Литературная критика

Заметки заинтересованного читателя

 

Сверкающие нити золотой русской прозы девятнадцатого века были бы подхвачены веком двадцатым, когда бы не явление, чью колоссальную метафизику и трагическую подоплёку ещё предстоит осознать — явление советской утопии во плоти смертных тел и определённости временных отрезков. Новый порядок горазд на отмены — в том числе некоторых человеческих качеств, но ещё более на перетолковыванье привычного строя жизни; проза — как явленье жизнью порождённое, и жизнь продолжающее — не могла остаться в стороне.

И вот — мерцание прозы Андрея Платонова. Неестественная вывернутость его языка отдаёт и мощью сектантского проповедника и жаждой доморощенного метафизика пощупать космические корни бытия — когда не удовлетворяют плоды последовавшего земного древа. Метод, разработанный им тупиков: словесная интенсивность не позволяет создать галерею образов: выходят более или менее Големы, слепленные из глины... Живописная мощь Тихого Дона таит существенный сущностный изъян — нет осмысления происходящего, просто череда картин, сияющих экзотикой цвета — вроде оранжевого золота сазаньих плавников. Истерические тремоло «Петербурга» Андрея Белого дают ощущение близкого краха; иллюзорность такого вроде бы привычного мира в том, что мир этот зыбок, уходящ... и нигде, нигде нет возможности приблизиться к гармонии, войти в её сияющие живительные воды...

Слом жизни заложен в зощенковском языке — в самой сути этого языка: ежели возможно так говорить и так мыслить — то возможно всё, любое движение вспять, расчеловечиванье, провал в проран... Тут — адова метафизика языка, едва ли имеющего надмирную, личностную сущность, языка, тайна чьего происхождения неясна нам, носителям его.

Мысль, протянутая сквозь игольное ушко образа, яснее; люди Зощенко более походят на людей, нежли у Платонова — суровые нитки гордыни и глупости плотнее связывают их тела с душами. Легче ли от того читающему? Сложнее ли? Анализируя самого себя — а в этом нет лучше учителя, нежли литература — прискорбно находить такие же нити, не зная к тому же способа выдернуть их. А жалость к себе даётся скорее через истерию — перемесь эмоций, нежли, чем через язык.

Сгусток русской прозы двадцатого века столь же отражает горенье душ — этих рваных, болящих ран — сколь и показывает провалы в угольные щели, незримые глазу; но горение — это единственная оправданная форма бытования душ в телах, без него мы имеем дело с потребителями — и их идеологией.

Абсурд появляется там, где отказываются от вертикали в пользу горизонтали — отказ оный трагичен, хотя таковым не ощущается выбирающим — и, в значительной мере, русская проза начала двадцатого века об этом.

 

 

Читать

 

 Я  всегда  с  трудом  мог  анализировать  собственные  ощущения, не  зная  толком – нужен  ли  вообще  такой  анализ, и  возможно  ли  перевести  в  слова  тончайшие, порой  еле  очевидные  мозгу  движения; я  не  могу  ответить, чем  была  для  меня  детская  страсть  к  чтению. Хотелось  читать – и  всё  тут!

  Своеобразные  ли  страх  перед  действительностью, выраженный  таким  образом? Своего  рода  эскапизм, удобное  бегство  туда, где  Дон  Кихот  или  Швейк,  становились  много  реальнее  школьных  учителей  и  оценок? Или  же  сквозь  текст, растворявшийся  на странице, дабы  проступили  великолепные  виды  и  образы, просвечивала  другая, не  нашей  чета, реальность? Реальность, где  всякое  могло  случиться, и  где  линейное, лобовое  решение  было  вовсе  не  единственно  возможным. Так  или  иначе, теперешняя  взрослая  попытка  препарирования  тогдашней  страсти  вряд  ли  приводит  к  чёткому  ответу. Вероятнее  всего  он – этот  ответ – соберётся  из  множества  предположений, с  добавлениями  новых, взрослых  уже  истолкований  словесного  искусства, стихов  ли,  прозы.

  Но, вероятно – в  кресле  иль  на  диване, в  дачном  гамаке  или  столичной  квартире – с  книгою  я  провёл  большую  часть  своего  детства; большую – учитывая  сегодняшние  пропорции  воспоминаний. И  то, что  страсть  к  чтению  возникла  во  мне  подоплёкой  заурядной  болезни – простуды  ли? Ангины? – вовсе  не  окрасило  её, страсть  эту, в  болезненные  тона.

  Итак, на  кровати, весьма  обширной, посреди  коммуналки, чьи  потолки  превосходили  мои  тогдашние  фантазии, оправившись  от  температуры, но  не  от  слабости, я  оказался  один  на  один  с  цветущим  миром  Гоголевских  текстов, и  сорочинская  ярмарка  впустила  меня  в  свой  миф, перенасыщенный  яркими  подробностями. Мир  за  окошком  поблек, и  ушёл  куда-то, а  страницы  засверкали  фейерверком  слов. Обширные  школьные  классы, замирающие  при  падении  учительской  интонации, чреватой  для  многих, перестали  казаться  реальностью, а  хорошие  оценки  за  нечто  вызубренное  потеряли

 притягательную  силу.

  А  было  мне  лет  девять  или  десять – то  есть  довольно  много  для  первого, пусть  и  стремительного  погружения  в  литературу, и  выучился  читать  я  поздно, и, что  называется, из-под  палки (помню  отца, чрезвычайно  мягкого  человека, вдруг  закипающего  недовольством  от  моей  бестолковости, когда  я, склоняясь  над  Чёрной  курицей  Погорельского,  никак  не  мог  уловить  тайные  связи  слов.).

  Думал  ли  я  тогда, зачитавшись  Гоголем, что  шлифую  иль  развиваю  душу? Думал  ли, что  душа становится  иной? Или – что  вряд  ли – получает  увечье? Не  увечье, конечно, а  прививку  против  обыденности, слишком  вторгавшейся  даже  в  детскую  жизнь. Едва  ли  я  думал  вообще  о  чём-то – просто, захваченный, следил  за  великолепной  панорамой, вдруг  развернувшейся  передо  мною. В  волшебном  калейдоскопе  менялись  Ярмарка, Ночь  перед  Рождеством, Нос, Коляска; и  эта  самая  пресловутая  обыденность  никак  не  хотела  возвращаться  в  объектив.

 Да, конечно, потом, по  мере  расширения  читательских  пристрастий, я  всё  более  выпадал  из  повседневных  дел, чувствую  неимоверную  разницу  между  тем, что  предлагали  книги  и  будничным  ассортиментом. Или  так  проявлялась  тоска  по  совершенству, едва  ли  возможному  вне  строк, вместе  с  ранней  какой-то  ущемлённостью  мороком, иллюзорностью  яви?

Страдал  ли я  оттого? Или  возможность  расплакаться  над  Гамлетом  тоже  своеобразный  дар, объяснимый  с  трудом  даже  и  взрослым  мозгом? Так  или  иначе, ощущается, сперва  слегка, потом  даже  и  до  чрезмерности – утончение  души, не  очень, наверно, важное для  существования  среди  физических  тел, но, может  быть, необходимое  для  будущей  яви, которая – провалами  ли, снами, мечтами – с  детства  потаённо  входит  в  ум, деформируя  или  углубляя  его.

  На  определённом  уровне  читающий  человек  начинает  считать, что  человек  вообще – сумма  прочитанных  книг. Это  не  так. Скорее  человек – сумма  того, что  он  любит – в  широком  смысле; да  и  вообще  человек, пожалуй, своеобразная  сумма  сумм. Не  стоит  переоценивать  книгу, но  упаси  вас  Бог  недооценивать  её. В  современности, заполненной  чудовищным  количеством  книжных  муляжей – в  книжных  магазинах  с  километрами  полок, забитыми  тем, что  мало  отличается  от  ширпортреба  супермаркетов – книга  потеряла  сакральное  значение, ибо  несмотря  на  разницу  между  реально  идущей, знакомой  нам  в  ощущениях  и  предпочтениях, удачах  и  срывах  действительностью и  книжным  роскошным  садом, дававшим  не  только  волшебные, но  и  священные  плоды, именно  этот  сад  связует  нас  с  прошлым, отягощая, с  обывательской  точки  зрения, знаниями. Именно  он  открывает  нам  будущее – так  как  плоды  оные  излучают  свет. И  именно  будучи  читателем  или  возделывателем  сада, мы  можем  наконец  понять, что  жизнь, которая  мнится  нам  ценной сама  по  себе, в  сущности  есть  повествование  о  пути – коротком  ли, долгом – к  некоему  пункту (хотелось  бы  сказать – конечному, что  невозможно  в  силу  бесконечности  движения) – к  некоему  пункту  назначения, который  откроет  смерть, и  за  которым, вероятно, появится  новый  путь – а  повествование  о  пути  невозможно  провести  иначе, чем  через  книгу.

 

 

О сакральном романе

 

Может ли под маской соблазна оказаться истина?
    Может ли за истиной скрываться другая?
    Может ли под маской Москвы таиться иная Москва – ветхозаветная, первоосновная?
    Трамвай уже проехал, уже отрезана голова, и уж тем более Аннушка уже…
    Аннушка – скверная карга, чёрная функция, вспыхивающая светом действа, без которого невозможно очищенье. Именно А начинает алфавит…
    Именно в астрологии заложено много соблазнов…
    Космос разрывается щелями – но что выпадает из оных щелей?
    Фейерверки сатанинского веселья или сгустки мудрости, призывающие насельников земли жить по-другому?
    Голова отсеченная, голова, варившая ложь, голова, мешавшая малым сим двигаться к свету…
    Опрощённая история Спасителя…Опрощённая ли? Или воистину – Сын Человеческий, свершивший труды духовные колоссального объёма, показавший, как изничтожив в себе низовую пустыню праха вырастить цветок своей сокровенной души, цветок, перерастающий смерть, звучащий красками подлинного бессмертья?
    Но – чьими глазами увидено поле жизни Иешуа?
    Куда, в какие бездны были растворены глаза мастера?
    Вавилонская Москва переливается огнями, гудит и играет, стремится куда-то в фейерверке текучих, неуловимых брызг?
    Не бойтесь кота – он не страшнее ваших желаний.
    Не бойтесь Азазелло – он не больший убийца, чем ваши вожделения и похоти.
    Едет, едет трамвай – увозя от мертвечины любого официоза, массивным колесом грозя ложному – отсеку.
    Космическая арфа романа полнится таинственной звукописью, и… как знать… не наша ли будущее дано им в зашифрованном виде?