Онтологические прогулки

1. Трагедия любопытства

Одна из важнейших ценностей, движущих общественный прогресс и отдельных людей – безопасность. Человек мечтает об абсолютно безопасном и уютном месте, младенческой колыбельке, материнской утробе, «гнездышке». Беда лишь в том, что в таком гнездышке  быстро становится скучно – срабатывает «правило Шопенгауэра», согласно которому человеку в удел даны либо страдания, либо ( в случае избавления от них) – скука.

Во многих штудиях о человеческой природы постоянно выдвигаются гипотезы, что смысл жизни разумных существ – исключительно в получении новой информации.

Например, у братьев Стругацких в НИИЧАВО «приняли рабочую гипотезу, что счастье в непрерывном познании неизвестного и смысл жизни в том же». Гипнолог Майкл Ньютон опрашивавший людей под гипнозом, утверждал, что переселение душ действительно существует, и что, выбирая следующую жизнь, души руководствуются целями максимизации познания и  расширения своего опыта. Трудно рационально оценить сообщения о переселении душ, но даже если Ньютон все придумал, или оказался введенным в обман своими пациентами – это, по крайней мере, доказывает, что мы действительно ощущаем высокую ценность нового опыта, так что подчиняем этой ценности свои фантазии о космическом смысле жизни.  Ведь в конце концов и удовольствие – это разновидность восприятия, то есть разновидность опыта. Поэтому и не существует точной границы между искателем удовольствий и искателем нового. И если гедониста спросить, зачем он гоняется за удовольствиями он стандартно отвечает – «чтобы к старости было что вспомнить» - то есть, апеллирует к некоторому расширенному сознанию, содержащему достаточно обильный опыт.

Опыт, впрочем-это не только информация. Можно поставить вопрос о разнообразии и шире, как это делает Ричардом Рорти в концепции самосозидания, согласно которой желание сделать себя более совершенным ― это желание охватить как можно больше возможностей, постоянно быть в поиске, «вверить себя любопытству».

Итак, – мало безопасности, нужна еще новизна. Однако, новизна не может быть заведомо безопасной: именно потому что новое ново, нельзя знать заранее, насколько оно безопасно. Рассуждая умозрительно, человеческое существование должно являть собой некую арену битвы между стремления к счастью и новизне. Или, говоря по другому- стремления к комфорту и стремления к разнообразию. Или, говоря наукообразно — между инстинктом самосохранения и поисковым инстинктом.

Битва страсти к комфорту и любопытства всегда трагична, поскольку, как говорил Макс Шеллер, суть трагического — в столкновении равных ценностей, а тут мы имеем дело как раз с сопоставимыми в своей фундаментальности векторами человеческой природы.

Именно на стыке стремления к новому и стремления к комфорту и возникает прогресс. С одной стороны, прогресс  порождает все более новую и безопасную цивилизацию, с другой стороны он вводит в человеческую жизнь новое – что заведомо опасно. Пока что развитие цивилизации демонстрирует нам закон, согласно которому всякая новая возможность, предоставляемая прогрессом, влечет новые риски  - например,  способность перемещаться по земле, воде и небу породила риски погибнуть в ДТП, авиакатастрофах и кораблекрушениях.

Символическим выражением этого закона могут служить всевозможные фантастические романы про магов – хотя бы «Ночной дозор» Сергея Лукьяненко». Лишь на первый взгляд, магам жить проще, чем обычным людям. Да, они могут с помощью колдовства решать свои житейские проблемы, да, они живут многие столетия – но зато они сталкиваются с совершенно неведомыми  обычным людям опасностями, вроде враждебных магов и проклятий.

Всякий шаг развития имеет свою цену в виде дополнительных опасностей, и на всяком шагу человечество встает перед балансом новых возможностей и новых рисков. Трансгуманисты обещают людям бессмертие в результате прогресса биотехнологий, но бессмертный человек примет на себя риски, которые коротко живущих людей не беспокоят  ― например, он будет опасаться космических катастроф, которые должны произойти через миллионы лет.

Оптимистический взгляд на прогресс предполагает, что риски принимаются добровольно, поскольку  получение новых возможностей кажется нам более ценными, чем избежание новых рисков. В конце концов, риски, приносимые прогрессом до сих пор не были смертельными, а, по известному афоризму, все, что не убивает, делает нас сильнее. Проблема в том, осознанный выбор путей общественного развития не происходит,  а это обстоятельство может инвертировать отношение между принятием  и оценкой риска: именно потому, что риск (ну, хотя бы риск гибели в автокатастрофе) по факту человечеством принят, создается впечатление, что он оценен и признан недостаточно большим, чтобы перекрыть достоинства пользования автомобилями. Еще живой человек не может вполне оценить опасность погибнуть, а погибшие не имеют голоса.

2. Одиночество первооткрывателя

Новизна не просто опасна – она асоциальна и внеразумна.

Поскольку мы прячемся от опасностей внешнего мира в коллективе, в городе, в родной стране, в освоенном близкими людьми пространстве, то встреча с новым означает выход за пределы пространства общежития. Новизна – удел одиночек, изгоев, извергов рода человечества, и вовсе не потому, что масса посредственностей травит гениев, а потому, что  сам принцип социального базируется на оперировании с привычными вещами. Социальное возникает только потому,что коллективное действие эффективнее одиночного. Но что такое эффективность? Мечта об абсолютной эффективности – то есть о минимизации усилий ради максимизации результата – есть мечта все о той же уютной младенческой колыбельке, где удовольствия возникают без труда и забот. Но эффективность в принципе достижима лишь при использовании привычного: только уже освоенные вещи можно превратить в инструмент. Эффективность основана на уже существующих и освоенных инструментах. А значит и социальность есть искусство освоенного. Встреча с новым есть ситуация с предельной неэффективностью — как неэффективна рыба, попавшая в новую для себя сухую среду, как неэффективен космонавт на луне по сравнению с пешеходом в земных условиях. 

Стремление к комфорту порождает культ эффективного действия, а необходимость эффективности порождает разом и общество и рутину, и при этом, более или мене отождествляет общество с рутиной. Столкнуться с неизвестным – значит обречь себя на  ничтожество, а общество создается во имя мощи.

Ученый может быть членом ста разных академий, и служить в многолюдном университете, но в тот момент, когда он делает открытие, он оказывается один: только его разум  в эту секунду причастен к новизне, которая открылась только ему. Потом он, разумеется, сделает эту новацию всеобщим достоянием, расскажет о ней  в статьях и на конференциях, но это уже будет процесс рутинизации нового. Коллектив присутствует тем полнее, чем в большей степени новое становится привычным. Предел новизны доступен лишь одному. Ситуация одиночки, покинутого всеми, вышедшего за пределы освоенного родным коллективом привычного пространства и столкнувшегося с неведомым позволяет увидеть эталонную ситуацию: одиночка на рандеву с новым опытом. Если экстраполировать эту ситуацию, мы получаем солипсического субъекта, надеющегося на увеличение разнообразия своего опыта, на усложнение и увеличение содержания своего сознание. Этакий Бог, наблюдающий вселенную, и заинтересованный в том, чтобы эта вселенная функционировала – чтобы ему было, на что посмотреть.

Хотя стремление к новизне воспринимается (и часто справедливо воспринимается) как интеллектуальная страсть, хотя из этой страсти - «поискового инстинкта» – выросли  все движущие цивилизацию формы интеллектуальной и познавательной активности, само новое, являющееся объектом разумного поиска, по отношению к разуму трансцендентно. Разум сталкивается с новизной как с внешним насилием.

Именно поэтому высшим достижением человеческой рациональности было исключение даже теоретической возможности новизны ― и именно в этом пункте можно увидеть то, как разум служит комфорту. С тех пор, как Аристотель придумал понятие «потенция», с тех пор, как развитые представления о причинности и закономерностях побудили рациональный разум считать, что все происходящее происходит только по причинам и в рамках возможного, человечество фактически закрыло для себя возможность встретиться с принципиально новым. Происходит только то, что возможно, а значит, все будущие события уже скрытым образом содержатся в наличных свойствах мира.  «Возможное» - это как бы универсальная база данных, содержащая информацию обо всем, что было и будет.

Происходит только то, что возможно – а значит, речь идет  не о появлении нового, а переходе уже имевшихся у нас реалий из одного мешка в другой ― из возможного в действительное, из потенции в актуальность. Но действительность не может дать нам ничего принципиально нового по сравнению с тем, что уже было «в потенции.  Вот когда Бог творит мир  из ничего, без имеющихся «материальных предпосылок», это появление принципиально нового. А вот когда мир уже сотворен – в нем происходит только то, что возможно  исходя из его мирских свойств, то есть ― только новые комбинации  старых элементов. Впрочем, рациональность и для Бога нашла узду – придумав понятие «всемогущество». В сущности ― это та же «потенция», только уже применительно к божественному творению. В Боге содержатся все возможности бытия, а значит он не сотворит ничего, чего бы он до того не мог. В картине мира, где есть Бог и творения опять же нет ничего принципиально нового – просто потенциальные возможности Бога переходят в разряд актуального. Человеческая рациональность вдохновлена бытием Парменида как эталоном ― эталоном замкнутого и неподвижного бытия, в котором отсутствие нового и инородного обеспечивает понятность и прозрачность для разума.

Именно поэтому религиозная вера ― как форма принятия внеразумных реалий – может считаться одной из доступных человеку форм принятия нового. Разум скорее направлен не на принятие, а на рутинизацию нового и на редукцию его к старому.   Как очень точно и актуально еще в IV  веке говорил святой Григорий Нисский в трактате «Об устроении человека» – «всякий, взирая на настоящее течение мира, совершающееся в некоторой связности, в какой усматривается некоторое продолжение»  – будет отрицать и возможность конца мира, и его начала. И творение, и конец мира может быть принят только верой, но как произойдут эти события – это не может быть предметом разума, это, по словам святителя, «должно быть изъято из предметов нашего любопытства». Разум прямо должен был бы отрицать возможности сотворения и уничтожения мира –  «верой приняли мы совершиться видимому от неявляемых, хотя разум внушал нам недоумевать во многом, представляя немаловажные поводы к сомнению в том, чему поверили». Впрочем, само творение Богом мира для разума представляет собой совершенно непостижимое для разума дела – «какая возможность из невещественного произойти из не имеющего протяженности естеству протяженному?»[1].  

То, на что обращает внимание – Григорий Нисский – это, прежде всего, пресечение однородности наблюдаемых разумом причинно-следственных связей.  Христианский философ прямо указывает на область компетенции разума – мир в его «связности» и вроде бы бесконечном движении, и там где мы видим  разрыв связности и пресечение бесконечного движения – там область разума кончается, и перескочить через этот разрыв можно только верой. Здесь можно вспомнить мнение русского философа Левицкого, сказавшего в книге «Трагедия свободы», что причинность создает незыблемые цепочки причин и следствий, сфера пребывания свободы – это начало и конец такой цепочки. Момент новизны – это момент Творения, рассмотренный подслеповатыми глазами связного и однородного Сотворенного.

3. Добровольцы в аду

Трагизм противостояния новизне, однако, заключается не только в том, что новое влечет за собой опасности в качестве неприятного побочного последствия, и не только в том, что оно выводит нас в одиночество в ничтожность за пределы действия социальности и рациональности. Есть и другое, более тонкое обстоятельство:  избегание опасностей, страданий и дискомфорта сужает возможный опыт – а значит, уменьшает потенциал восприятия нового – а это значит, что любопытство в некотором смысле самоубийственно – или, по крайней мере, самоистязательно. 

Если воспользоваться религиозными образами – стремление к комфорту побуждает нас стремиться в рай и избегать ада, в то время как стремление к новизне должно было бы нас побудить познать и рай и ад, и более того – для стремления к новизне в чистом виде ад как источник более сильных новых впечатлений может оказаться даже более привлекательным.

 Получается, что у человека есть основания самого себя бояться. Вспоминается известный психологический парадокс – что на краю бездны человек боится не того, что упадет, а того, что сам бросится  с высоты.  Но если ему нудительно нужно испробовать все возможности – то действительно, когда он окажется на краю пропасти, то, ради погони за новыми впечатлениями, может броситься в пропасть.

У этой боязни возможно религиозно-этический эквивалент: в рамках определенной мифологии, человек, боящийся ада, может также бояться, что он сам себя пошлет в ад ― во имя познания нового опыта.

Не во всех версиях нашей загробной судьбы мы являемся жертвами чьих-то чужих  судебных решений: некоторые считают, что мы судим себя сами, и даже можем присудить себя к аду. Верящий в это грешник должен опасаться, что он не сможет удержаться от того, чтобы броситься в адскую пропасть: может быть, под влиянием проснувшейся совести, а может быть – в другом варианте – из любопытства. 

Если человек отдается том, что называется «самосозиданием» в версии Рорти, если он вверяет себя любопытству и пытается пытается исчерпать все возможности, то он будет вынужден подвергнуть себя и неприятному и даже мучительному опыту – поскольку без них опыт будет неполон и недостаточно разнообразен. Такое познание добра и зла не признает утверждений религиозных философов, что зло – это всего лишь нехватка добра, как то, что тьма – всего лишь отсутствие света. Любой негатив становится позитивом, поскольку восприятие негативных сущностей позитивно наращивает опыт. Тут вступает в действие гетеанский взгляд на темноту: «Для Гете темнота не является совершенно бессильным отсутствием света. Она есть нечто действенное. Она противопоставляет себя свету и вступает с ним во взаимодействие... Темное в том же смысле является содержанием восприятия, что и светлое»[2].

Если на минуту предположить правдоподобия того сценария загробной жизни,  которое рисует Майкл Ньютон – что люди выбирают новые реинкарнации во имя познания и нового опыта – то получается, что гоняться за удовольствием совершенно бессмысленно: если твоя жизнь будет состоять из одних удовольствий, то после смерти ты сам себя осудишь на страдания, просто для того, чтобы компенсировать одностороннесть нынешнего опыта.

Между прочим, даже в евангельских представлениях о посмертном воздаянии можно увидеть этот отнюдь не этический, а скорее теоретико-информационный момент компенсации односторонности опыта. Богатый по Евангелиям, не может войти в царство небесное, и одна из причин этого ― поскольку он «уже получил свою долю». Наоборот- несчастный человек получит радость. Вот знаменитые слова проповедь из Евангелия от Луки: «Блаженны алчущие ныне, ибо насытитесь. Блаженны плачущие ныне, ибо воссмеетесь... Напротив, горе вам, богатые! ибо вы уже получили свое утешение. Горе вам, пресыщенные ныне! ибо взалчете. Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете». Получается, что при любом развитии событий, человеку предстоит испытать полный цикл всех ощущений ― и приятных и неприятных. Избежать страдания нельзя, можно лишь поменять местами фазы получения отрицательно и позитивного опыта: тот кто сначала плачет, потом смеется и наоборот. Нельзя выстроить столь блаженную жизнь, чтобы всегда быть Здоровым, богатым и смеющимся, потому что посмертное воздаяние всегда компенсирует полученный опыт, поменяв в нем знак: плакавших заставит «воссмеяться» и наоборот. Получается, что конечная цель этих «божественных качелей» – заставить испытать человека максимально полный опыт, дать ему воспринять все, исчерпав возможности бытия.

4. Мечта об отстраненности

Недостижимая, невозможная мечта человека, определяющая всю цивилизацию и все наши ценности – мечта о безопасной новизне. Успех виртуальной реальности – поскольку она дает иллюзорное удовлетворение именно этой потребности. Ценности безопасной новизны подчинена и мечта космистов о превращении человека в сгусток лучистой энергии, неуязвимый для радиации и космических холодов, не нуждающийся в кислороде человек-луч смог бы покорить вселенную.

Предполагается, что став сгустком энергии, человек сможет смотреть на космические опасности отстраненно. Единственный способ, спасти человека из ада – отстранненность.

Мечта о неуязвимом субъекте, способном, приняв форму сгустка лучистой энергии, без ущерба для себя посещать самые адские закоулки вселенной, по сути предполагает субъекта, лишившегося способности давать оценку. Чтобы смело идти в ад, нужно прекратить относится к аду как к аду. Оценка же производна  от уязвимости, о чем замечательно сказал Лев Шестов, комментируя ветхозаветный миф о грехопадении. Съев запретный плод, обитатели Эдема, как им и предсказывалось, стали смертными, но именно поэтому они познали добро и зло: зло было тем, что приближает смерть.  Тому, кому нельзя нанести ущерб, нельзя принести зло – а значит он не знает ни добра, ни зла.

Неуязвимый субъект был бы лишен представлений о добре и зле – но не в  том смысле, какой придает этим категориям мораль, а том, который доступен самому аморальному эгоисту: как польза и вред для себя. Если бы превращение в такого субъекта было возможно, оно бы означало, конечно, катастрофическую революцию в человеческой природе. Ведь различение «добра» и «зла» вреда и пользы, удовольствие от страдания – относится к самым фундаментальным, и, несомненно врожденным  свойствам человеческой психики.  Уже новорожденный младенец научен подаче элементарных сигналов о добре и зле – в виде улыбки или плача. Бесмертные и неуязвимые дети не будут ни плакать, ни смеяться.

В том случае, сознание наблюдает безучастно наблюдает все проходящее перед умственным взором» как бесстрастный зритель смотрит спектакль – исчезает оценочное различие между позитивным и негативным опытом. Конечно, отстраненность как «ослабленная» форма избегания опасностей тоже сужает опыт, для бесстрастного созерцателя и удовольствия уже не доставляют былого удовольствия, и страдания не столь впечатляющи – но может этим стоит пожертвовать, ради того, чтобы не испытывать страдания? Во всяком случае, бесстрастный созерцатель может беспрепятственно выполнять задачу, которая, кажется, вытекает из самих онтологических свойств сознания как таковых: расширять восприятие. Ведь что такое сознание, как не «смотрение» по преимуществу. В сущности, сознание даже как понятие очень близко к «восприятию». Следовательно, если применительно к  сознанию как таковому (а не к его гипотетическим инфраструктурам – скажем «мозгу» или «душе») применимы вообще категории «Интереса» и «цели» то эти интересы связаны с восприятием – и например, это может быть максимизация восприятия и расширение круга воспринятого.