Онтологические прогулки

Один из самых интересных русских мыслителей XIX века Константин Леонтьев, не принимая буржуазно-либеральный путь развития, считал его пагубным в том числе потому, что этот путь вел к унификации и уплощению культуры — даже в сфере костюма, в сфере архитектуры и кухни, не говоря уже про сословное деление общества, он вел к переделке всех стран мира и всех сторон жизни на единый «среднеевропейский» манер. Процесс унификации Леонтьев называл «всеобщим смешением».

Константин Николаевич Леонтьев (1831–1891) — русский дипломат; мыслитель религиозно-консервативного направления; философ, писатель, литературный критик, публицист, консерватор.

Впрочем, смешение могло прекратиться, поскольку мог закончиться и либерально-буржуазный мир — не без некоторой надежды Константин Леонтьев предсказывал, что дело идет к «глубокому перерождению человеческих обществ на совершенно новых и вовсе уж не либеральных, а, напротив того, крайне стеснительных и принудительных началах. Быть может, явится рабство своего рода, рабство в новой форме, вероятно, — в виде жесточайшего подчинения лиц мелким и крупным общинам, а общин — государству. Будет новый феодализм — феодализм общин, в разнообразные и неравноправные отношения между собой и ко власти общегосударственной поставленных».

Если у этого пророчества было исполнение — то это, конечно, возникновение государств, которые принято называть тоталитарными. И тут возникает вопрос: был бы Леонтьев доволен тоталитаризмом?

Вероятно, такой аспект, как «неэффективность плановой экономики», волновал бы его в последнюю очередь. Но что в рамках его социально-философской системы оказалось бы неприятным сюрпризом — так это то, что, несмотря на «новое рабство» и «новый феодализм», в СССР и находящихся под его влиянием странах силы унификации и уплощения культуры стали действовать еще интенсивнее; что бы Леонтьев, недовольный тем, что буржуазно-либеральный дух унифицирует платье и архитектуру, мог сказать о ситуации, когда на месте церквей, крестьянских изб и дворянских особняков возводят железобетонные параллелепипеды, а в Китае вместо всего разнообразия сословных костюмов торжествует европейского происхождения френч?

Интересна, однако, не сама ошибка Леонтьева, а ее причина. Хотя очевидно, что СССР или маоистский Китай по многим параметрам отличались от либеральных европейских государств, в этом, может быть, более других интересующем Леонтьева аспекте они были не противоположностью, а скорее ускорителями свойственных им тенденций. Как уже в середине ХХ века писал другой русский философ Борис Вышеславцев:

«Человечество, конечно, чувствует недостатки и пороки индустриального режима жизни. Но средства, которые оно до сих пор предлагало для устранения этого зла, оказались совершенно ложными. Фундаментальной ошибкой нашего времени было искать это зло в так называемом капитализме. Но дело в том, что это зло как раз увеличилось и обострилось в тех странах, которые уничтожили капиталистический режим и либеральную демократию, в которой этот режим развивался. Основное зло остается тем же самым в капитализме и в коммунизме, только в этом последнем оно значительно усугубилось».

То есть корень унификации культуры был более глубокий, чем «буржуазность» и «либерализм»: он имел к «либеральным» государствам такое же отношение, как и к тоталитарным. Вероятно, этот корень — рационализация, вызванная ростом масштабов стоящих перед обществом проблем, ростом населения на фоне, с одной стороны, исчерпания ряда ресурсов (природных, пространственных) и, с другой стороны, появлением специфических индустриальных средств к их разрешению.

Макс Вебер считал рационализацию главной характерной чертой капитализма (а бюрократию — ее главным воплощением), но мы видим, что рационализация даже шире капитализма, хотя бы потому что социалистические революции устраивались во имя рационализации — во имя избавления от хаотичности капиталистического хозяйства. И тут возникает вопрос: если рационализация — всюду, то какие социальные силы вообще могут играть на стороне леонтьевского культурного разнообразия?

Стоит заметить, что лозунг «защита культурного многообразия» — из современной повестки. Заметим также, что сам этот лозунг, вроде бы относимый в современных западных странах к традиционному набору мемов «за все хорошее против всего плохого», имеет на Западе все-таки довольно противоречивый статус, поскольку его последствия не могут быть приняты и проведены в жизнь в полной мере — ведь к числу элементов имеющегося в мире (и даже у проживающих в западных странах национальных общин) «культурного разнообразия» вполне могут относиться такие, которые в современной западной стране оказываются нетерпимыми, поскольку связаны с гендерным, расовым или кастовым неравенством, лишением определенных прав и свобод, традиционным в некоторых культурах насилием (начиная с телесных наказаний детей) и т.д.

Именно поэтому совершенно утопичной представляется книга политического философа малазийского происхождения Чандрана Кукатаса «Либеральный архипелаг», где предлагается дать право всем диаспорам и иным группам учреждать внутри либерального государства особые сравнительно замкнутые сообщества с собственными обычаями и нормами. Да, такие сообщества могут быть терпимы, но лишь до известного предела. Появившиеся сообщения о том, что в среде работающих в Кремниевой долине программистов индийского происхождения часто практикуется дискриминация «низших» каст, могли бы обрадовать Константина Леонтьева, но в США стали предметом судебного разбирательства.

Беспокоивший русского мыслителя процесс смешения порождался прежде всего тем, что общества, в которых царят порядки, называемые «архаичными», в последние 200 лет подвергаются сильнейшему воздействию со стороны обществ, называемых «современными». Одни страны сами начинают догоняющую модернизацию, чтобы лучше выдерживать конкуренцию с более сильными соперниками, других принудительно модернизируют страны, от которых они попали в колониальную или иную зависимость.

Сказанное о странах можно повторить и о сообществах, территориях, бизнесах, отдельных людях. Все друг друга модернизируют — или добровольно, стараясь достичь большей конкурентоспособности и лучшей репутации, или принудительно, подчиняясь требованиям властей, владельцев, работодателей.

Из этого следует, что процесс «смешения», то есть унификации, идущей во имя тотального внедрения так называемых «лучших практик» (практик, почему-то признанных в данный момент лучшими), идет до тех пор, пока разные субъекты (страны, города, компании, сообщества, индивиды) могут испытывать агрессивное воздействие от других субъектов (в виде насилия или в форме конкуренции), и если т.н. «лучшие практики» оказываются — или хотя бы считаются — условиями повышения конкурентоспособности в этом взаимодействии.

Таким образом, скорость унификации мировой культуры во многом связана с уровнем агрессии в мире. А этот уровень падает. Становится меньше войн. Падает уровень преступности. Особые программы помогают и бедным людям, и бедным странам. Темпы роста в развитых странах часто оказываются меньшими, чем в развивающихся; таким образом, обобщенный Запад теряет характер образца и ориентира модернизации.

Хорошим симптомом этого процесса может служить одно место в книге социолога Йорана Терборна «От марксизма к постмарксизму», где автор утверждает, что в современных условиях важной задачей левых политических движений является борьба с любым насилием — как насилием террористических организаций, так и куда более масштабным насилием американских антитеррористических операций. То есть «мир без насилия» есть особый режим, сдерживающий разом и бандитов, и полицию.

Хотя этот лозунг выглядит утопическим, для нас в данном случае важнее то, что он обещает мир, в котором будет много «закутков» и «автономных зон», где остается место для архаичных, несовременных отношений — поскольку сохранять их будет уже достаточно безопасно, агрессия сильных конкурентов во многом окажется «прирученной».

Карл Маркс говорил, что насилие — повивальная бабка истории. Как ни относись к военным акциям западных стран в Ираке и Ливии, без них бессменные диктатуры Саддама Хусейна и Муамара Каддафи сохранились бы еще многие годы. Мир — не только в смысле «отсутствие войны», но и в более широком значении «отсутствие агрессии» — выгоден прежде всего тем, кто имеет больше шансов проиграть в каком-либо конфликте. Боязнь проигрыша в конфликте — самый мощный из мотивов развития. И потому любое «смягчение нравов», в каком бы аспекте оно ни проявлялось, может уменьшать мотивацию к изменению.

Чтобы сохранялись архаические институции и приметы прежнего быта, нужен не тоталитаризм, нужны резервации для тех, кто в каких-то аспектах отрицает современность, и нужно, чтобы обитатели и элиты этих резерваций чувствовали себя в безопасности, не ожидая, что современность придет брать их осажденную крепость штурмом.

Становится ли таких резерваций больше? Если говорить о странах, то, видимо, да — войн становится меньше, а ненавистный Константину Леонтьеву либерально-буржуазный стандарт не кажется сегодня столь же императивным, как в конце ХХ века, когда была популярна книга Френсиса Фукуямы «Конец истории». Но становится ли таких резерваций больше внутри отдельных обществ? Вопрос сложный и отчасти связанный с успехами и поражениями социальной политики.

Во всяком случае, широко обсуждаемая, но пока далекая от реализации идея безусловного базового дохода могла бы помочь строительству автономных сообществ, которые были бы избавлены от необходимости думать о своей экономической эффективности.