Онтологические прогулки

Ключевой вопрос философии сознания, стыкующий ее с занимающимися проблемами психики науками заключается в том, зачем вообще сознание нужно – «Почему информационные процессы не идут в темноте»?

Поскольку сознание невозможно обнаружить при объективном исследовании мозга, оно имеет значение для себя самого, для осознаваемой и субъективно ощущаемой деятельности психики. Но что же изменяется в нас из-за того, что мы «знаем себя» и постоянно ощущаем свое собственное существование? Ответ на этот вопрос проще найти, если попытаться задуматься над тем, что будет, если «свет погаснет» и сознание прекратит быть известным себе – то есть попросту перестанет «работать». Разумеется, опыта существования без сознания у человека нет и быть не может, но у него есть опыт обладания перспективой утраты сознания, и эта перспектива может быть проанализирована.

В повседневных представлениях считается, что радикальная утрата сознания – это смерть. Важно то, что сам по себе факт утраты сознания в результате смерти не считается вполне достоверным – может быть, есть и бессмертие души, и загробное существование. Но важнее, что утрата сознания есть та главная «неприятность», которую «в худшем случае» можно ожидать в связи со смертью (впрочем, вечный ад – это, наверное, еще хуже). То есть независимо от решения проблемы загробной судьбы у нас есть концепция радикальной утраты сознания, которую обычно рассматривают как весьма вероятное бедствие, несомое смертью. Примерный опыт утраты сознания дает сон, так что возможно, сон для того и дан человеку, чтобы составить некое умозрительное представления о том, каково это – не иметь сознания.

Человек боится умереть и утратить сознание, потому что это бы означало полное прекращение существования. Фраза «утрата сознания» внешне выглядит так, как будто речь идет о неком частном изменении, происходящем с вполне сохранным в прочих отношениях субъектом. Да, сознание он утратит, но многое у него останется! Это если смотреть на человека со стороны. Для самого же человека субъективно, «от первого лица» утрата сознания означает полное самоуничтожение. Тут перед субъектом предстает «да-нетное» различие между бытием и небытием. Обладать сознанием – значит существовать. Не обладать – не существовать. Знание о своем существовании – важнейшая функция сознания как «региона» психики – если только здесь вообще можно говорить о функциях. Пенроуз говорил, что сознание лишь рассказывает нам о том, что происходит. Но, прежде всего оно «рассказывает» нам о том, что мы есть – мы существуем. А подсознание, которое способно подсказать решения самых сложных научных задач, такую информацию вряд ли может сообщить.

Далее, следует задать вопрос, влияет ли на нас, на наше поведение и объективное «функционирование» тот факт, что мы знаем о своем существовании? Есть ли у этого знания объективные последствия? Вопрос этот не такой простой, но начать отвечать на него можно с поверхностных, повседневных представлений, которые заключаются в том, что мы хотим существовать, и не хотим исчезнуть. То есть сознание имеет отношение к системе ценностей, и именно как источник и структуратор ценностей оно и влияет на наше мышление и поведение. Мы строим свое поведение так, чтобы продлить и поддержать обладание сознанием, чего бы мы не делали, если этим сознанием не обладали, и если бы, благодаря этому обладанию мы бы о нем не знали.

В этой связи сам поставленный в рамках «философствующей нейрофизиологии» вопрос о функциях сознания становится мелким и неважным, поскольку всякая функция выполняется для какой-то цели, источниками целей являются ценности, а сознание как раз и оказывается первичной ценностью, или, точнее, самоценностью.

Если же все-таки говорить именно о функциях, то функция сознания заключается в том, чтобы быть тем «ориентиром», отталкиваясь от которого можно выстраивать поведение, направленное на поддержание существования.

Правда, на это можно возразить, что человек вовсе не всегда заботиться именно о поддержании своего существования. Он может продемонстрировать весь спектр отношений к перспективе своего дальнейшего бытия – от страстного желания жить, до сознательного отказа от сохранения сознательного существования и желания заснуть вечным сном. Но, и чтобы принять решение об отказе, нужно, по крайней мере, знать, от чего отказываешься. То есть, даже и для самоубийцы сознание продолжает выполнять функцию ориентира, указывающего что значит «существовать». Поведение самоубийцы конечно не подчинено задаче поддержания существования, но оно, также как и поведение жизнелюба, ценностно ориентировано категорией существования. То есть, сознание ценностно структурирует человеческое поведение относительно самого себя – или, относительно перспектив своей «работы».

Важнейший аргумент против такого истолкования функциональности сознания может проистекать из эволюционистского объяснения генеалогии ценностей. Биологическая эволюция может и без всякого учета сознания в его субъективной специфике выработать эгоистическое поведение живых существ – ведь эволюция подчинена идее выживания! Амебы и бактерии, которых вполне можно предполагать лишенными даже и проблесков сознания, заботятся о поддержании своего существования, ничуть не хуже, а то и лучше человека. Имеющиеся у человека стремление жить, стремление существовать, вполне можно считать врожденными биологическими инстинктами, наследием эволюции.

Однако тут следует задаться вопросом, что если животные инстинкты заставляют нас заботиться о существовании, то о существовании чего?

Человек, который осознает, что его существование связано только с сознанием, а жизнь погруженного в кому тела, жизнь «овоща» не имеет никакой цены, вполне может пойти на радикальные решения, связанные с выделением нетождественных телу субстратов сознания в качестве особых предметов заботы. Большой «репертуар» таких решений дает научная фантастика и современные технофутуристические мечтания. Например, ставится вопрос о пересадке мозга. О «перезаписи» человеческой личности на компьютерный носитель. Неизвестно, могут ли эти фантастические средства действительно помочь, но дело не в этом, а в том, что подобные мечтания и подобные решения доступны только существу, различающему свое тело и сознание, и не придающего никакой особой ценности телу, лишенному сознанию.

Между тем, от биологической эволюции нам досталась в форме инстинктов и всевозможных «встроенных» в животную плоть программ забота не о сознании, а о теле, и – не в меньшей, а то и в большей степени – о своем генетическом материале. Амеба никогда бы не пошла на пересадку мозга, и не только потому, что у нее нет мозга (хотя это тоже основательная причина), но и прежде всего потому, что ее жизнь подчинена другим установкам: самосохранению живого организма и самосохранения генетического наследия. Живые существа, в чьем поведении не просматривается влияние сознания, не могут выработать решений, связанных, с особой, отдельной заботой о не равных всему организму экстракорпоральных субстратах сознания. Если уж примитивное живое существо и пытается сохранить какую то часть своего тела в ущерб всему организму, то как правило речь идет о носителях генетической информации. Такая тенденция в поведении живых существ побудила Ричарда Докинза создать концепцию «эгоистичного гена». Но если примитивные живые существа подчинены «эгоистичным генам», то в поведении людей уже во многих случаях начинает проявляется действие «эгоистичного сознания». Что интересно, в обоих случаях тело живого существа не имеет большой цены, тело служит лишь сейфом и аэродромом: в первом случае – для генов, во втором – для сознания.

Человек во многом биологическое существо, он во многом подчинен инстинктам, и он во многих случаях ведет себя как животное – то есть заботится о выживании своего организма и о будущем своих генов. При этом, пока способы пересадки мозга не изобретены, тело в его биологическом благополучии, остается единственным доказанным субстратом сознания. В силу этого, заботы двух типов – о биологическом выживании и о продолжении сознания – в человеческой жизни зачастую остаются неразличимыми. Когда человек старается избегнуть смерти, он может в равной степени подчиняться и биологическим инстинктам выживания, и стремлению продолжить обладание сознанием. Более того, само «экзистенциальное» отношение к обладанию сознанием как к тому, что нужно продолжать, а не от чего нужно отказываться, возможно, исходно имеет биологическое происхождение. Однако, такая неразличимость двух систем ценностей бывает не всегда. Всякий раз, когда в рамках развитой религии – христианства, мусульманства, индуизма – человек различает тело и душу, и предпочитает заботу о судьбе души заботе о судьбе тела, всякий раз когда в рамках фантастики он конструирует «пересадку мозга» и «обмен разумов», он демонстрирует, что может выйти из под ценностной диктатуры своей биологической природы и начать создавать новые ценности, связанные со спецификой сознания.

Здесь можно еще поднять вопрос о природе разума и его месте в эволюции. Разум, безусловно, связан с выбором. Из всего бесконечного многообразия потенциально возможных действий разум выбирает одно, удовлетворяющее некоторым критериям. Но разум – не единственный известный в живой природе механизм тенденциозного выбора. Второй, куда более мощный – естественный отбор. Проблема лишь в том, что «естественный отбор» может руководствоваться единственным критерием: сохранения жизни во времени. Тут доведенная почти до тавтологии логика: любое эволюционное решение, выбранное по другому критерию рано или поздно исчезает с лица земли, и биологические формы, которые заботятся лишь о самосохранении их переживают. Но, тем не менее, отбор создает формы, чье устройство подчинено некой цели или тенденции – материальное подчиненное идеальному. Разум, повторяя ту же самую, существующую еще «до разума» ситуацию – то есть тенденциозного выбора, подчинения структуры тенденции – оказывается гораздо более свободным в выборе критериев выбор: то есть он может создавать «рационально устроенные и целеустремленные структуры, подчиненные не только, как живые организмы, целям самосохранения и самовоспроизводства, но и другим целям – например, целям, поддержания сознания.

Важнейшей проблемой, которая возникает в этой связи, заключается в том, является ли действительно сознание ценностью для самого себя, или принимаемые человеком решения о пролонгации обладания сознанием являются лишь «превращенной формой» чисто биологической витальности – то есть заботы о теле и генах? Вопрос этот осложняется «наводками», идущими от религиозной метафизики – ведь выделение сознания в качестве особого, отдельного от тела феномена немедленно ставит вопрос о «бессмертии души». В этом случае, вопрос о самосохранении перестает быть вопросом о существовании, но становится чем-то другим – например, вопросом о расширении сознательного опыта. Ибо, если существует [«если бы существовал»] бессмертный дух, то для него воплощение в смертное тело и забвение своего бессмертия было бы единственным способом уникально прирастить свой опыт, узнав то, чего нельзя узнать никаким другим способом – тревогу за свое собственное существование. Таким образом, им была бы сразу получены две важнейших и также недостижимых иным способом идеи: идея небытия, и идея Внешнего, находящегося за пределами данного субъекта - ибо для бессмертного преодоление солипсизма было бы крайне проблематичным. Так Небытие стало бы первым Другим, первым Внешним, по аналогии с которым можно было бы вообразить и иные трансцендентности – Бога, другое сознание и т.д. А страх смерти является самым концентрированным и уникальным способом познания идеи небытия.

При этом очень важно, что мы придаем опасности смерти реальное значение, относимся к ней «серьезно», этот аспект – «серьезность» – крайне специфический, в виртуальной игре или при абстрактном моделировании познавательной ситуации серьезность ускользает. Но страх смерти возникает только при условии, что мы считаем возможность смерти реальностью, реальностью «без дураков», без оговорок, без игрового «как бы» – то есть мы здесь имеем дело с теоретическим знанием особого рода. Страх смерти – форма познания, пусть не смерти как феномена, но познания реальности смерти.