Онтологические прогулки

1. Важнейшее из дел

Прелюбопытное это занятие – сравнение «Автобиографии» Чарльза Дарвина с «Исповедью» Блаженного Августина. Прелюбопытное прежде всего с точки зрения сопоставления служения религии и занятия наукой. В чем-то пути Августина и Дарвина поразительно похожи, хотя идут-то они в прямо-противоположных направлениях. Верующий Дарвин постепенно отходит от веры, отдавая предпочтение научному исследованию действительности (хотя и не отрицает напрямую существование Бога). Умствующий Августин, напротив, постепенно отходит от научно-философских умствований, отдавая предпочтение вере в Бога (хотя и не отрицает достижений некоторых точных наук). Ну, казалось бы, предпочел каждый свое – и замечательно. Один пусть верит, другой пусть исследует – «и все в порядке, и никаких разрух». Так нет же. Наверное, это самое сложное для человека – признать, что Путь, лучший для него, является лучшим именно для него, а не для всех на свете. Вроде бы понять это настолько абсурдно просто, что и не может возникнуть никакой проблемы. Я не занимаюсь наукой, но это не значит, что человек, выбравший науку, заблуждается. Ну чего проще-то? Я занимаюсь наукой, но это не значит, что наука – единственно подлинно достойное занятие на земле. Нет, значит. Однако все же Дарвин как раз ничего такого не говорит. А вот Августин говорит – не про науку, а про Бога. Старая песня, конечно – стоит только кому-то найти Бога, как и он сам и все остальные должны побросать все свои земные дела и присоединиться к нему в его счастливых поисках[1]. Это же Бог, а не какая-то там, тьфу, истина. Впрочем, дело обстоит еще хуже – Бог и есть и Красота, и Истина, а потому незачем заниматься ни искусством, ни наукой. Разве что вот иконы писать, или изучать божественное слово.  А, вообще говоря, наука – похоть очей. 

«Кроме плотского вожделения, требующего наслаждений и удовольствий для всех внешних чувств и губящего своих слуг, удаляя их от Тебя, эти же самые внешние чувства внушают душе желание не наслаждаться в плоти, а исследовать с помощью плоти: это пустое и жадное любопытство рядится в одежду знания и науки. Оно состоит в стремлении знать, а так как из внешних чувств зрение доставляет нам больше всего материала для познания, то это вожделение и называется в Писании «похотью очей». (Блаженный Августин. «Исповедь»)

При этом не стоит забывать, что умопостижение, видимо, не считается Августином (идущим по следам Платона и неоплатоников) «похотью очей», так как при умопостижении зрит ум, а не глаза. На это стоило бы возразить, что и всякое научное познание требует умопостижения и не может довольствоваться лишь зрительным восприятием; равно как и всякая философия требует видимого материала, отталкиваясь от которого можно было бы умопостигать – ведь даже для того, чтобы представить видимый мир как мир теней, нужно внимательно наблюдать за этим миром. Но даже если бы мы вывели умопостижение за скобки всякой видимой действительности, то и тут, конечно, желание знать можно обозначить похотью пусть не очей, но - ума. Тебе хочется знать? А зачем? Поверь в Бога, - а, поверив, узнавай Его - вот и все, что  следует знать человеку. Такова логика религиозного сознания.

Но все же дело тут не исключительно лишь в фундаменталистских религиозных поползновениях. Вспомним лучшего из философов – Сократа, а он прямо говорил, что высшая ценность – знание, а самое достойное дело для человека, соответственно – познание  (то есть именно то дело, которым он сам занимается), а Леонардо да Винчи не просто был великим живописцем, но и пытался доказать очевидное преимущество живописи перед словом. Так что пусть писатели и не пытаются сравнивать свои жалкие словеса с его великими визуальными образами[2]. Да  и философия (наука), при всем уважении к ней со стороны Леонардо, тоже явно уступает живописи.

<— Св. Августин. Боттичелли.

«Живопись распространяется на поверхности цвета и фигуры всех предметов, созданных природой, а философия проникает внутрь этих тел, рассматривая в них их собственные свойства. Но она не удовлетворяет той истине, которой достигает живописец, самостоятельно обнимающий первую истину этих тел, так как глаз меньше ошибается, чем разум». (Леонардо да Винчи. «Спор живописца с поэтом, музыкантом и скульптором»)

 Как так получается? Почему столь великие люди оказываются столь слепы в отношении столь, казалось бы, очевидных вещей – а именно, что есть разные роды деятельности, и для одного человека может лучше подходить один род деятельности (например, поэзия), а для другого – другой (например, живопись).  Но, пожалуй, люди-то и не слепы. Повторюсь, вообще говоря я не думаю, что для многих людей это оказывается какой-то проблемой. Но вот чем руководствуются эти, как может показаться, умные «многие», и не очень умные, хотя и великие единицы?

Занимаясь каким-то делом, человек может придавать этому занятию большее или меньшее значение.  До тех пор, пока он не придает своему делу какого-то чрезвычайного значения (смысла[3]), очевидно, он не будет придавать такого значения и вообще-то никакому делу. В противном случае, он просто предпочел бы какое-то другое, реально значимое дело тому, которое он делает.  Отсюда все дела оказываются более-менее равноценно бессмысленными. Отсюда же один, в силу большей склонности, может заниматься одним, другой – другим, это нормально.  При этом важно отметить, что я рассматриваю лишь ситуацию, в которой человек делает нечто по склонности, то есть занимается чем-то, что он как-то, да выбрал. Этот выбор чаще всего еще трудно назвать по-настоящему сознательным, но все же человек должен делать какое-то дело не потому, что «так сложилось», но именно по своей склонности - лишь в такой ситуации эти склонности можно сравнивать. И оказывается, что одна склонность стоит другой – что называется, пусть каждый сходит с ума по-своему. Такова позиция если не большинства (большинство, увы, бьется в сетях суровой жизненной необходимости, едва ли имея реальную возможность выбора), то очень многих, и, конечно, это ложная позиция. Очень легко признавать за равноценные действия, равно не имеющие смысла. Не видя смысла в том, чем они занимаются, они закономерно не видят смысла ни в каких делаемых делах. Данную позицию я назову позицией обессмысливающей релятивизации различных родов деятельности.

Впадем в другую крайность –  подумаем о Сократе-философе или о Леонардо Да Винчи-художнике. Очевидно, что и тот, и другой придают своим занятиям чрезвычайное значение, а из результатов их деятельности мы видим, что они имеют на это полное право. Так вот, всякий человек, дойдя до понимания высшего значения своей деятельности, автоматически ее абсолютизирует. Смысл и абсолютный смысл суть синонимы. Но слово «абсолютный» психологически не терпит прибавки «только для меня». Нечто, имеющее абсолютный смысл для меня должно иметь такой же абсолютный смысл и для всех остальных. Вот она, главная ловушка абсолютизации – открывая высшее значение определенного рода деятельности,  она ослепляет человека в отношении  того, что какая-то другая деятельность может обладать таким же высшим значением. Это, конечно, тоже ложная позиция, но теперь мы можем понять логику, из которой эта позиция проистекает. Сократ не просто занимается философией, значение философии для него абсолютно; отсюда, оказывается, что никакое другое занятие и рядом не стоит с философией. Ведь если бы нечто можно было  поставить рядом с философией, может, и ему, Сократу, стоило бы заняться чем-нибудь другим? Оказывается, это очень сложно – признавать за равноценные различные действия (действия, совершающиеся в различных сферах деятельности), равно имеющие смысл. Нет, если уж значение моего дела абсолютно, то значение всякого другого дела оказывается относительно ущербным.  Соответственно, если мы вспомним о склонностях человека, то абсолютизация подразумевает, что каковы бы ни были эти склонности,  абсолютная ценность некоего дела должна склонить человека к исполнению именно этого дела, а все остальные склонности необходимо в себе подавить. Но, что намного хуже – все другие склонности необходимо подавить не только в себе, но и у других.    Повторюсь - прозрев, человек думает, что все должны видеть одно и то же, а именно то, что увидел он. Увы, но прозрение тоже может ослеплять.

Итак, и релятивизация, и абсолютизация равно сбивают человек с толку (с одной стороны через обессмысливание всякого дела, с другой – через высмеивание всякого дела, кроме осмысленного моего). Что же ему поможет? Философия, конечно:) Во всяком случае, разумному человеку ничто не может помешать ясно увидеть, как то, что одно дело не обязательно равноценно другому (но есть дела более и менее осмысленные), так и то, что не может быть никакого одного дела, подходящего для всех. Картина Леонардо, являющаяся воплощением Абсолюта (точнее – стремления к Абсолюту) Прекрасного тем не менее не мешает Сократу или Платону стремиться к воплощению Абсолюта Истины. Мы это видим фактически, так как есть соответствующие картины и соответствующие же рассуждения.  И служение Богу не является исключением из этого правила, что бы там ни писал на эту тему даже и такой авторитет как Августин. На самом деле, в той же «Исповеди» Августин во многом сам же себя и опровергает. Ведь он, при всем желании, не в состоянии избавиться от того самого праздного, по его мнению, научного любопытства. Он наблюдает за действительностью и делает выводы.  Почти любой вопрос вызывает у него желание дать какой-то ответ, вовсе не сводящийся к тому, что «так устроил Бог». Нет, ему хочется дать научный, ну или философский ответ, иначе нет спокойствия его душе. Конечно, когда он рассуждает о времени, он полагает, что все его рассуждения увязываются с понятием Бога (Бог – в вечности, творение – во времени), но я думаю, связь даже и тут крайне сомнительная.  Его интерес и к этой и к другим проблемам, скорее научно-философский. Но давайте послушаем самого Августина:

«Что же такое время? Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время; если бы я захотел объяснить спрашивающему — нет, не знаю… Но откуда, каким путем и куда идет время, пока мы его измеряем? Откуда, как не из будущего? Каким путем? Только через настоящее. Куда, как не в прошлое? Из того,  следовательно, чего еще нет; через то, в чем нет длительности, к тому, чего уже нет. Что же измеряем мы как не время в каком-то его промежутке? Если мы говорим о времени: двойной срок, тройной, равный другому, и т. д. в том же роде, то о чем говорим мы, как не о промежутке времени? В каком же промежутке измеряется время, пока оно идет? В будущем, откуда оно приходит? Того, чего еще нет, мы измерить не можем. В настоящем, через которое оно идет? То, в чем нет промежутка, мы измерить не можем. В прошлом, куда оно уходит? Того, чего уже нет, мы измерить не можем.

Горит душа моя понять эту запутаннейшую загадку. Не скрывай от меня, Господи Боже мой, добрый Отец мой, умоляю Тебя ради Христа, не скрывай от меня разгадки; дай проникнуть в это явление, сокровенное и обычное, и осветить его при свете милосердия Твоего, Господи. Кого расспросить мне об этом?»

Так кого же расспросить Августину? Сам-то Августин уверен, что только Бог подскажет ему разгадку. А мы должны увидеть, что – нет, не Бог. Бог не подсказывает ответы на такого рода вопросы. Возможно, вечность в каком-то смысле еще может считаться Его вотчиной, но время (как объект исследования) – нет. Не Бог подсказал Августину ответы относительно природы времени и  не Бог подсказал Дарвину ответы на вопросы о происхождении  видов. Ну не Бог, и все тут.  А если не Бог, то – дьявол? Ха, это вот уже чисто религиозная логика:) А мы все же будем руководствоваться логикой научной.

А куда привела научная логика Дарвина? Выше я говорил, что Дарвин не настаивает на том, что наука – единственный подлинный путь для человека. Однако, есть в «Воспоминаниях» один любопытный эпизод, показывающий, как заявляет о себе абсолютизация значения той или иной склонности:

«Прочитав книгу Уайта «Селборн», я стал с большим удовольствием наблюдать за повадками птиц и даже делал заметки о своих наблюдениях. Помню, что в простоте моей я был поражен тем, почему каждый джентльмен не становится орнитологом». (Чарльз Дарвин. «Автобиография»)

Пораженность молодого Дарвина просто сверхсимптоматична! Почему он так поражен? Потому что полностью вовлечен в наблюдение за птицами – а любая полная вовлеченность психологически исключает возможность увлечения чем-то другим – причем не только для себя, но и для других. Полнота увлеченности требует увлечь за собой всех до одного. Но ведь очевидно, что орнитология – занятие вовсе не для всех!  Поэтому я и выбрал пример с орнитологией – в силу нелепости притязаний абсолютизации в данном конкретном случае. Да, эти притязания нелепы, но, тем не менее, они все равно заявляют о себе. Но притязания Бога, хотя и более весомы, все равно по сути настолько же нелепы. Бог – это еще не все. И Бог – это ни в  коем случае не Истина. Не забывайте об этом.

2. Атеизм и неверие

Я не буду здесь в подробностях рассматривать тему «Дарвин и религия», скажу лишь, что после всех своих колебаний, Дарвин выразил свое отношение к религии замечательно ясно:

«…не думаю, впрочем, что религиозное чувство было когда-либо сильно развито во мне»[4]

Вот оно! Заметим, что такая позиция вовсе не является атеистической (а Дарвин и не считал себя атеистом), хотя безусловно говорит о неверии Дарвина. Конечно, здесь немудрено запутаться в терминах, потому как не всякому легко понять разницу между неверующим и атеистом, а уточнения, которые приводят различные уточнители зачастую способны только еще больше все запутать. Да и может показаться, что все это просто игра в слова: неверующий и атеист – одна сатана. Но нет, разница все же есть. И я тоже рискну уточнить, в чем она состоит, стараясь выражаться максимально кратко и ясно.

 Итак, атеист – это тот, кто отрицает существование Бога. Неверующий – тот, кто не верит в Бога.  Час от часу не легче! Как будто можно не верить в Бога, не отрицая его существования! А вот я уверен, что – можно. Неверие  означает просто непричастность к религиозной сфере, из чего отрицание Бога с необходимостью вовсе не следует. Пусть Бог есть, но я в него не верю, то есть никак не вовлечен в религиозную сферу. Именно что можно сказать, как Дарвин: религиозное чувство не развито во мне. Хоть режьте меня, хоть сжигайте на костре – не развито и все тут. Здесь я уже отталкиваюсь от собственного опыта, потому как религиозное чувство действительно во мне не развито, но существование Бога я лично вовсе не отрицаю. Да и как-то странно отрицать  такую фундаментально важную сферу жизнедеятельности, как вера (точнее – нивелировать смысл этой сферы, так как отрицать ее невозможно, отрицать можно существование Бога).  Все люди думают, воображают, действуют и верят, - отсюда и возникают наиболее общие сферы деятельности:  наука, искусство, политика и религия (плюс еще все должны как-то выживать, откуда произрастает все-пожирающая сфера работы; стремление же к определенному качеству жизни порождает экономическую сферу).  Конечно, эти сферы не существуют изолированно, но взаимопереплетаются, а зачастую и конфликтуют друг с другом (особенно хорошо это видно как раз на примере конфликтующих взаимоотношений науки и религии), но невозможно представить, чтобы какая-то из этих сфер вдруг взяла бы, да и самоуничтожилась под воздействием аргументов противников этой сферы.

Чарльз Дарвин. Гравюра с фотографии капитана Л.Дарвина для "Century Magazine". Январь, 1883. →

Если же еще раз упомянуть о костре, то в этом и состоит главная проблема религии – стремление «сжигать» (иногда, увы, и без всяких кавычек) тех, кто, отказывается признать ее догматы. Собственно, поэтому-то мыслящие люди зачастую и воспринимают религию в штыки – это естественная защитная реакция от угрожающего им костра. То есть религия сама провоцирует неверующих становиться атеистами (и я сам, если бы оказался под давлением необходимости признать существование Бога, сказал бы, что никакого бога нет – потому как такого бога, в которого принуждают верить не должно быть).  Но чисто логически неверие еще не должно вести к крестовому походу против религии. «Не верю» означает просто «не причастен». Есть люди, непричастные к политике, есть люди, непричастные к искусству, есть люди, непричастные к науке. Есть и люди, непричастные к религии. Можно предположить, что  каждый человек «выпадает»  хотя бы из одной фундаментальной (наиболее общей) сферы жизнедеятельности - а уж что касается различных под-сфер, то их такое великое множество, что быть причастным к ним ко всем попросту физически невозможно.

При этом правда, иногда говорят, что «в бога я не верю, зато верю в то-то и то-то» (например, в свои силы или в какие-то идеалы). На самом деле это очень важное замечание, хотя и не в том смысле, что, мол, таким образом, я как бы религиозен на свой лад и в религии не нуждаюсь. Нет, вера во что-то и вера в Бога – разные вещи и опыт «веры во что-то» никак не может заменить религиозного опыта. Подумайте о мышлении. Все люди думают (довольно смелое заявление!), но само по себе использование мышления (и даже весьма активное) не делает человека ни философом, ни человеком науки. Только мышление как способ жизни превращает человека в философа. Только  непосредственная научная деятельность превращает человека в ученого. Точно так же и вера «во что-то» еще далеко не приобщает человека к религиозной сфере, но только вера как таковая, так сказать, кристаллизованная вера. Но все же существование веры в жизненном укладе любого человека – вещь вполне наглядная. Что такое верить – понимает каждый, поэтому отрицать сферу (нивелировать ее смысл), где эта всеми понимаемая вера кристаллизуется, или Бога, как верховного объекта веры как способа жизни, мне представляется ошибочным. Отсюда я и не атеист, но при этом – неверующий. Пусть Бог есть, но я в него не верю.

Отметим еще и то, что, как обретенный смысл в какой-то деятельности в тенденции обессмысливает все остальные смыслы, точно так и же и непричастность к какой-то деятельности в тенденции заставляет относиться к ней как к какой-то ерунде. Если я равнодушен к спорту – значит, это ерунда какая-то. Была бы не ерунда, не был бы равнодушен. Но в таком мышлении нет логики, ведь очевидно, что далеко не все, к чему мы равнодушны, заслуживает равнодушия как такового. Однако, при всей очевидности такого рода положений, все же приходится их лишний раз проговаривать – потому как интеллектуальной очевидности все время противостоит практическое неразумие. Поэтому и чье-то равнодушие к богу не стоит представлять в том свете, что к Богу и вообще-то все должны резко охладеть. Как? я поставил в один ряд какой-то жалкий спорт и великого Бога! Но что поделать – спорт  я люблю, а к богу достаточно равнодушен, так что спорт для меня значит даже больше, чем бог, – да и на стадионе я был много-много раз, а в церкви – никогда. Да, видно не уйти мне от костра…