Литературная критика

 

К 150-летию М. Пришвина

 

Михаил  Михайлович Пришвин

1873-1954

 

1

Музыка много определяла в его жизни; в юности игравший на мандолине, Пришвин почитал музыкальные ритмы той силой, что определяют жизнь, бытование человека на земле, в недрах вечного вращения юлы юдоли; потрясшего его вагнеровского «Тангейзера» писатель слушал бессчётное число раз…

 Сплошная сила литого, золотого звука великого немца!

Пришвин, казалось, стремился также строить тексты свои – сплошным музыкальным потоком, добиваясь комбинационного эффекта ясности и глубины.

 Звук вёл мысль: и звук выстраивал пейзаж: который Пришвин, чувствуя необыкновенно, превращал в кадры солнца…

 Он и фотографией увлекался страстно: и первую свою книгу «В краю непуганых птиц» проиллюстрировал собственными фотоработами.

 …удивительный – прорастает в реальность «Женьшень»: таинственный корень, с которым связано так много легенд и такое количество удивительной правды.

 Повесть Пришвина ткётся с той мерой искусности, когда мастерство не заметно, завораживает результат: кажется, ни у одного писателя не было в арсенале столько слов для описаний природы…

 Её живая плазма переливается огнями музыки и поэзии: так, будто за каждом листком стоит неповторимость собственной судьбы, а все вместе – объединяются они в богатство единого человеческого древа.

 Волшебно проходят пятнистые олени…

 «Кладовая солнца» укрупняет один день до величины поэтического произведения: без рифм, разумеется…

 Финал войны, сироты, ведущие нехитрое хозяйство, сошедший снег, дети, собравшиеся за прошлогодней клюквой.

 Параллельно – идёт история двух собак, оставшихся жить в лесу в силу ряда обстоятельств.

 Будет трагедия: однако – с благополучным исходом, конечно, дети пересекутся с одной из собак, что останется жить у них; и расцветут волнующие, волшебные цветы музыки, и… ясности: торжественности природных чудес, и волхвования слова.

 Пластика пришвинского стиля велика: он придаёт словам почти ощущаемый физический вес; словам, словосочетаниям, суммам фраз…

 Он писал о животных так, будто ощущал характеры их, видя в каждом индивидуальность.

Он украсил историю русского художественного слова настолько не меркнущими произведениями, что свет, идущий от них, только разгорается с годами…

 

   2

Он чувствовал рост трав, их мистическое – и такое земное – движение к солнцу; он ощущал каждый листок: видя целостность великолепной массы, и зная, насколько состоит она из отдельных элементов; он входил в храм природы благоговейно: как писатель, прежде всего, но и – как фотограф…

 В шуме леса отражалась вагнеровская мощь: а Пришвин чрезвычайно был увлечён музыкой великого немца.

 …ярок и буен был отец Пришвина: он разводил орловских рысаков и выигрывал на бегах, увлекался цветоводством, создавая удивительные орнаменты из естественных даров природы, был страстным охотником, изрядным садоводом; однако, проигравшись в карты, продал конный завод и заложил имение, и умер, разбитый параличом…

 Мать Пришвина происходила из старообрядческой семьи: и градус каления, когда речь шла о достижение цели, вероятно шёл от этого корня.

 Ей удалось выправить положение дел, и дать детям достойное образование.

 Разными путями шёл Михаил Пришвин, учась, постигая жизнь, её корневые основы; разные пути постепенно сходятся к пантеону творчества, войдя в который, обретается понимание цели и смысла бытия.

Творчество!

Сколь сильно наэлектризовано благородным светом сие понятие…

 В 1907 году Пришвин становится корреспондентом газеты «Русские ведомости».

 Он много путешествует, этнография и фольклор влекут его своими сияющими лентами; он сотрудничает с разными газетами, много публикуется, постепенно становясь известным в литературных кругах; знакомится с М. Горьким и Дм. Мережковским, А. Ремизовым и А. Н. Толстым.

 Автобиографическая повесть «Мирская чаша», поначалу отвергнутая редакторами, рассказывает о странствиях и захватывающих увлечениях писателя; она полна разнородным содержимым, которое, алхимически работая, и составляло огромную личность великолепного Пришвина.

 Охота и краеведение, становясь сильными страстями писателя, определяют появление серий очерков и рассказов для детей.

Последние легки: их кристальная ясность играет природными красками в той же мере, в какой Пришвин открывает для себя тайны природы.

Лес – как таинство.

Лес – как своеобразная природная церковь, что особенно ощущается осенью, когда многообразие цвета завораживает, как богослужение.

 Отношение его к событиям 17 года было противоречивым: от неприятия – в силу избыточного насилия, до примирения, которое не сулило, однако, гладкой жизни.

 Дальний Восток, пристрастно исследованный во время соответствующего путешествия, становится объектом описания: появляется книга «Дорогие звери», из которой вырастает повесть «Женьшень»

Лица зверей!

Пришвин бесконечно вглядывается в них, изучая столь мало знакомый человеку космос; и белка, и лиса достойны внимания ничуть не в меньшей степени, чем персонажи-люди.

 Север манит: в своеобразие его природы, не говоря о своеобычности небес, заложено столько величественного.

Особняком стоят монументальные дневники Пришвина: достоверность наблюдений, ёмкость образов, колорит – тут законченное художественное произведение, наполненное яркой работой мысли и последовательным исследованием лет, выпавших на долю писателя.

 И снова цветут фотографии: увлечение, сопровождавшее Пришвина, до конца, до финальных дней его бытования на земле.

 С записными книжками Пришвин не расстаётся никогда.

Они растут, напластования впечатлений обрабатываются, и крепнут дневники, чья многотомная летопись тянет на эпопею.

 Сколько узнано писателем о жизни природы, о плазме её волнующей, о волшебстве тончайших изменений, происходящих постоянно.

 Афоризмы мелькают…

Вместе дневники словно нанизаны на глобальную мысль: о творчестве, как единственной созидательной ценности.

 …он фотографировал людей, он сделал цикл фотографий об уничтожение колоколов Троице-Сергиевской лавры.

Он был неустанен в творчестве: словно магический порох его и определял жизнь, чья внешняя сторона была всего лишь гарантией бесконечного продолжения трудов: трудов, раскрывавшихся столь различно и ярко, весомо и трепетно, нежно и величественно.

 

3

Наблюдатель: и, применительно к Пришвину – это определение стоило бы написать с большой буквы: наблюдатель пристрастный и пристальный, неуспокоенный, неравнодушный и кропотливый, вглядывающийся в мельчайшие природно-погодные изменения так, чтобы крупно проявились они в слове: тоже крупном, словно раковина святящимся изнутри, и в лучевой силе оного раскрывается сама метафизика природы…

 О! она, будто используя Гераклитовы изменения, и скрывает многое, и – разворачивает бесконечными панорамами пред человеком: перед Пришвиным, всматривающимся в обычные дива так, что проступает потаённая суть.

 Перед нами – «Времена года»: произведение, в недрах которого Пришвин записывает все природные изменения в течение года; и оттенки, словно собираемые им в короба страниц, играют яркой насыщенностью: звука, цвета, нежности…

 Необыкновенно передаются природные ароматы: будто на медовых крыльях счастья вливаются они, пропущенные сквозь фильтры страниц, в читательское сознание.

 Чудесная «прекрасность» природы передана через меру приятия всего, что преподносит она человеку; непроизвольно всплывает знаменитое рязановское: У природы нет плохой погоды…

 Осень хмурится.

Очень собирает фиолетовые туши туч, гонит их на нас…

 Осень союзна с увяданием, со смертью, и – тем не менее…

 Именно она дарит византийскую какую-то избыточность красок: низвергается зыбкое золото листвы, дрожа и переливаясь нюансами цвета; и каждый лист – будто фантастическая карта не существующей страны…

 Как в детстве собирались гербарии!

Пришвин предлагает словесный вариант оного: необыкновенно живой и красочный…

Багровый и зеленоватый, рдяный и снова золотой, меченый точками и пятнами ржавчины, рыжины; краски буйствуют, словесная живопись бесконечна; и нежность, овевающая страницы, словно свидетельствует о бесконечности жизни, эти краски и породившей.

 Счастье тоже имеет свои оттенки – волнами накатывает они, и волокна отзвуков в душе переливаются волнообразно.

Пришвин призывает постичь изначальный природный язык, и, сконцентрировавшись на нём, изменить отношение к миру: убрать хмурые краски, бессмыслицу тоски.

 Природный мир всегда откроет нечто необычное: и всякий силуэт падающего листка будет просвечен световым ракурсом…

 Очень русская проза Пришвина неожиданно перекликается с мистически-тонким восточным взглядом на мир – с бесконечным вглядыванием в каждую деталь: ведь недаром листок, свернувшийся на подоконнике, напоминает улитку.

Всё связано со всем: и какая бездна живой философии таится в оном ощущение!

 Видеть, как времена года сменяют друг друга – настоящее счастье: и писатель учит ему: проникновенно-простому и такому полнозвучному…

 

4

…трагический «Соловей» Пришвина…

Рассказы о ленинградских детях, о судьбах, напитанных трагизмом изначально, о наждачной правдебытия, которую… можно исправить, однако: ибо в огромном пространстве Советской страны не должно было быть бездомных детей…

 Пространная нежность Пришвина, словно вписывающая людскую реальность в реальность природы совершенно по-особенному: Пришвин пишет о детях, как о… побегах деревьях: превосходящих последние таинственностью…

 Вот детдом: тянет ли он на большую семью?

И да, и нет: кому-то посчастливиться обрести новых родителей, кто-то вырастет в нём; но тайны судеб будут пространно и вместе компактно, с экономией литературных средств рассмотрены Пришвиным: чтобы ничего не было упущено.

 И дети, вынутые им из истории реальности, словно вписываются в пространство истории литературы навсегда…

 …и снова ударят снопы света из пространства «Кладовой солнца», вновь заиграют оттенки понимания деревенской жизни: огромного материка, ныне ушедшего под метафизические воды…

 После книг Пришвина теплеет на душе, наполняется она тайными пульсациями, чью правду сложно отрицать.

 … «Кащеева цепь» раскроется, как своеобразный роман-матрёшка: словно умещая в себе несколько романов: психологический, роман-воспитание, повествование о русской революции; и всё переплетено суммами философских мыслей, изящно и тонко.

  Чудесен главный герой – фантазёр и романтик: и думающий самостоятельно (что есть ум – как не способность мыслить вне стереотипов?), и действующий активно…

В детстве организовал путешествие в Азию: не изведенное манит: а Азия щедра на подобное; и поплыли мальчишки на лодке, поплыли, переполненные мечтаниями и азартом, и уплыли довольно далеко – прежде, чем не вернули их…

 «Поплыли в Азию, попали в гимназию».

Жизнь главного персонажа развернётся бурно: жажда социальной справедливости толкнёт его в революцию: и год проведёт в тюрьме за переводы с немецкого марксистской литературы; и, демонстрируя волю к жизни и силу стойкости, придумает себе…путешествие.

Внутреннее путешествие на Северный полюс: с предполагаемыми тяготами и красоты, с волнообразными накатами световой энергии, подчиняясь которой, не позволит ситуации во внешней жизни раздавить его.

 «Кащеева цепь» пронизана романтической приподнятостью: но и конкретная романтическая линия обретает живую плоть: к политическим приходили на свидание девушки-невесты, и вот такая –под вуалью – посетила Алпатова…

Он отправляется на поиски: Германия раскрывается, мир растёт, девушка уехала, а герою необходимо… напасть на след…

Стиль Пришвина характерен: он вкусный, в меру обстоятельный, он густой, как мёд:

 

Весь огромный музей предстал Алпатову как воспоминание сказки, и чудом казалось, что ту же самую сказку переживали все художники с далеких времен. И он шел из одной залы в другую очарованный и как бы пьяный от постоянных рассказов в красках и линиях одной и той же своей собственной сказки.

 

Сказка!

Ключевое слово!

Словно и в самом Пришвине было нечто от… очарованного странника, проходящего жизнью с одною жаждой – изведать как можно больше.

Всё – не удастся, поскольку невозможно охарактеризовать точно это «всё», но погружение в новые и новые слои живущей окрестно реальности так заманчиво…

…как смотрят на нас «Глаза земли»!

Полное поэзией произведение врачует от депрессии – тонкой своею нежностью, необыкновенным плетением драгоценных словес.

 …запястье, приложенное к уху, позволяет расслышать пышный прибой листвы.

А выше – за листвою клёна, будут шуметь необычайно звёзды, живущие своей жизнью, вероятно – более насыщенной нежели наша, земная…

 

И монументально возвышаются дневники писателя: всю жизнь вёл, фиксировал всё, что происходило: в душе, и во внешнем мире; густо и плотно заполнял страницы мёдом текста, в котором переплетались тугими волокнами история и проза, детское удивление миром и размышления, наполненные умудрённостью.

 Пришвин творил свой литературный эпос, и, обращённый в современность, какою бы она ни была, сияет он великолепием словесного многообразия и мудрыми мыслями метафизического злата.