Литературная критика

о современной русской литературе

Между нами – я с трудом понимаю, что именно я сейчас пишу. И, главное, для кого и для чего. Кого может реально интересовать моё мнение о современной русской литературе, кроме моих друзей (да и то далеко не всех)?

Тем не менее, всё это меня не особенно смущает. Знаете почему? Потому что точно в таком же положении находятся 99,9% современных литераторов.

Под «литераторами» я, в данном случае, подразумеваю людей, которые пишут то, что принято называть художественной литературой. То есть не детективы, не книги о вкусной и здоровой пище, не женские романы и тому подобное. И печатаются. То есть хотя бы раз в году публикуют хотя бы одно стихотворение хотя бы в собственном ЖЖ. Тем самым хотя бы номинально принимая участие в так называемой литературной жизни. Людей, которые пишут, но по тем или иным причинам не публикуют написанное, называть литераторами, наверное, было бы некорректно.

Так вот, о литераторах. У некоторых из них есть написанные и опубликованные книги. Много книг. Дипломы, медали и звания. Даже деньги. Всё, кроме одного – читателя. Поэтому когда они берут в руки пресловутое «перо» или просто включают компьютер – они оказываются точно в таком же положении, как и я сейчас. То, что они пишут, никому, кроме их друзей (да и то далеко не всех), реально не интересно.

Это отсутствие внятного читателя, внятного слушателя или собеседника писателя, по моему мнению, и есть главная особенность современной русской литературы. (Я говорю о ситуации в русскоязычной литературе, так как её я знаю лучше. Но за границей, во всяком случае, в Европе и США, насколько мне известно, отсутствие читателя – проблема ещё более острая и давняя.)

Конечно, я несколько утрирую, огрубляю и округляю. Есть ещё и одна десятая (или сотая, или тысячная) процента. В которую, например, попадает Виктор Пелевин. Этот писатель может даже позволить себе жить на доходы от продажи своих книг. То есть у него не только есть реальный читатель. Но этот реальный читатель настолько реальный, что он своего писателя кормит.

«Изба-читальня». Роспись на шкатулке И.М. Баканова. 1925 г.

Часть литераторов зарабатывает на жизнь окололитературной работой. Которая имеет отношение к литературе, но не имеет отношения к их творчеству. (Журналисты-редакторы, преподаватели литературы, в лучшем случае – книжные обозреватели, и так далее и тому подобное.) Часть – работой, которая не имеет отношения ни к тому, ни к другому. Вплоть до почтальонов и грузчиков включительно. Есть и счастливое меньшинство. Которое занимается только творчеством. Но эти люди всё равно не живут на доходы от своих книг, как Пелевин. Они живут на деньги государства (или сразу нескольких государств) или на деньги частных «меценатов». И процесс распределения этих денег, как правило, не имеет прямого отношения к текстам счастливых обладателей грантов, премий и стипендий.

Гранты, премии и стипендии обычно раздаются исходя из личных симпатий и пристрастий – к самим людям, а не к их текстам. Ещё чаще - из мотивов меркантильного («ты мне – я тебе») или политического характера (не за то, что «хороший писатель», а за то, что «коммунист» или «демократ»). То есть когда все эти лауреаты и стипендиаты, обласканные вниманием издателей и критиков, снова садятся за лист бумаги или за монитор – они снова не понимают, для кого и для чего они это делают. Несмотря на все свои регалии. А вот Пелевин как раз понимает. Но таких как он - очень немного.

Это тягостное ощущение бессмысленности своего труда, и, в какой-то степени, жизни, внезапно всплывающее из самой глубины души, думаю, знакомо почти каждому современному российскому литератору, независимо ни от чего. Потому что отсутствие реального читателя невозможно компенсировать никакими  деньгами или хорошо изданными собраниями сочинений в суперобложках. Напрасные слова, слова, которые никому не нужны, не перестанут быть напрасными только оттого, что их качественно издали, а тому, кто их написал, дали премию или даже орден.

После распада СССР с литературной жизнью произошло то же самое, что и со всем остальным. Начался процесс полураспада. Во времена Союза русскоязычная литература чётко делилась на два практически параллельных мира. На литературу советскую и литературу антисоветскую (к которой можно приплюсовать и эмигрантскую). Опубликованные книги «официальных» писателей лежали на полках в книжных магазинах и библиотеках. Неопубликованные (или опубликованные на Западе) книги «неофициальных» писателей ходили в самиздате. Но и тех и других читали и знали.

Однако во всём этом был сильный политический подтекст. Большинство товарищей и господ интересовала не литература сама по себе, а её политическая составляющая. После начала «перестройки» литературу начали стремительно теснить СМИ, русский и зарубежный рок и попса, более или менее оппозиционные политики – которым была предоставлена сначала очень относительная, а потом всё более и более абсолютная свобода. Конкурировать с программой «600 секунд» и группой «Кино» литераторы не смогли. Слово проиграло картинке и музыке. А во второй половине девяностых и в нулевых – и сам интерес к политике в России сильно сошёл на нет.

Кстати, до того, как литература была «взята на вооружение» советскими и антисоветскими политиками в качестве мощнейшего средства пропаганды и контрпропаганды, она тоже не была массовым искусством. Тиражи книг поэтов серебряного века, как и тиражи книг Пушкина и Лермонтова, в дореволюционной России были очень и очень скромными. По сравнению с тиражами советских писателей не первого и даже не второго ряда. Единственное известное мне исключение из правил – Есенин, которого действительно можно назвать известным поэтом. Но и это произошло во многом из-за того, что многие стихи Есенина стали народными песнями.

Я в своей жизни встречал очень много так называемых писателей, разных – признанных и непризнанных. Все они худо-бедно были ещё и читателями. Но я ни разу – ни разу! – не встречал человека, который был бы просто читателем – то есть такого, который имел бы более или менее глубокий интерес к литературе, но при этом сам ничего не писал бы и не публиковал.

Психологический типаж «писателя», особенно «поэта», как крайней формы «писателя» – это сочетание сверхчувствительности к собственным переживаниям и святой веры в собственную значительность, прежде всего, в значительность своих текстов. Ну должен человек во что-то верить, если не в Бога, то хотя бы в себя и в собственную гениальность. Иначе ему вообще не захочется жить на этой Земле. Человек является «поэтом» только в тот момент, когда он пишет стихи. В остальное время он кто-то другой – в зависимости от того, чем именно он сейчас занимается. Но «поэт» уверен в том, что он «поэт» каждую минуту своей жизни – даже если он за последние десять лет не написал ни строчки. Потому что за маской «поэта» очень удобно прятаться от настоящего себя и настоящей жизни. До тех пор, пока душе окончательно не надоест сидеть в этом самозаточении. Жить без маски непросто, но и существовать в тюрьме собственного эго тоже нелегко.

Литература – это только маленькая частица бесконечно разнообразного мира, а не весь мир. К Богу можно обратиться и напрямую – не только без хореев и ямбов, но и вообще без слов. Было бы настоящее желание это сделать… Стихи и проза - это всего лишь мысли и чувства, более или менее удачно изложенные в столбик и в рифму или наоборот. (Пусть изредка и с отголосками чего-то очень высокого.) Но попробуйте убедить в этом «поэта». Ему кажется, что весь мир вертится вокруг литературы (то есть вокруг его стихов). «Поэт» всегда хотя бы чуть-чуть надеется на литературное бессмертие. Как будто изначально каждая душа уже не бессмертна. Но «поэтов» не интересует бессмертие души. «Поэтов» интересует бессмертие эго, мимолётного человеческого воплощения.

Большинство современных литераторов, сознательно или подсознательно, тоскует по читателю. И пытается так или иначе его привлечь – кто чем, достигая при этом обратного эффекта. Лучшие строчки и стихи пишутся для себя. Потому что себя мы боимся меньше, чем других. И наедине с собой можем быть более искренними и открытыми, чем на людях. А там, где искренность и открытость – там, в конце концов, и любовь, которая, на самом-то деле, и привлекает. Возможно, если литераторы окончательно и бесповоротно отчаются вернуть читателя и начнут честно писать только для себя, то читатель к ним как раз и вернётся. А может быть, и нет.

Может быть, это не только конец литературы, но и конец языка вообще. Но стоит ли в связи с этим заламывать руки и биться головой об стену – только потому, что на наших глазах отмирает что-то всё менее и менее актуальное, пусть всё ещё и привычное? Тем, кто любит, слова не нужны…