Литературная критика

 

 

 

 

Никогда бы не подумал, что мне придется гореть в аду. Вот как все вышло. Для начала мне, разумеется, пришлось умереть, а уж как это произошло, хоть убейте – не помню. Я не молод и не стар, особенно не болею, образ жизни веду умеренный – так что, скорее всего, я попал под машину, ну или мне, как говорится, на голову свалился кирпич. В общем, не знаю. Ну, умер и умер, дело, в конце концов, житейское. А как умрешь, первая забота – куда попадешь: в рай или в ад – греться, так сказать, на солнышке или жариться, некоторым образом, на сковородке. Вот я и сижу в чем-то наподобие приемной, ко мне подходит кто-то вроде ангела и ведет меня к чему-то вроде двери, на которой написано что-то вроде слов – «Страшный суд». Смотрю, а  дверей-то не одна, а две. На одной написано – «Этический страшный суд», на другой – «Эстетический страшный суд». Я вопросительно посмотрел на ангела (если это ангел), ангел вопросительно посмотрел на меня (если это еще я), явно ожидая, когда я совершу свой приневоленный выбор. Я задумался: чего мне так уж бояться этического суда? Я в своей жизни совершенно точно никого не убил, кажется, никого не ограбил, и даже, увы, ни с кем не прелюбодействовал. А все ж-таки, знаете, скребут на душе какие-то кошки, неспокойно как-то. Мало ли? А вот что если завернуть в эстетическую секцию? Что такое эстетический суд? Не физиономию же мою будут оценивать? В любом случае «эстетический» звучит как-то не так страшно, как «этический». В общем, я еще какое-то время поразмышлял и сделал свой первый посмертный шаг, который оказался роковым…

 

Сделав этот шаг, я очутился в просторной зале и прошел на что-то похожее на небольшой помост с кафедрой. Более всего эта кафедра напоминала место лектора, стоящего перед возвышающейся на много рядов аудиторией. Зал был переполнен и шумен, но видеть я никого не мог - все кругом тонуло в какой-то дымке. Некоторое время я просто стоял и собирался с мыслями, думая о том, что от меня ожидается  в данных обстоятельствах. Вдруг глубокий и  мелодичный голос из тумана задал мне самый неожиданный вопрос:

 

- Читали ли вы «Преступление и наказание» Достоевского?

- Читал – удивленно ответил я.

По залу пробежал одобрительный, как мне показалось, гул.

- А «Анну Каренину»?

- Достоевского?

- Ха-ха, я попросил бы вас временно воздержаться от плоских шуток, а то скоро вам станет не до смеха. Не время юморить на пороге вечности (замечу, что мелодичности в голосе заметно поубавилось, зато отчетливо проявилась суровая властность). Итак, читали ли вы «Анну Каренину» Толстого?

- Читал и «Анну Каренину» - и именно Толстого.

- И помните эпизод с художником, с которым Анна и  Вронский встретились в Италии?

- К чему эти вопросы?

- К чему задаются все эти вопросы вам станет ясно, когда мы получим на них исчерпывающие ответы. И я во второй и последний раз попросил бы вас отнестись ко всему происходящему всерьез - иначе дальнейшее для вас превратится в молчание. Вы этого хотите?

Я этого определенно не хотел, соответственно и ответствовал:

- Нет.

- Хорошо. Надеюсь, Мне не надо спрашивать, какие ассоциации пробудила у вас фраза «Дальнейшее для вас превратится в молчание»?

- Не надо.

- И все-таки я спрошу: какие?

Здесь мне очень захотелось пошутить и ответить в духе: «И все же спрашивать не надо», но урок пошел впрок, и я ответил:

- «Дальнейшее – молчание» - это фраза Гамлета из «Гамлета»… Шекспира. Фраза дана в переводе Пастернака, в оригинале она звучит: «The rest is silence».

Одобрительный гул в зале.

- Я рад, что вы читали «Гамлета» (и даже как минимум заглядывали в оригинал), хотя если бы вы его не читали, то и никакого разговора между нами быть бы и в принципе не могло. А читали ли вы «Кориолана»?

- «Кориолана», признаюсь, не читал.

- Не читали… Но вернемся к «Анне Карениной». Итак, спрашиваю еще раз: помните ли вы эпизод с художником,  Анной и Вронским?

- Помню и, кажется, неплохо.

Снова одобрительный гул. Голос продолжал вещать:

- Перескажите вкратце, заодно и проверим, насколько неплохо вы его помните.

- Анна и Вронский уехали за границу, так как их положение в России было сомнительным (Анна так и не развелась с мужем, но это отдельная история). За границей Вронский, от нечего делать, занялся живописью и принялся за портрет Анны, а потом им встретился известный художник, которого они также попросили написать портрет Анны. Художник согласился, но дружеские отношения с заказчиками у него так и не завязались. Более того, и Вронский и его знакомые полагали, что живопись Вронского мало чем уступит живописи признанного художника, у художника же любительские потуги балующегося живописью путешествующего аристократа вызывали лишь досаду. Вронскому же казалось, что тот ему просто завидует – ведь он запросто справляется с тем, на что художник потратил всю свою жизнь.  В итоге портрет Анны был написан и вручен, расстались довольно холодно. Художник остался наедине с искусством, Вронский – наедине с Анной.  Вообще же Вронский довольно скоро охладел к живописи, осознав все трудности, с которыми ему придется столкнуться. Если вкратце, то – все, могу припомнить и подробности.

- Не стоит (голос снова стал мелодично-доброжелательным). Мы видим, что вы действительно читали «Анну Каренину». Кстати, а не припомните ли вы фамилию этого художника?

- Фамилия… Вот, вылетела из головы. Иванов? Нет, Иванов – это настоящий художник, написавший «Явление Христа народу», а этот художник тоже писал Христа, потому у меня и возникла ассоциация… Как же его фамилия? Чартков? Нет, это художник из «Портрета». Точно помню, что заканчивается на -ов. Простая какая-то фамилия, а попробуй вспомни, прямо Овсов какой-то… Нет, не вспомню.

- Его фамилия – Михайлов, но по ходу воспоминаний вы продемонстрировали эрудицию, которая вполне компенсирует незнание этой фамилии. К тому же суть важнее буквы, знание же фамилий не равноценно знанию текста. И все же ключевые фамилии в ключевых текстах знать полагается – это играет определенную роль при распределении посмертного эстетического блаженства – пусть незначительную, но играет.

- Буду знать – ответил я, начиная понимать, что здесь, не более не менее как определяется моя будущность на ближайшие лет этак миллиард. Голос же продолжил свой эстетический опрос-допрос:

- Конечно же вы читали  «Историю Тома Джонса, найденыша»?

- Да уж конечно – ответил я, хотя читал эту книгу довольно давно и только один раз и не сказать, чтобы хорошо помнил подробности,  так что я весьма опасался, что и здесь меня попросят припомнить какую-нибудь сцену, но этого, слава небу, не произошло.

- А читали ли вы «Джен Эйр»?

- Читал - здесь я был значительно увереннее в своих воспоминательных силах, но уточнений опять, и на этот раз – увы, не последовало.

- А «Моби Дик» Мелвилла?

- Читал, но не до конца.

- Не до конца…. – теперь в мелодичном  голосе послышалась явственная насмешка. - Но хоть до половины дочитали?

- Чуть-чуть не дошел.

- Хм… Ну ладно.

 

Опрос в этом духе продолжался еще некоторое время, и я демонстрировал поочередно то свою начитанность, то (значительно реже) свое невежество и, наконец, после того, как я вполне внятно припомнил один яркий эпизод из пьесы «Мещанин во дворянстве» (а именно тот, где спорили учителя музыки, танцев, фехтования и философии), голос произнес:

 

- Мне кажется, дорогие друзья (голос теперь явно обращался не ко мне, но ко всем тем, кто таился от меня под туманной завесой), что этот человек заслуживает хорошей участи; я вижу в нем внимательного читателя, хотя и упустившего кое-что в своем самообразовании… но я думаю, что  мы поможем ему восполнить его культурные пробелы, ведь перед ним теперь открывается целая вечность времени для чтения. Из трех кругов посмертного эстетического блаженства созерцания я рекомендую отправить его в круг второй -  с надеждой когда-нибудь добраться и до третьего, где он присоединится к духам таких великих читателей как … и … .  Круги с четвертого по седьмой, увы, недоступны для тех, кто не является творцом, но только созерцателем творений[1]. Круг же второй как раз предназначен для внимательных читателей, имеющих в своем читательском опыте некоторые довольно серьезные пробелы. У кого-нибудь есть возражения?

 

Возражений не было. Я уже полагал свою будущность  обеспеченной и предвкушал неведомое мне при жизни блаженство,  но тут зазвучал, а точнее задребезжал новый и крайне неприятный голос, я бы назвал его глумливо-насмешливым.

 

- С Вашего позволения, я тоже хочу задать один вопрос… Мои осведомители донесли до меня факт, которому я, конечно, отказываюсь верить, но пусть подсудимый сам скажет за себя...

- Так в чем твой вопрос, о, вечно сомневающийся и все толкующий в дурную сторону?

-  Вопрос мой таков (теперь этот неприятный голос обращался ко мне): читали ли вы Чейза?

- Читал, - ответил я.

По залу снова пронесся гул голосов, но на этот раз я не услышал в нем и тени одобрения. Неприятный голос продолжил:

- Уточню для порядка: речь идет о Джеймсе Хедли Чейзе, авторе низкопробных детективных романов, годных лишь на то, чтобы убивать в человеке всякую мысль, если она вдруг случайно завелась в его голове?

- Речь действительно идет о Джеймсе Хедли Чейзе, и я действительно читал его для разгрузки мозга, так сказать.

- Было бы что разгружать… Читали ли вы Чейза только в  юношестве или и в зрелом возрасте тоже?

-  В зрелом возрасте тоже.

- Как много романов Чейза вы прочли?

- Да думаю с десяток.

- Больше вопросов не имею – торжествующая глумливость в голосе в этот момент явно перевесила насмешливость.

 

Все голоса вдруг утихли, после чего зазвучал первый, -  ранее доброжелательный ко мне голос. Он сохранил свою мелодичность, но теперь в нем снова доминировала властность, разбавленная нотками сожаления.

 

- Увы, но Чейз входит в число авторов, совершенно неприемлемых с эстетической точки зрения и, запятнав себя чтением сего автора, вы надолго лишили себя надежды увидеть свет.  Каждый прочитанный вами роман Чейза потребует искупления: по одному году ада за каждую прочитанную страницу. Надеюсь, вы хотя бы не читали книг, которые исключают даже и возможность искупления. Но к этому мы вернемся позже… Пока же вы отправляетесь в не самое приятное из путешествий и пусть утешением для вас послужит то, что в свое время его совершил и Данте.

 

И вот уже более ста лет я в аду - искупаю свою «вину». Сто лет – а я еще ни искупил даже и чтения одного романа (в нем было 123 страницы) - одного только Чейза! Но чего я только не читал  в течение жизни (я уж не говорю – чего я только не смотрел – о кино речь еще не заходила, но вдруг зайдет?) - если придется давать отчет за каждую прочитанную страницу и каждый просмотренный кадр чепухи, то гореть мне еще и гореть. Нет, уж лучше бы я выбрал этический суд!

 

 

 

Для читателей, в чьем чтении преобладает хорошая (качественная) литература.

 

Для продвинутых читателей, имеющих, тем не менее, некоторые серьезные пробелы в знании классических текстов и вообще в тенденции воспринимающих классику как чтение по принуждению. Сюда же на контрасте попадают читатели-классицисты – те, кто отдает предпочтение классике в ущерб всякой «живой» литературе. Даже «живой классик» для таких читателей еще не совсем классик. «Пока писатель не умер нельзя наверняка сказать – стоит ли его читать» - таков девиз читателей–классицистов.

 

 

Идеальные читатели. Хорошо знакомы с классическим наследием, но и отчасти неразборчивы в  своем чтении (готовы взяться за чтение почти любой книги), так как находятся в постоянном поиске хорошей книги. Относительная неразборчивость в чтении  компенсируется у них абсолютно  развитым вкусом, что не мешает им браковать некоторых великих авторов, ведь «абсолютное» человека никогда не бывает вполне абсолютно.

 

Литературные критики.

 

 

Писатели, написавшие хотя бы одну стоящую книгу, сильно и по делу прозвучавшую в современности.

 

 

Писатели, чье слово переживает их.

 

Писатели, живущие в вечности.

 

Основной принцип  посмертного блаженства: ежедневное переживание лучших прижизненных эмоций. В отношении читателей это означает, что они каждый день как бы заново (как в первый раз) перечитывают свои любимые книги. Ведь как бывает жаль, что и любимейшая из книг несколько тускнеет от чрезвычайной зачитанности! Теперь этот недостаток исправлен, и вы можете вечно наслаждаться любимыми страницами. Писатели, помимо того, что заново переживают  творческий процесс, причем в его наиболее плодотворной фазе (то есть когда у них все получается), пользуются еще и следующим преимуществом: они испытывают блаженство всякий раз, когда кто-то внимательно (и по своей воле) читает их книги. Вечность блаженства, таким образом, совпадает с вечностью востребованности. Особый рай для литературных критиков – они как бы физически поселяются в пространстве любимых ими книг – эффект погружения в выдуманную писателем реальность становится для них осязаемо реальным.  Нечто подобное переживают и идеальные читатели. Вообще, стоит сказать, что критики, как и читатели с писателями, пребывают в трех различных кругах рая (согласно заслугам) – лучшие из критиков делят пятый круг блаженства с хорошими писателями; критики не столь блистательные делят третий круг с идеальными читателями.

  

 

 

Тот, кто отдавал предпочтение литературе, не обладающей серьезными достоинствами над более достойной.

 

 

Тот, кто читал в основном низкопробную литературу (авторов из пятого и шестого кругов эстетического ада).

 

 

Тот, кто вообще не читает книг либо читает их только по обязанности (например, преподаватели-учителя или ученики-студенты). Сюда же попадают читатели авторов из седьмого круга ада.

 

 

Литературные критики, не понимающие или не любящие литературы (например, профессор Серебряков из пьесы… Чехова – во всяком случае в видении дяди Вани).

 

Авторы читабельной макулатуры  -  те, кто вообще говоря формирует весь этот бесконечный литературный поток, в котором немудрено утонуть посетителю любого книжного магазина.

 

 

Авторы популярной макулатуры. Популярность в данном случае не обязательно равносильна приставке поп-, но означает лишь читательскую востребованность при отсутствии реальной эстетической значимости. 

 

 

Авторы плохих книг, обладающих некоторыми, а изредка и серьезными литературными достоинствами. Маркиз де Сад, вероятно, будет вечным символом подобного рода авторов. «Плохо» в данном случае не равно «некачественно», скорее это зло-качественная литература.  А все тот же де Сад доказывает, что и такая литература, хотя и в виде исключения, но может претендовать на место в вечности.

 

Основной принцип посмертных мучений: Прозрение. Например, тот, кто читал плохую литературу, теперь ясно видит, что она плоха, но, тем не менее, вынужден ежедневно читать ее. Мука мученическая и скука скучнейшая! Также и графоман теперь видит, какую ужасную чушь он пишет, но все равно вынужден ее писать. Вдобавок к тому графоманы ежедневно выслушивают убийственные комментарии к своим писаниям – причем они знают, что эти комментарии верны. При этом наказываются только успешные (печатающиеся) при жизни графоманы – те же, кто так и не стал известен ни одной живой душе, прощаются – они и так уже достаточно настрадались при жизни, так что теперь они несут наказание или получают награду лишь за свои читательские достижения.  Литературные критики, не любящие или не понимающие рецензируемой ими литературы оказываются посреди мешанины неоформленных образов, в которой невозможно себе хоть что-либо  уяснить. Ну а  тот, кто вообще не читал книг при жизни, теперь получает такую возможность – но, в наказание за прижизненное небрежение, посмертно он может прочитать лишь первую главу из любой книги. Ему отчаянно хочется узнать, что же будет дальше, но каждый день он вынужден перечитывать всю ту же первую главу – поистине танталовы муки!

---