Литературная критика

 

М. Лермонтов. Автопортрет, 1837

 

 

1

Лира Лермонтова, поражающая глубиной звучания; лира, дававшая песни мистической мелодики…

 Внутреннее зрение поэта, разрывающее пласты пространства:

 

 

Увидено задолго до исследований, ставших возможными в иное время, увидено так точно, будто ангелы, услышав подобные мелодии, поднимали поэта к вершинам, открывая ему реальность подлинного знания…

 В сущности, Демон ли Демон?

Ничего сатанинского, лютого нет в построенном образе, и, через мелодию дивных песен, предстаёт он скорее несчастным, действительно – ангелом, утратившим роль…

 Или поменявшим её на новую…

 Какая удаль звенит в купце Калашникове!

Как бьётся и чеканится стих, точно клинком булатным высеченный на поверхности вечности! Она приоткрывается при чтении Лермонтова, она даёт многообразие своих форм и оттенков, перестаёт быть не понятной, серой, равнодушной…

 Откуда ещё могут идти «В минуту жизни трудную…», «Выхожу один я на дорогу», «Парус», «Бородино»?

Отточенность каждой строки такая, что будто входят в пазы друг другу: не разъять никак и никогда.

 Молитвы Лермонтова звучат, не уступая церковным, а может быть, превосходя их – нежностью, точностью послания.

 Бунтарский элемент всегда был сильной составляющей души поэта; но и уравновешивался он таким ощущением гармонии, что всякий бунт казался бессмысленным, пустым…

 Можно ли стихами врачевать души?

Изменять время?

Казалось бы, читавший Лермонтова, должен в корне бы меняться своим душевным составом, осветляясь, стремясь только к гармонии – во всём, всегда…

 К сожаленью, иллюзия остаётся иллюзией: поэзия никого не меняет и никому ничего не доказывает.

Что не отменяет её саму – в величайших своих проявлениях, по крайней мере.

 

2

Прекрасная звукопись прозы Лермонтова!

Льющиеся, но и чеканные фраз, не уступающие поэтическим строкам; медленное погружение в чудо сказки, разворачивающейся в пространстве, имеющем чёткие приметы, и вместе, уже лишённым их – ибо лёгкое бремя вечности и всеобщности открывает новые перспективы…

 «Ашик-Кериб».

Старинная турецкая легенда, услышанная поэтом на Кавказе, где она известна всем; Кавказ, раскрывающий свои природные и фольклорные богатства ссыльному Лермонтову: решительное и роковое «На смерть поэта» не могло пройти даром.

…богатый, живущий в Тифлисе турецкий купец, обладающий массой золота – но подлинное богатство его: прекрасная дочь Магуль-Мегери.

 Бедный странник, влюбляющийся в неё – слишком бедный, чтобы рассчитывать на что-то…

 Игра на сазе и прославление знаменитых воинов Туркестана – вот занятие бедняка.

 …он говорит с возлюбленной, которая уверена, что отец даст им столько золота, что хватит его на двоих; но странник горд – он не хочет попрёков в былой бедности; он обещает семь лет ходить по свету, собирая своё богатство…

 Хитрый всадник нагоняет его, желая странствовать вместе с ним: однако планы его вовсе не такие – когда Ашик-Кериб бросается в реку, чтобы переплыть её, Куршуд-бек забирает его одежды, чтобы показать их матери девушки, и убедить её в смерти Ашик-Кериба.

…нечто от легенды об Иосифе прекрасном звучит в этом фрагменте: не так ли убеждали братья отца в смерти Иосифа, показывая одежды, измазанные кровью животного?

 Нечто грозное и провидческое спрятано во многих негативных действиях людских.

 Будет счастливым финал повествования, ибо пряно цветущая восточная сказка не должна завершатся чернотой неудачи; будет счастливым – но придётся подождать, пока поющий паше певец, получающий бесконечное золото, вспомнит свою Магуль-Мегери; вспомнит, чтобы соединиться с ней наконец.

…не сам ли Георгий Победоносец на белом коне переправляет певца в родные места?

Солнце золотится, и в крутых очерках гор есть нечто непримиримое.

Золото застит солнце любви.

Золото топит печи всего негативного в душах.

Много символов в сказке – яркой, как жар-птица.

Лермонтов берёт основу – и наполняет её своим содержанием, чётко разграничивая положительных и отрицательных героев; дарители и помощники, чудеса и приключения мешаются в пёстром калейдоскопе; волшебные звуки музыкальной речи – и цветовое пиршество текста…

 Сказка, опубликованная после смерти поэта, начала широкое шествие по миру, играя оттенками, вызывая печаль и радость, слёзы и умиление; сказка, воспевающая то, что должно быть – а то, что есть обратное – так это дело сиюминутности, а вовсе не вечности.

 

3

Демон печален – а воспоминания его счастливо мерцают и блистают…

 Ошибся первенец творенья в бунте своём?

Сожалеет об оном?

Не есть ли подобный персонаж, избранный в качестве главного, ошибка поэта?

Стихи, чья плавная музыкальность давно стала чуть ли не эталоном поэзии, опровергают предположение об ошибке классика…

…демона вообще склонны романтизировать люди, разве что Данте один показал правду: слишком страшную, чтобы была привлекательной.

Но Демон Лермонтова – как будто и не Демон: одинокий поэт, или космический вариант Печорина…

 Демон, сам попавший в таинственные сети Кавказа; ковры, роскошно расстеленные, пир, удары в бубен, пение…

 Вино, туго льющееся в чаши.

И вновь одиночество изгнанника – одиночество поэта, только Демон обладает большими возможностями.

Суровый колорит поэмы, точно прорезаемый сильными красными вспышками: в том числе страсти.

И взор его с такой любовью,
Так грустно на нее смотрел...
 

Ведь Демон не может любить никого, кроме себя: на том и держится гордыня!

А тут…

И вот последний портрет персонажа, словно опровергающий его демоническую суть:

То не был ангел-небожитель,
Ее божественный хранитель:
Венец из радужных лучей
Не украшал его кудрей.
То не был ада дух ужасный,
Порочный мученик — о нет!
Он был похож на вечер ясный:
Ни день, ни ночь, — ни мрак, ни свет!..
 

Нет у человека достоверных сведений о небесных и адских насельниках; нет, несмотря на целый ряд книг, и никаких достоверных, проверяемых свидетельств о существование подобных метафизических областей; но, кажется, духовные очи Лермонтова, разрывали пределы материальной видимости, и то, что представало запредельному взору поэту, смущало его самого…

Впрочем, отлившиеся в поэму видения, настолько обогатили поэзию, что иные соображения представляются праздными…

 

4

Арбенин, сходящий с ума, бросает Богу: Я говорил Тебе, что ты жесток! – что, - ни в коей мере не воспринимая Арбенина, как алтер эго поэта, - заставляет всё же задуматься о системе взаимоотношения Лермонтова с высшими инстанциями…

Произведениям его – лучших из них – присущи мрачный колорит, сгущение сил, и дерзновенная попытка вырваться за пределы реальности: казалось, в памяти Лермонтова бликовали, когда не бушевали воспоминания, которые не могут быть связаны с земной жизнью.

 Не доказуемо?

 Разумеется…

 Но и Демон, нарисованный им привлекателен, и Арбенин не удосуживается задуматься о напластование собственных поступков, приводящих к трагедии…

 Дальше непроизвольно вытягивается цепочка размышлений, требующая окончательных ответов: которые невозможно получить: грех, сиречь нравственное нарушение, есть не материальный закон, которого человек не может создать, но полностью подчинён ему; чтобы стало возможным убийство, должна проявиться идея убийства: и эта идея должна быть введена чуть ли на генетическом уровне в человеческое устройство: в противном случае люди не возмогут убивать.

Чьё же это творчество?

И почему человек – столь маленький, мало живущий, мало знающий человек – вынужден расплачиваться за чьё-то неведомое творчество?

Отсюда – богоборчество: ибо как же всеведающая любовь могла творить первоангела, прекрасно зная о грядущем его отпадение и последствиях оного…

 Лютование страстей «Маскарада» - пьесы столь же совершенной поэтически, сколь и психологически изощрённой – заставляет ещё и задуматься о свободе воле…

Арбенин поступает только так, как он может поступать, являясь и продуктом определённой среды и заложником собственных пристрастий.

 Воля, напруженная внутренними мускулами, не смогла бы утишить страсть к игре, пока не подошёл некоторый рубеж… но и за ним оказалось, что человек не может не играть…

 (Попутно возникает вопрос о свободе выбора, якобы существующей в мире, но… человек не может выбрать языковой среды, где он появится, своих родителей, собственный характер – он заложен; из массы занятий человеку придётся выбирать между двумя-тремя, к которым проявится склонность, и так далее…).

 Не есть ли «Маскарад», почти завершающийся столь богоборческим восклицанием мучительная, развёрнутая сценами и картинами попытка докопаться до окончательных ответов на головоломные вопросы?

И не есть ли богоборчество (прерываемое порой эзотерически-световыми перлами, такими как «В минуту жизни трудную…», или «Я, матерь божия, ныне с молитвою…») нечто стержневое в гениальности классика?