Комментарий | 0

О славе и честолюбии

 

                Сальвадор Дали. VANITAS VANITATUM. Илл. к Библии.

 

 

                                                                                                   Sic transit gloria mundi.

 

          Из всех человеческих страстей честолюбие – едва ли не единственная страсть (разве что за исключением родственного ему тщеславия), имеющая своим предметом не реальное, а идеальное. Что в известном смысле сам предлежащий нам мир чисто идеален, т. е. заключает в себе ничуть не больше (хотя и ничуть не меньше) реальности, чем субъективное сновидение, – эта, трансцендентальная точка зрения, блестяще обоснованная критической философией в лице великого Канта, пока что оставляется мною в стороне, и предмет настоящего изложения сперва будет рассмотрен со строго эмпирической точки зрения. И с этой точки зрения, как единственно доступной и понятной обыденному рассудку, становится ясно, что иные человеческие страсти так или иначе, прямо или косвенно, но все же имеют своими предметами ощутимые и, как следствие, вполне реальные блага: сребролюбие – деньги, властолюбие – власть, сластолюбие – плотскую любовь и связанные с нею утехи, алчность (в узком смысле этого слова, т.е. обжорство) – яства и связанные с ними гастрономические наслаждения. При этом очевидно, что такая вещь, как власть, т.е. воздействие на других силой принуждения (неважно, связано ли это последнее с применением физической силы или нет), – очевидно, что власть имеет более духовную ценность, нежели те же деньги, не говоря уже о том, что слава, как предмет сродных между собою тщеславия и честолюбия, в сравнении с той же властью есть вещь значительно более эфемерная и в этом смысле имеющая уже чисто духовную ценность.

          Под эфемерностью славы здесь следует иметь в виду то, что сама по себе слава есть не что-то вещное, а лишь представляемое, или, другими словами, слава (в самом широком смысле этого слова, т. е. известность в том или другом отношении) означает представление обо мне в чужой голове, помноженное на как можно более широкий круг подобных ей голов. Отсюда ясно, что стремление к славе есть стремление не быть, а казаться, и не будь люди от природы стадными животными, или, выражаясь более обтекаемо, не только биологическими, но и социальными существами, их едва ли заботило бы мнение о них других людей. Поистине, ведь поприще моей жизни – моя голова и мое сердце, тогда как другой о моей жизни может иметь непосредственное знание лишь с внешней стороны, что само по себе делает его предрасположенным к тому, чтобы в своем суждении обо мне он, пусть и ненароком, имел своим спутником элементарное заблуждение. Наша социальность, столь восхваляемая социально-политическими воззрениями коллективистского типа, есть не только необходимый фундамент нашей индивидуальной жизни (почему, собственно, наша зависимость от чужого мнения, в той или другой степени общая всем нам, есть дитя нашей беспомощности), но и великое зло, если и не превышающее, то точно стоящее наравне с тем злом, что причиняется нам природой, зачастую, если не по большей части ведущей себя по отношению к нам не как мать, а как мачеха. (Ср. «Учение Гартмана о “трех стадиях иллюзии”».) Следовательно, тот, кто зависимость от мнения о нем других людей избирает путеводной звездой своей жизни, ариадниной нитью, указующей ему путь к счастью, обречен на то, чтобы стяжать многие и даже очень многие несчастья.

          Впрочем, при всем том, что между тщеславием и честолюбием имеет место сродство, все же неосновательно отождествлять их друг с другом. Можно сказать, что честолюбие относится к тщеславию так же, как вид – к роду, только если внутренне необходимым моментом честолюбия является мания величия (чуть ниже я разъясню, что под этим имею в виду), то о простом тщеславии нельзя сказать того же самого. Поэтому честолюбец непременно будет тщеславным человеком, однако же тот, кто тщеславен, необязательно будет честолюбив. Все потому, что честолюбие есть удел выдающихся в том или другом отношении людей, тогда как просто тщеславные люди зачастую, если не в подавляющем большинстве случаев предстают выдающимися разве что в своей посредственности. Насколько это справедливо, можно увидеть на примере так называемой дешевой славы, тем более если слава эта приобретена путем эпатажа и вытекающей отсюда скандализации общественного мнения (между прочим, во многом такая слава именно таким путем и приобретается). Справедливости ради стоит отметить, что «дешевая слава» прельщает своим иллюзорным блеском и действительно выдающихся людей, которые, отчаявшись в своем стремлении к признанию, начинают едва ли не буквально лезть из кожи вон, лишь бы только прославиться, пусть даже ценою мнимых достижений. Вот именно это и не имеет с честолюбием ничего общего, поскольку его поприще – действительные, а не мнимые достижения, и только в этом смысле честолюбец может быть назван одержимым величием: величие, которым он одержим, суть его лишь постольку, поскольку оно – цель, достигаемая посредством значимых свершений. О каких же значимых свершениях можно говорить по отношению к очень и очень многим знаменитостям, особенно в современную нам, поистине декадентскую эпоху так называемой массовой культуры, – вопрос риторический.

          Чужая слава оттого и возбуждает в нас столь сильную зависть, что это – именно чужая слава: ее иллюзорный блеск затмевает в наших глазах и без того темную ее сторону, и выражение «бремя славы» воспринимается нами с горькой иронией ровно до тех пор, пока это бремя не выпадает на нашу долю. Пока же честолюбие неудовлетворено, оно подобно адскому огню, уже при жизни испепеляющему душу честолюбца: достаточно вспомнить желчные излияния Шопенгауэра в адрес его философских современников, – излияния, которыми пестрят страницы его сочинений, причем в столь великой степени, что зачастую бриллианты его мысли теряются посреди этой зловонной кучи; – если в адрес, например, Гегеля брань Шопенгауэра находит себе объяснение (да и то лишь отчасти) в совершенной полярности их воззрений, то в адрес того же Фихте эту брань следует объяснять тем, что, по справедливому замечанию Куно Фишера, Шопенгауэр вынужден был отбросить тень на Фихте, дабы самому не остаться в его тени. Но, далее, сулит ли удовлетворение честолюбия реальное счастье? На сто ударов судьбы по честолюбию приходится едва ли не одно только его удовлетворение, однако же и это последнее оставляет честолюбца на точке безразличия в ощущении, т. е. расценивается им просто как уплата судьбой по долгу справедливости, не говоря уже о том, что зачастую сюда примешивается досада на запоздалость таковой уплаты, и само собою понятно, что досада эта ощущается как неудовольствие. (По данному поводу вспоминаются слова Набокова, сказавшего о себе, что, когда в возрасте пятидесяти восьми лет его настигла внезапная слава, он ничуть этому не удивился, поскольку с ним это, по его словам, должно было случиться на тридцать лет раньше.) Впрочем, и этого мало, ведь честолюбие, как и любая другая человеческая страсть, ненасытимо: покорение вершины, дотоле казавшейся честолюбцу недосягаемой, влечет его к покорению все новых и новых вершин, и если последующий успех по своим размерам уступает предыдущему, в душе честолюбца снова воцаряется недовольство. (Ср. Гартман Э. Философия бессознательного, т. II, гл. XI пер. А.А. Козлова.)

           Так обстоит дело с честолюбием, рассматриваемом с субъективной стороны. Но и с объективной стороны дело с ним обстоит не лучше, ведь уже выше мною было отмечено, что сама по себе слава если что и сулит, так это не обладание каким-то реальным, т. е. ощутимым, благом, а простое представление обо мне других людей. Предоставлю здесь слово Э. ф. Гартману: «<…> vox populi столь слеп, отуманен призраками, совращен клакерами, привержен к пошлости и неспособен понимать хорошее, истинное и прекрасное, что, пожалуй, всегда можно считать, что он стоит на ложной дороге. (Далее Гартман дает ссылку на соответствующее место у Шопенгауэра: «Parerga und Paralipomena», т. II, гл. XX. – О.Я.) Во всех вопросах, которые не суть вопросы жизни в деле развития, или не разрешены окончательно наукой, можно a priori поручиться, что большинство не право, а меньшинство право; да и вообще, судить сообща до того трудно, что от соединения нескольких умных людей для постановки суждения сообща в результате является только глупость» (см. «Философия бессознательного», т. II, гл. XI пер. А.А. Козлова). Испокон веков раздаются ставшие притчей во языцех сетования на повсеместное и постоянное предпочтение судьбой недостойных, однако же сетования эти, в сущности, основаны на недоразумении, особенно когда заходит речь о духовной сфере общественной жизни. Ибо что значит популярность? – Востребованность толпой. Поскольку же толпа во все времена тождественна себе самой, поскольку испокон веков требование толпы сводилось к «хлебу и зрелищам», а потому наибольшее предпочтение ею заслуживало то, что давало ей развлечение, тогда как наименьшее – то, что побуждало ее к размышлению, – поскольку толпа не выносит ничего поистине выдающегося, а потому и приветствует лишь то, что соответствует ее посредственности, постольку достойному человеку следует утешаться тем, что он если и находит себе при жизни признание своих заслуг, то со стороны узкого круга равных ему по достоинству лиц, ибо равное познается только равным. Вообще, испокон веков участь лучших сынов человечества, составляющих его истинную аристократию, зачастую была подобна (по крайней мере, с внешней стороны) участи аристократии в изгнании, слывущей на чужбине своей бесприютностью, тогда как мнимое счастье успеха «сильных мира сего» в столь же значительной части случаев походило на разгул самозванной аристократии, заступающей место старой знати в результате переворота. Так, например, Спиноза, имя которого прославилось лишь спустя столетие после его смерти, был человеком очень горькой судьбы: еще в юности изгнанный с проклятием из еврейской общины и до конца своих дней преследуемый «соплеменниками» (намеренно беру это слово в кавычки, ибо вне иудаизма понятие еврейства не имеет смысла), Спиноза всю свою жизнь добывал себе хлеб насущный трудом ремесленника, умерев не только в безвестности, но и в глубокой нищете. Примеров, подобных Спинозе, можно приводить сколько угодно, и действительно, если оставаться на строго эмпирической точке зрения, то, обозревая жизненные пути многих и многих великих, можно с досадой воскликнуть, что судьба – еще та насмешница. Но все тут же встает на свои места, стоит только вспомнить, что для гениев жизнь в «мире сем» – скитание по чужбине, ибо «мир сей» принадлежит недостойным, и сам он недостоин когда-либо живших в нем гениев. Поэтому можно с полной уверенностью сказать, что в данном отношении гениальность сродни святости. В утешение тем, кто при жизни страдает от неудовлетворенного честолюбия, можно изложить мысль, способную внушить смирение, только полное уже не рабской покорности, а истинно царственного достоинства: по учению христианской церкви, сам царь мира родился не в роскошных палатах, а в яслях, жил в глубокой нищете, добывая себе хлеб насущный трудом простого плотника, и в итоге был незаслуженно предан самой позорной по меркам иудейской религии смерти, тогда как его вечная слава будет явлена миру уже по скончанию всех времен.

          В свете вышесказанного понятно, что надежным противоядием от неудовлетворенного честолюбия является развитое в выдающейся личности чувство собственного достоинства, или самоуважение, выражающееся в гордости за себя самого и свои труды. Таким образом, сколь бы эфемерной ни была слава, а стремление к ней – суетным, тщетным (отсюда и понятие «тщеславие»), это не отнимает у предметов славы, действительной или же только возможной, их объективной ценности. Кто, будучи выдающейся личностью, полон самоуважения, тот не станет гнаться за популярностью уже хотя бы потому, что необходимый спутник популярности – мода, а мода, как ветреная девка, в голове которой нет ничего постоянного, кроме изменения образа мыслей, всегда склоняется то в ту, то в другую сторону, не занимая никогда сколь бы то ни было устойчивого положения. Поэтому совершенно прав был Шопенгауэр, сказав: «<…> главное условие для того, чтобы произвести нечто великое, способное пережить свое поколение и свой век, заключается в том, чтобы не обращать никакого внимания ни на своих современников, ни на их мнения и взгляды и вытекающие из них хулу и одобрение. Однако условие это само собою бывает налицо при стечении всех прочих, и это – большое счастье. В самом деле, если бы кто-нибудь, создав великое творение, вздумал принимать во внимание общее мнение или приговор коллег по специальности, то это на каждом шагу сбивало бы его с истинной дороги. Поэтому, кто хочет предстать пред лицом потомства, тот должен уклоняться от влияния своего времени, но зато и отказаться, разумеется, от влияния на него и быть готовым купить вечную славу ценою одобрения современников» (см. «Parerga und Paralipomena», т. II, гл. XX, §242). 

Торжество высшей справедливости можно смело усматривать в том, что не так уж и редко за признание при жизни приходится расплачиваться забвением после смерти, за громкую славу в молодости – безвестностью в старости, в то время как за безвестность в ранние годы судьба может отплатить признанием заслуг под старость лет, и если этого все-таки не происходит, то, умирая, выдающаяся личность может быть уверена в том, что после смерти ее ждет вечная слава. Христианская религия учит пренебрегать временной славой ради славы вечной, и пускай в своем призыве она льет воду на мельницу трансцендентного эгоизма, понимая под вечной славой не славу в потомстве, а приобщение к блаженной жизни в «лучшем мире», однако же в призыве этом, понятом так, как его и следует понимать, т.е. образно, кроется зерно истины. Правда, если оставаться на все той же эмпирической точке зрения, очевидно, что стремление к посмертной славе даже более суетно, нежели стремление к славе при жизни, ибо мертвые – те, кто менее всего нуждается в воздвигнутых им памятниках: кто в мыслях антиципирует свою посмертную славу, тот представляет ее себе так, как если бы он сам был ее свидетелем (неважно, сознается им то или нет), и это – явное противоречие. Но стоит только нам подняться на более высокую точку зрения, как видимость этого противоречия, с эмпирической точки зрения обладающая поистине гипнотической силой убедительности, тут же исчезает. Ведь если, с одной стороны, индивидуум – явление сущности, а не сама сущность, но с другой стороны, вещи внешнего мира лишь представляются нами именно как внешние нам вещи – правда, не произвольно, как те или другие образы, которыми играет наше сознательное воображение, а вынужденно, по причине того, что для нас внешний мир есть данность, – тогда как в действительности то, что представляется нами как бытие вне нас, есть такое же бытие в нас и при нас, как и наши субъективные, психические состояния; – если так, то отсюда становится ясно, что бессмертие индивидуума лишь субъективно заключается в продолжении до бесконечности его собственного бытия, тогда как объективно это же бессмертие заключается в продолжающемся до бесконечности бытии внешнего мира. (Ср. «Доктрина реинкарнации в свете философии сверхсознательного».)

С этой точки зрения, конечно, желание посмертной славы как славы в потомстве вполне оправдано, ибо объективно в жизни этого самого потомства как раз и заключается жизнь индивидуума после его смерти, но субъективно жизнь потомства – не моя, а чужая жизнь, и поэтому моему эгоизму совершенно безразлично, сулит ли мне объективное продолжение моей жизни в жизни потомства обретение славы в нем. Тем более что посмертная слава может быть названа вечной лишь в очень и очень условном смысле, ибо в лучшем случае это – многовековая слава, или слава на века, но никак не вечная слава в самом строгом смысле этого слова: исчезновение человечества – дело более или менее отдаленного, но все же неотвратимого будущего уже хотя бы потому, что, согласно второму началу термодинамики, вселенную рано или поздно ждет «тепловая смерть» в результате все более и более нарастающей энтропии, не говоря уже о том, что самоистребление человеческого рода в результате той или другой техногенной катастрофы (например, ядерной войны) – не настолько уж и фантастичная перспектива, как это может кому-то показаться. Впрочем, и этого мало: чем более громко в потомстве звучит имя того или другого великого человека, тем больше вероятность того, что лишь очень незначительное число потомков способно к тому, чтобы ценить его по достоинству не в силу чужого авторитета, а в силу своей же способности суждения, и что еще меньшее число этих самых потомков способно по-настоящему его понимать. Так, например, Бердяев хорошо сказал о посмертной участи Ницше: «Поистине, судьба Ницше после смерти еще более трагична и несчастна, чем при жизни. Одно время всякие пошляки возомнили себя вдруг Заратустрами и сверхчеловеками, и память Ницше была оскорблена популярностью в стаде (курсив мой – О.Я.). Стадами начали ходить одинокие сверхчеловеки, вообразившие, что им все дозволено». Вот что по тому же самому поводу говорит Достоевский в «Бесах» устами Степана Трофимовича Верховенского: «Вы представить не можете, какая грусть и злость охватывает всю вашу душу, когда великую идею, вами давно уже и свято чтимую, подхватят неумелые и вытащат к таким же дуракам, как и сами, на улицу, и вы вдруг встречаете ее уже на толкучем, неузнаваемую, в грязи, поставленную нелепо, углом, без пропорции, без гармонии, игрушкой у глупых ребят!» Схожее по сути высказывание Достоевского звучит уже из уст Родиона Раскольникова, которого, между прочим, с полным на то основанием можно назвать предтечей Ницше: «<…> Ошибка возможна ведь только со стороны “обыкновенных” людей. Несмотря на врожденную склонность их к послушанию, по некоторой игривости природы, в которой не отказано даже и корове, весьма многие из них любят воображать себя передовыми людьми, “разрушителями” и лезть в “новое слово”, и это совершенно искренно-с. Действительно же новых они в то же время весьма часто не замечают и даже презирают, как отсталых и унизительно думающих людей. Но, по-моему, тут не может быть значительной опасности, потому что они никогда далеко не шагают. За увлечение, конечно, их можно бы иногда посечь, чтобы напомнить им свое место, но не более; тут и исправителя даже не надо: они сами себя посекут, потому что очень благонравны». Как по мне, приведенного перечня цитат должно быть вполне достаточно, чтобы понять: истинно нетленен тот храм славы, что достойный почитания человек сам сооружает и носит в сокровенных недрах своего сердца, ибо «время, когда меня не будет, объективно придет, но субъективно оно не может прийти» (см.: Шопенгауэр А. Мир как воля и представление, т. II, гл. XLI).

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
Закрыть
Загрузка