Литературная критика

Пастернак стремился передать воздействие переводимого произведения на современников автора; и, справляясь с задачей всегда, представил русскому миру «Фауста» – и сегодня действующего так сильно, как в год его появления в печати: думается – воздействие продлится и в будущем: хотя, очевидно, на меньшее количество людей…

 Фауст молод – и стар; Фауст устал: от собственного дерзновения, от неистовства бесконечных порывов, от того, что изучил всё: включая алхимию – во внешнем её аспекте, вероятно, – в том, что касается веществ, металлов, минералов; ибо если бы был привержен герметической алхимии, подразумевающей под философским камнем высший аспект человеческой души, не обратился бы к Мефистофелю.

 

 Впрочем, думается, вечный Фауст представляет собой тот психологический тип, что, не выбери он подобный род помощи, тёмный дух сам бы заинтересовался доктором, слишком изощрившим свой ум во всевозможных дерзновениях.

 

…сколько бы людей пошло на эту удочку!

 

Остановись мгновенье… ведь как сожалеем часто, что всё пролетает, что от жизни остаётся пшик…

 Лемуры роют могилу: почти завершена огромная феерия второй части; подходит к концу мистерия, перенасыщенная ликами знаний, доступных Гёте, то есть – очень многими; но Фауст не ведает того, думая, что соприкоснулся с тем самым сакральным мгновеньем, краше которого нет.

 

Тяжесть ошибок?

 

Невозможность прозрений?

 

Расплата за игры с силами, которые всегда тебя переиграют?

 

Всё вместе…

 

Но Мефистофель – ловкий насмешник, гораздо в большей степени, нежели клеветник, – предстаёт таковым и в прологе на небесах…

 

…хорошее толкование предложил Бродский: арабский представитель – Меф-ибн – стофель…

 Тот же самый, конечно, типаж, но… с соответствующим колоритом.

 

 Жалко ли Маргариту, возлюбленную Фауста?

 

Обаятельная девушка, существо абсолютно земное, предстаёт она пред ним, много всего изведавшим доктором, в обаянии юности, чистоты, красоты.

 …интересно стихотворение Н. Гумилёва:

 

 

 

Интересно, как художественный мир: то, чего никогда не было в реальности, – разрастается, превращаясь в огромный космос, и, волнуя бесконечное количество людей, продолжается в творчестве других.

 

 Вновь и вновь звучат куплеты Мефистофеля, и внушительный, с великолепным гримом, завораживающий Шаляпин поражает снова и снова.

 

 И опять шумит ария Мефистофеля со свистом: мозг готов считывать художественную реальность, как настоящую, не делая между ними разницы.

 

 Многие знания не помогли Фаусту, не стремившемуся к чистоте души.

 

Не это ли имел в виду Гёте?

 

Он имел в виду столько всего, что ответить однозначно невозможно.

 

…из древних каналов выплывает сказка «Рейнеке-лис», представленная Гёте монументальной поэмой; тут горят искры фантазии и проносятся ленты обмана, тут сильный – не обязательно умный, но Лис, конечно хитёр, как ему и положено…

Традиции животного эпоса велики: и Гёте, обращаясь к оным, высмеивает, показывая безжалостно, всю панораму феодального общества…

 Образы старой живописи, столь ценимой поэтом, словно проносятся каскадами за развёрнутым представлением.

 

Сколь страдания Вертера соответствуют нынешнему восприятию яви?

Фауст будет соответствовать любому; но Вертер – это стремление к романтической чистоте, чуть ли не к преодолению физиологии, и, именно в таком аспекте его стоит рассматривать сегодня.

 

Хотя сам Гёте был весьма и весьма практичен.

 

Вот он выдвигает ящики великолепно украшенного мюнцкабинета, любуясь античными монетами: боги и герои, дельфины и ветви олив, портреты, тщательно передающие характеры властителей мешаются в пёстром калейдоскопе, и, сам тяготея к античности, к солнцу возвышенной простоты, Гёте словно расширяет свой мир – и без того огромный – за счёт прикосновения к нумизматическим перлам.

Гёте-коллекционер – отдельная тема: картины, гравюры, минералы – всё вплеталось в величественный космос титана.

 

 

Название романа «Избирательное сродство» восходит к химии: термин, обозначающий способность веществ сочетаться с определёнными, отдавая им предпочтение.

 Тут – метафора человеческих страстей, рассмотренная с позиции химии: тут попытка выяснить – способна ли химия, объясняя мир так, как она его объясняет, поддержать, или подорвать институты брака; и то, что действие происходит в Веймаре и его окрестностях – логично: это наиболее выявленный мир Гёте.

 

Роман-метафора, переходящий в бесконечность, до сих вызывающий литературоведческие споры, и философские интерпретации.

 

 

А Фауст вновь гуляет в погребке Ауэрбаха, и Мефистофель, раскрывая людские секреты, вновь и вновь нагружает его душу не тем…чем бы следовало.

 

 

Вильгельм Мейстер разовьёт тему «романа воспитания» – отпрыск зажиточного бюргера, Вильгельм считает своим предназначением иное – театральные подмостки.

 Контрастный Вернер представляет собой олицетворённый расчёт: тип, очень характерный для нашего времени.

 

 Впрочем, действие начнётся в грядущем, когда Мейстер познакомится с труппой бродячих актёров: соотнося с ними уже свою жизнь и возможности.

 

 

Новые переводы из Гафиза стимулировали давний интерес Гёте к востоку: он создаёт «Диван», исполненный такой глубины, что, думается, Гафиз благосклонно улыбался, глядя на дни творения.

 

 Есть сюжет – кстати, перекликающийся с любовным увлечением Гёте; но он – не главное: просто повод говорить, влагая бесконечные размышления в строфы, гранившиеся ювелирно…

 

Нависает громада «Поэзии и правды»: феноменальная автобиография, поначалу представлявшая собою горы разрозненных фрагментов: связи выявились позднее, уточняясь и утончаясь, вспыхивая где надо очень яркими огнями.

 

Гёте-сумма; Гёте-космос, – так много всего вместил.

…так мощно – великим древом мысли и дара шумящий над миром.

 

 И вновь бедный, великий, вечный, бессмертный Фауст склоняется над рукописью, надеясь извлечь окончательную истину; и вновь длится пролог на небесах: юмористический, метафизический, воздушный…