Современная англоязычная литература. Краткий обзор
Тем не менее, книга воссоздает нечто трепетное, романтическое. Ощущение этого образа «идеальной мечты» настолько точно передано, что фактически материализуется. В этом одно из противоречий книги. Написана она об обмане, но сознание достраивает нечто большее, теплое, доброе, человечное.
С этой темой «создания», «воспроизводства» человеческого, на мой взгляд, соприкасается вовсе не так тема «клонирования», а скорее ветхозаветная история о Големе, соответственно, и другие, не менее важные мотивы, истории, и литературные произведения. Например, известный роман XIX века «Франкентшейн», написанный Мэри Шелли, знаменитой английской писательницей, представительницей романтической школы. Идея создания монстра человеком. Ответственность человека за собственное создание. Мэри Шелли написала эту книгу в юном возрасте, в 18 лет. Легендарный поэт Байрон, будучи маститым автором на тот момент, удивлялся, что девушка могла осознать проблему «технологий и прогресса», написать об этом в таком юном возрасте. Проблема – безбожия, с одной стороны, и – необходимости Божественного, с другой. Все это описано в романе, впрямую или косвенно.
Я почти не затрагивала вопрос о духовном развитии в своей книге, но он, конечно, исключительно важен. Дело в том, что наше душевное развитие и духовное развитие – разные вещи. Душа это, скорее, психика. Ею занимаются на научном уровне специалисты в области, например, психолингвистики, психологии. Но для того, чтобы «соединиться с Богом», мало только думать или полагать, что он «в Вашем сердце». Возникает правомерный вопрос, «а как же Он туда попал?»
Еще в сборнике есть рассказы об американской литературе. Очень интересно, что «силы зла» в романтическую эпоху не то, что обожествляются, но демонстрируются наглядно. Как существующие, а не как придуманные. «Зло» не утверждается, а объективируется как сила, которую стоит и нужно бояться. «Моби Дик» – известный роман Мелвилла – воплощение зла. Оно так явно, так красиво выписано, по-ницшеански привлекательно… Но дело не в этом вовсе! А в том, что, несмотря на такое «странное» отношение ко злу в романтическую эпоху, кажется, что в то же самое время, был все-таки определенный страх перед чем-то бОльшим… Герой-романтик мог сильно ошибаться, но он чего-то все-таки боялся.
А XX – XXI век как будто бы снимает этот страх. Все кажется относительным, все кажется возможным. В этом и заключается главная ошибка, мне кажется. Ведь если человек не видит зла, не ощущает его присутствия, это не значит, что зла не существует!
Есть в книге несколько эссе о современной женской прозе. Для истории литературы, мне кажется, очень интересна возможность последнего столетия – появление женщины – автора, которая в XIX веке почти что напрочь отсутствовала. Для Англии это – авторы-женщины, сестры Бронте, Джейн Остен. Феминистическое движение – очень комплексная вещь, оно, прежде всего, определило, наконец, не только права женщин, но уважение к женщине-автору. Традиция накладывала на женщину слишком много обязательств, которые она и без того имела и имеет. Современные авторы пытаются по-новому расставить акценты. Современная женщина-автор хочет от жизни всего! Хорошую семью, детей, любимую работу! Она искрится смехом, зажигает своей энергией, не рассказывает о своих трудностях! Витязь, а не женщина! Женщина в принципе может очень многое! Как сказал один мой хороший друг, доктор наук, по сравнению с женским мозгом, мозг мужчины – мозг таракана! Это несколько преувеличенный, конечно, и весьма неоднозначный, но иногда заслуженный комплимент!
Последнее эссе о преломлении восточного героя или образа в европейской культуре, о «европейской Японии», несколько слов о Мураками. В одном из его романов очень точно описана тема, которая меня всегда задевала, соотношение мира реального и мира придуманного. До конца непонятно, видит ли главный герой женщину из прошлого, которую встречает, или она ему только чудится. Японская культура показывает некоторые моменты, связанные с чувствами очень тонко, но в европейской традиции эти тончайшие грани сильно искажаются, популяризируются.
Несколько эссе – о немецкой литературе. Во многом, благодаря поездкам в Берлин и в другие немецкие города, где я читала лекции. Многие вещи для меня – открытия. Очень интересны, например, последние исследования о «сетевых концептах», проделанные американскими и немецкими молодыми исследователями. Там целая философия. Для Америки еще с XIX века была очень важна философия трансцендентализма. Она отличается, конечно, от Христианства, но есть многие общие черты. Связь между людьми, ответственность перед ними, ответственность – перед Богом. Два вектора. Эти же векторы можно проследить в стихосложении (для Эдгара По, и особенно, для таких поэтов как Элиот, или Уитмен) и «сетевых концептах». Мы все связаны друг с другом, посредством языка, и связаны с инстанциями более высокого порядка. Каждый ответственен за себя и – за другого… При этом подобные рассуждения для трансцендентализма – это еще и – подражание природе, создание общественных отношений, сходных с теми, которые существуют в природе. В общем-то, при правильном рассмотрении, очень глубокая мысль. Глубокая и интересная и для лингвистики, потому что в какой-то момент язык становится не средством выражения чего-то личного, а медиумом, способом передачи информации, вне зависимости от носителя.
Дело в том, что сетевые концепты также связаны и с философией постструктурализма, с темой или мотивом «ризомы», например, (термин, среди прочих философов, введен французским философом Жилем Делезом). Ризома показывает «взаимосвязь всего со всем», но не таким стройным, логическим или логичным образом, к которому мы привыкли. Не дерево определяет иерархию смыслов, а «грибница». Каждая инстанция может иметь самость, но и стать песчинкой. Связь между явлениями не носит прямой характер, а может быть прерывистой.
Еще в книге собраны несколько эссе о так называемых «нарративах завоевания». Это тоже очень интересная идея, изучение и объединение возможных идей «нашествия» инопланетян, животных, других инстанций. Она раскрывается как одна из возможных «вызовов» человеческому, показана как прогрессивная история противостояния и примирения.
Есть в книге и небольшое эссе о Стефане Цвейге, который, конечно, автор – совершенно другой эпохи. Для меня романтическая эпоха – чрезвычайно важная составляющая. Это то, что уходит, это то, что, в общем-то, все равно составляет нашу европейскую, да и американскую традицию. Романтизм имеет свои очень «опасные стороны», но это часть нашей культуры. Цвейг – непревзойденный мастер, мне кажется. Учитель чувства. Дело в том, что слишком сильные эмоции, это снова – конвенция в чем-то, дань традиции романтизма. Это весьма «отживающий элемент» для современной эпохи, литературы, культуры. При этом, конечно, реализация пограничных состояний в тексте – очень неоднозначная практика, все-таки, изжившая себя. Возможно, в довоенные времена, когда в Европе бушевали стихийные бедствия и катаклизмы, все жили в ожидании катастрофы, которая и наступила, подобная литература была актуальной. Сегодня она не может существовать по ряду причин. И все-таки, определенная часть человеческого существа устремляется в свои потаенные уголки, где чувства беспредельны, где они очень сильны, где человек, в общем-то, бессилен перед некоторыми проявлениями. Любовь – очень сильное чувство. Для того, чтобы она стала христианской, настоящей, человек тоже должен проделать очень непростой путь… Страсть овладевает человеком быстрее, она разрушает, подобные искушения, такой накал и степень напряжения, все же, – скорее, дань прошлому. Цвейг воссоздает истории фантастические, почти придуманные, в общем-то, во многом, сумасшедшие, по сегодняшним меркам. Тем не менее, осознавать, что за гранью повседневности и материального мира, есть что-то еще и многое «еще», мне кажется, важным. Для меня, конечно, Цвейг – скорее не пример автора или романиста, это определенная история, школа жизни, которая обнажает те стороны человеческого чувства и личности, о которых, мне кажется, необходимо знать. Другое дело, что переживать такие чувства – невыносимо, но, в то же самое время, радоваться их отсутствию было бы несправедливо.
В литературе последнее время меня волнуют скорее вопросы философского порядка. Я слишком много ранее рассказывала «историй», «биографий», «историй любви», и в книгах, и в сценариях (этому, среди прочего, был посвящен цикл передач, над которым я работала на телевидении). Осознаю, что человек, особенно легендарные личности, часто переосмысливали «эти истории», переиначивали. Культура часто делала и делает из любви ее антипод. То, что дается Богом, переформировывается той же культурой, обращается в определенного рода «искажения», которых, конечно, сложно избежать, их обилие только преумножается, и из этого вряд ли получается нечто достойное.
Происходит это на всех уровнях, конечно. Я недавно была поражена, услышав историю про Чашу Грааля. Не известно доподлинно ее происхождение. Чаша ли это, которая была у Христа во время Тайной Вечери, или это была Чаша, в которую собирали кровь Христа, но Чаша была разбита турками в какой-то момент, а ее осколки – запаяны в сосуды, один из которых был подарен Екатерине Второй. Таких историй очень много, удивляет их внутренний смысл, повторяемость.
Тоже самое касается вопросов, связанных с происхождение языка, например. Это и философский, и лингвистический вопрос. Была ли Библия написана на финикийском, или древнееврейском языке. Важно, что «написана», а не «рассказана». Дело в том, что для философии лингвистики в XX веке Логос, то есть Божественное Слово – де-конструируется. При этом, его истинная сила, несмотря ни на что, – сохраняется. Бинарные оппозиции, принятые культурой, были «развенчаны» во имя «истинного», ради прогресса, для того, чтобы это сделать (а не сделать это было невозможно!), были воплощены в жизнь революционные идеи, собственно, постструктурализм, постмодернизм на них и строятся. Но развенчание бинарных оппозиций и деконструкция, даже «ложность» или «лживость» как основа современности, не могут при этом положить конец Силе Слова – она есть и сохраняется. Православная традиция – устное слово, слово – плоть, слово – как дух. Есть другие традиции – традиции письменного слова. Оказываются ли они дополнением друг другу или они противопоставлены? Вот это соотношение и взаимодействие письма и речи волнуют меня на данный момент.
А в жизни… Я бесконечно благодарна тем людям, которые меня окружают. Мне кажется, особенно последнее время, что я не успеваю сказать им, правильно выразить, до какой степени они удивительны, дороги, важны. Так повелось, что иногда невозможно передать, сказать что-то впрямую. В литературе, кстати, часто бывают описаны вот такие моменты озарения. Как у русского писателя Короленко, например, главный герой вдруг понимает что-то очень важное о жизни, оставляет все ненужное, осознает, что смысл жизнь совсем другой… Я думаю, что осознавать ценность того, что мы имеем исключительно важно.
Но есть и другой момент, который был когда-то описан известным российским классиком, драматургом Володиным. То, что казалось в жизни не таким важным, становится исключительным и особенным, а то, чему придаешь значение в какой-то момент, отходит на другой план и совершенно не важно.
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
