленное тело, а не чистый дух и уж тем более не бог, как абсолютная сущность. Поэтому наиболее радикальный (и вместе с тем наиболее действенный) способ избавления от любовной страсти заключается в том, чтобы как можно чаще представлять себе объект своего обожания в нелепом и даже отталкивающем виде (например, испражняющимся).

          Унижает ли человека безответная любовь или же, напротив, возвышает его – вопрос, на который не может быть дано однозначного ответа. Поскольку речь идет именно о безответной любви, постольку она, бесспорно, унижает, ведь безответно влюбленному не просто больно, а мучительно сознавать лишний раз, что весь тот арсенал нежности, который он несет с собой в своем сердце, не может быть вполне направлен на объект его воздыхания потому, что ему эта нежность попросту не нужна (не сама по себе, а от конкретного воздыхателя). Шопенгауэр справедливо отметил в своей «Метафизике половой любви»: «Это в самом деле не гипербола, когда влюбленный называет жестокостью холодность возлюбленной и тщеславное удовольствие, которое она испытывает, глядя на его страдания». Впрочем, это тщеславное удовольствие лишено основания, ибо возлюбленная, отвергающая чувства своего воздыхателя в гордом сознании собственной значимости, наивно забывает о том, что amor caecus, и что если бы ее воздыхатель был способен воззриться на нее трезвым взглядом, он горько посмеялся бы над наваждением, которое побуждает его к тому, чтобы преувеличивать в своем представлении ее значимость для него. При этом не следует забывать, что жестокость, о которой идет речь, если она непреднамеренна, может считаться таковой лишь субъективно, т.е. с точки зрения влюбленного, ибо возлюбленная, не отвечающая взаимностью своему воздыхателю, попросту не может поступать иначе: если влюбленный оскорбляется несправедливостью своей возлюбленной, которая не удосужилась оценить его по достоинству, то лишь от непонимания того, что в любовных делах решающими являются отнюдь не «доводы разума», а «доводы сердца», почему, собственно, любовные дела и зовутся по-другому делами сердечными. Весь гротеск страстной любви, особенно неразделенной, состоит в том, что здесь, как справедливо отметил все тот же Шопенгауэр, суть дела сводится к тому, чтобы каждый Иван нашел свою Марью, или, если выражаться менее обтекаемо и более прямо, чтобы каждый фаллос нашел свою вагину, и сколь бы возвышенны ни были побуждения влюбленного в его представлении, его страсть хотя и не сводится к одной лишь похоти, но все же сродни ей потому, что страстная любовь есть не что иное, как жажда обладания объектом своей любви (чем как раз и объясняется такое, свойственное именно страстной любви собственническое чувство, как ревность, а также та ненависть, которая сосуществует с любовью в сердце влюбленного, чувства которого отвергнуты); стоит же только влюбленному мужчине заполучить в свое распоряжение страстно желаемое, как чары любви прекращают свое действие, и он резко охладевает к избраннице своего сердца, которая, напротив, еще более привязывается к своему воздыхателю после того, как вступит с ним в половой акт. Может ли безответная любовь возвысить человека – это находится в строгой зависимости от того, силен он или слаб духом: история знает примеры, когда выдающиеся личности на почве безответной любви достигали чего-то значительного, сублимируя, если выражаться языком психоанализа, свою любовную страсть, но если речь идет об обычном человеке, который к тому же слаб духом, то его безответная любовь может лишь убить, причем не только морально, но и физически. Если принять, что в основе нашей эмпирической жизни лежит интеллигибельное решение нашей же собственной воли, которым эта жизнь полностью определена, то мы перестанем усматривать в той же несчастной любви злую насмешку судьбы и будем понимать ее как внутренне необходимый этап на нашем пути, который у каждого из нас – свой, и в необходимости прохождения которого как раз и состоит, как бы странно и даже парадоксально это ни звучало, истинная свобода (в этом смысле и нужно понимать стоическое «Amor fati»); не следует только данное решение мыслить как предшествующее этой жизни по времени, поскольку интеллигибельность по определению вне времени: это решение предшествует земной жизни не по времени, а по понятию. С этой точки зрения становится ясным, почему к жизненным испытаниям, к числу которых можно с полной уверенностью отнести и несчастную любовь, применимо высказывание Ницше: «Все, что меня не убивает, делает меня сильнее». Тот силен духом, кто, пережив несчастную любовь, отпускает от сердца некогда любимого человека со словами Пушкина на уме:

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам бог любимой быть другим.

          Рассматриваемая не в целом, а по частям, шопенгауэровская метафизика половой любви, при всей ее остроумности, едва ли основательна. Вопросы, почему в любви выбор нашего сердца падает именно на тех, а не на каких-либо других людей, и почему плодом любви предстают именно такие, а не какие-либо другие дети, так же трансцендентны, как и ответы на них, поскольку они превосходят способности нашего животного, мозгового интеллекта, предназначение которого состоит в том, чтобы преследовать сперва практические и только потом уже теоретические интересы (да и то лишь постольку, поскольку эти последние связаны с практическими интересами). Неудовлетворительность страстной любви (даже в тех случаях, когда она, казалось бы, является счастливой) имеет не только физическое, но и гиперфизическое основание, и если физическое основание состоит здесь в том, что страстная любовь есть, образно выражаясь, не более чем военная хитрость в распоряжении природы, необходимая ей для того, чтобы достигать своих целей, по отношению к которым цели индивидуумов есть только средства, то гиперфизическое – в том, что, как мною уже отмечалось в моем эссе о любви, страстная любовь есть то, посредством чего сверхсознательное, как всеединая абсолютная сущность, в лице влюбленных стремится к себе самому, но это стремление не может быть удовлетворено потому, что сверхсознательное есть универсальная сущность, тогда как страстная любовь есть не что иное, как половое чувство, которое предельно индивидуализировано. Именно здесь находит себе метафизическое объяснение тоска любви, на все лады воспетая поэзией разных времен и народов.