Проза

мемуар

        Это был старый купеческий дом, построенный в третьей или четвёртой четверти девятнадцатого века. Почти весь центр города состоял из таких домов, в которых не было ни горячей воды, ни канализации. Зато в них, как правило, было очень много тараканов и привидений, усложнявших и без того непростой быт других обитателей этих милых домиков – странных, очень странных людей, в которых Запад непредсказуемым образом переплёлся с Востоком. Одним из этих людей, возможно, был и Х. Нищета, пьянство, блядки, драки, изнасилования, убийства и самоубийства, свадьбы и похороны, дети, работа, безделье, воскресные поездки на дачу (летом) и воскресные походы в баню (зимой), разговоры о болезнях и увечьях, пособиях и пенсиях, телевизор, телевизор, телевизор, отслужившие в армии, отлежавшие в дурке, отсидевшие в тюрьме соседи, друзья, родственники, их бесконечные рассказы – всё это всегда было сном, иногда страшным, иногда приятным, чаще всего просто скучным и всегда очень странным, и никогда не было жизнью.

       Он стоял в центре этого самого двора, точно такого же как тысячи или даже миллионы подобных, двора, который так часто снился ему – везде, где бы он не был. Во сне он с болью, физической, но никак не душевной, покидал своё тело, оставляя его лежать в постели, и легко проходил сквозь стены, поднимаясь всё выше и выше над огромным городом, над Землёй. Внутри он знал, куда летит – туда, где кончается всё, вообще всё – и начинается нечто совсем другое, нечто, где он, возможно, наконец будет счастлив. Планеты и звёзды и то, чему не было и не могло быть никакого названия ни на одном из двух известных ему языков – всё проносилось мимо, он уже видел ту самую чёрную дыру – ворота в новый мир, но в самый последний миг ему не хватало какого-то самого последнего усилия и он начинал падать, ещё быстрее, чем летел, и приходил в себя уже здесь, на разбитом асфальте, рядом с туалетом, помойкой и сараями.

       Он стоял и курил, и ждал чего-то или кого-то. Может быть, друга или девушку, скорее девушку. Кажется, он даже помнил, что её звали Наташа, и что у неё были грустные глаза и совсем чёрные волосы, и как она молчала и смеялась, и что ему почему-то всегда хотелось быть с ней, даже когда это было невозможно, и что иногда она очень злилась на него или ещё на кого-то, а иногда говорила очень странные слова и совершала очень странные поступки. Наверное, он вдыхал и выдыхал дым, прислушивался то ли к стуку своего сердца, то ли ещё к чему-то, и смотрел то на изуродованный асфальт, сквозь который кое-где пробивалась чахлая травка, то на небо. А потом то ли перестал ждать, то ли дождался, он уже не помнил – он точно запомнил только одно, как бросил окурок на асфальт и ушёл куда-то.

       Небо – оно ведь и сейчас точно такое же как и тогда, когда он посмотрел на него в первый раз. Всходят и заходят солнце и луна, мерцают ласковые и недоступные звёзды, летают туда-сюда птицы и самолёты, грохочет гром, появляются и исчезают молнии и радуги, северные сияния и Бог знает что ещё, льёт дождь и идёт снег, но всё изменяется и исчезает, кроме самого неба, с которым никогда ничего не происходило и, наверное, не произойдёт. Ведь небо – это не солнце, не птица и не северное сияние, а пространство, в котором солнце или птица рождается и умирает.

       Правда, иногда небо забывает о том, что оно – небо, и начинает думать. Например, думать, что оно не небо, а всего лишь птица или самолёт, летящий из точки А в точку Б, а быть всего лишь самолётом и лететь из точки А в точку Б по суровой прямой и даже без единой посадки в точке Ы, да ещё и на второсортном авиационном топливе – это очень нерадостно, особенно если где-то в самой глубине себя самолёт помнит, что он всё-таки небо, а не самолёт. А он помнит, всегда, и рано или поздно это странное воспоминание превращается в смутную надежду, надежда в веру, а вера, само собою, в любовь. И тогда он уже окончательно и бесповоротно вспоминает, что он вовсе не самолёт, для которого существуют какие-то там точки и которому нужно какое-то там топливо, а небо, вечное счастье, и в этом самом вечном счастье растворяется без следа всё, что можно назвать словами, все иллюзии, которые так мучили его, и его главная иллюзия – он сам.

      Вот эта улица, вот этот дом. Он задумался о чём-то, а вернувшись в реальность, понял, что сидит на переднем сидении рядом с водителем, что автомобиль едет по той самой улице, и что этого не может быть – он твёрдо помнил, что, до того как он задумался, он находился далеко не в родном городе, а почти в чужой стране, столь же прекрасной, сколь и опасной – во всяком случае, лично для него. Он не знал, зачем он здесь. Но он был не один. С ним был тот, кого он называл «учителем» и кто называл его «другом», - и он верил, что «учитель» знает или узнает, зачем они, вопреки всему и прежде всего разуму, решили поставить всё то немногое, что они имели, включая их жизни, на зеро и прилететь сюда. Хотя вряд ли их жизни принадлежали им самим.

      Охота на человека началась ещё задолго до посадки на самолёт. У Исы, его «учителя», были не только друзья, но и враги, а значит и у него самого тоже. Не успели они приехать, как начали переезжать – с побережья к горам, с гор на побережье, из города в город, с квартиры на квартиру, от одного брата Исы к другому, они сменили одиннадцать сим-карт «Мегафон Кавказ» и девять телефонов «Nokia 1200» (номер у них был один на двоих), они непрерывно курили отличную иранскую травку, но ничего не хотело меняться и кончаться – за ними, на запах их страха, след в след, всё так же шли немногословные призраки бородатых людей в камуфляже и с автоматами, и, естественно, для призраков не было никакой разницы между Исой и им самим, хотя он не смог бы рассказать им ничего интересного даже если бы они перерезали ему горло.

       Он хорошо запомнил момент, когда призракам почти удалось материализоваться. Они с Исой ночевали в доме, где пятнадцать лет назад двумя генералами был подписан мирный договор, ставший концом одной войны и началом другой, а также ставший началом конца для обоих генералов. Они почти не разговаривали, всё, что могло быть сказано, уже было тысячу и один раз сказано, они напряжённо прислушивались к недвусмысленно чёрной южной ночи и на рассвете услышали именно то, что меньше всего хотели бы услышать – шум подъезжающего к дому автомобиля. Это всё ещё могло быть что угодно, но и он и Иса как-то сразу поняли, кто это, и что через минуту или две минуты «они» будут наверху, в их комнате. Что он почувствовал тогда, за минуту до вполне вероятной смерти или чего-то, что могло оказаться даже хуже смерти? Странно, но страха в целом не было. Скорее это была апатия, какая-то душевная и физическая тупость, как будто где-то там, в самой глубине себя, он уже заранее смирился с любым исходом этого путешествия. Он вспомнил об Исе и взглянул на него – тот, закатив глаза, лежал на застеленной постели, в которой пятнадцать лет назад спал генерал, пять лет назад расстрелянный своими же солдатами. Иса, кажется, молился - но на каком-то совсем нездешнем, потустороннем языке, возможно, непонятном и самому «учителю». Однако призракам, как и ему в его снах, тоже в самый последний момент не хватило самого последнего усилия. Так он и оказался на переднем сиденье белого «мерина», увозившего его с той самой улицы через многие тысячи трудных и опасных километров на ту же самую улицу, в одном из дворов которой, в трещине на асфальте, наверняка, до сих пор лежит тот самый измусоленный его губами и временем окурок.

      Но тогда, в горах, он заглянул за последнюю границу, разделяющую «всё» и Нечто, уже во второй раз. Первый раз был намного раньше – здесь, в этом самом доме, и по его собственной инициативе. Самоубийство не было минутным порывом – скорее взвешенным решением до крайней степени эгоистичного, переполненного жалостью к себе странного существа – наполовину человека не вполне определённого пола, наполовину привидения. Выбирая способ, место и время он всё продумал и хорошо подготовился, но, видимо, всё же недостаточно хорошо, раз остался жив. Он хорошо помнил тот день, когда он, как обычно, вместо университета пошёл в пустой в эти часы городской парк, взял в ларьке по соседству пива и начал убираться алкоголем. О чём он думал? Этого он не помнил. Может быть, плакал. Он помнил, что много пил и курил, а потом посмотрел на часы и поднялся.

       Зашёл в этот самый двор, зашёл в туалет, помочился, вышел. Сейчас он зайдёт в дом, сделает петлю. Ему остаётся несколько минут здесь, в этом дворе, на этой улице, в этом городе, что дальше? Он никогда не верил в смерть как в конец всего, даже в тот момент. Но и не мог даже примерно предположить, что и кто ждёт его в тех далёких краях, куда он на этот раз собрался дезертировать. Может быть, что-то, что хуже, чем ничего. И в этот момент сквозь пьяные слёзы он увидел этот момент как пространство – увидел, что он сам и всё, что он видел и не видел, находится внутри этого момента, внутри вечности, как внутри огромного куска прозрачного льда или янтаря и на одну бесконечную секунду ощутил всю тяжесть этой бесконечной секунды на своих плечах. Может быть это и было То Самое. Больше ничего интересного, кроме масштабного теракта в Америке, в этот день не произошло.

      Странная жизнь, странные люди, его странный отец и его странная мать, он никогда не понимал и не чувствовал их, он боялся и ненавидел их и убегал от них снова и снова, в большие и очень большие города, в кромешное пьянство и в злые стихи, в пустые фантазии о той самой женщине, которая однажды просто придёт и своим приходом расставит всё в его и её мире на свои места, в приятную и ничтожную жизнь офисной крысы, в мечты о мести и власти, но вновь и вновь он возвращался к ним, сюда, в этот двор – на этот раз почти под дулами автоматов, и, наверное, теперь они отпустят его только тогда, когда он сможет полюбить их. Тогда он сможет стать отцом. А может быть, просто поймёт, что всегда им и был и что никогда никуда не уезжал и не уедет. Он понял, что его жизнь была прекрасна, но ему уже было слишком мало всех его жизней. Он хотел прожить каждую жизнь каждого человека и стать им, хотел, чтобы для него не осталось «чужой» боли и «чужой» радости, хотел стать полноценной частью этого мира и всем этим прекрасным и всё-таки пока ещё очень странным для него миром всецело, и, как бы он ни был слаб, он будет идти к этому, пока он не умрёт – то есть вечно, потому что верит и любит, какой бы эта вера и любовь не была и не казалась. А потом он просто растворится в них, в своих любимых, и в маме, и в папе. Растворится в небе, в вечном счастье, которым он, на самом деле, всегда был и всегда будет.