Онтологические прогулки

 

 

Когда говорят о влиянии, которое литература оказывает на «реальную» жизнь, то далеко не всегда просто понять, что же тут имеется в виду. Очевидно ведь не то, что литература неким прямым образом оказывает это влияние, являясь своего рода путеводителем по жизни? Нельзя отрицать, что и такой грубый подход может иметь право на существование – в конце концов издревле всякие Александро-Наполеоны любили читать «Илиаду», а всякие маньяки – Достоевского… но уже и сама постановка вопроса в подобном ключе указывает на разного рода нелепости, неизбежно возникающие, если всерьез придерживаться данного подхода. Всякий раз, когда мы представляем литературу в виде некоего воображаемого молотка, которым забиваются реальные гвозди, мы тем самым забываем, что есть и вполне реальный молоток, и что куда проще взять именно его, и что в реальности всегда приходится брать именно реальный, а не воображаемый молоток. Чтение «Илиады» не превращает читателя в Ахилла, а «Преступления и наказания» – в Раскольникова.   То же, что военный человек любит читать о деяниях героев – слишком понятно, чтобы потом надо было выводить его любовь к битвам из любви к  литературе. То, что нездоровые на голову люди куда лучше концентрируются скорее на преступлении, а не  наказании в романе Достоевского, тоже слишком понятно.  Понятно-то понятно, но ничего не предопределяет и не объясняет в реальных поступках этих людей[1].  И даже если мы сконцентрируемся не на преступлении, а на наказании, то и здесь легко попадем в глупую ситуацию, поскольку странно было бы считать, что для осознания неприемлемости поступка Раскольникова надо читать «Преступление и наказание».  А без чтения этой книги прямо никак не догадаться?

 

 

 

Существует и более тонкий подход. Литература, скажут многие, дает нам богатство ассоциаций, через призму которых мы (читатели книг) и видим реальную жизнь. Это подход верный по своей тенденции, но опять-таки скрывающий довольно много странностей, если уж следовать ему буквально. В самом деле, то, что у всякого читающего человека со временем образуется множество литературных ассоциаций, самоочевидно. Очевидно и то, что при желании читатель может очень многие жизненные ситуации пропускать через «фильтр» подобного рода ассоциаций. Вопрос в том, зачем  ему это надо делать и требуют ли этого сами жизненные ситуации? Если я, например, иду по шумной улице, а потом сворачиваю с нее и оказываюсь на улице тишайшей и останавливаюсь, пораженный этим контрастом – пораженный не меньше, чем в свое время Франц Д’Эпине был поражен переходом от шумного света к унылой тьме после завершения карнавала в Риме[2] … Что же произошло? А произошло то, что я только что привязал событие своей реальной жизни к некоему литературному событию. Но правомерно ли говорить, что такая ассоциация как-то влияет на меня в данный момент? Каким образом? Непонятно. То, что эта…

 

 

 

… То, что эта ассоциация может возникнуть в той или иной жизненной ситуации – несомненно, но вот ее влияние на реальную жизнь пока что остается под сомнением. Да  и не стоит преувеличивать частоту привязок литературных ассоциаций к событиям реальной жизни. Вот я человек вполне себе «литературный» и не замечаю, чтобы особенно часто занимался подобного рода привязками или, точнее, чтобы они играли какую-то существенную роль в моей реальной жизни. Например, если я вижу, что мой знакомый «вылитый Ноздрев», то не вижу, что еще можно извлечь из данного наблюдения. Ну да, Ноздрев. И все. Привязка на этом исчерпывает себя, ровным счетом ни на что не влияя.

 

 

 

Но почему же я тогда говорю, что  ассоциативно-привязочный подход, пусть и «в тенденции», но верный? Да потому, что ассоциативное богатство, которое дарят нам книги, конечно же, является одним из главных результатов запойного чтения, а только такое чтение и превращает человека – в читателя. Следовательно, то, что «влияет», у нас перед глазами, осталось разобраться с природой этого «влияния».

 

 

 

И вот каким путем я предлагаю пойти. Давайте сместим акценты и зададимся следующим вопросом: «А какое влияние литература оказывает на жизнь не просто человека, но - писателя?». Вопрос кажется довольно странным. Это влияние, скажем мы, всеобъемлюще, так что даже собственно неправомерно говорить о влиянии литературы на  жизнь писателя, но куда правомернее говорить о том, что литература и является его жизнью. Писатель живет, пока он пишет. Прекрасно, но тогда я задам другой вопрос: «А разве читатель не живет именно пока он читает?».  Вот где возникают все странности - при попытках говорить о влиянии чтения на некую реальную жизнь, которая при этом находится вне чтения. Но реальная жизнь читателя и состоит в процессе чтения. То ассоциативное богатство, которое при этом приобретается, является вполне самодостаточной культурной ценностью, - то есть оно является ценностью уже потому, что оно есть, а не потому, что его еще можно как-то использовать.

 

 

 

И здесь же возникает необходимость назвать это «ассоциативное богатство» как-то иначе, поскольку смысл этих «ассоциаций» состоит вовсе не в том, что это ассоциации с реальной жизнью. Нет, их смысл именно в самодостаточности, а не в ассоциативности. Следовательно, правильнее называть их не ассоциациями, то есть  отсылками к реальной жизни, но отсылками к самим текстам как к культурной реальности или культурными константами. Итак, под культурной константой я буду понимать сформировавшуюся в уме устойчивую отсылку  к тому или иному культурному феномену (в контексте данных рассуждений в первую очередь имеются в виду книги).  Насколько много имеется у человека такого рода культурных констант – настолько он культурно богатый человек. 

 

 

 

Если же мы говорим об использовании этого богатства, то ведь и используется оно, конечно, не через привязку к «реальной» жизни, а через, как бы точнее сказать -  демонстрацию этого богатства. Человек, основательно пропитавшись литературными образами (шире - культурными, чтение, конечно, взято как частный пример) и превратив их в культурные константы своей жизни, так или иначе «вводит» эти константы в процесс общения с другими людьми – причем делая это «введение» совершенно необходимой предпосылкой общения. Это и называется соответствием определенному культурному уровню  - демонстрация того, что человек читал (и  насколько внимательно, и насколько понял то, что он прочитал), а чего он не читал. Культурные люди не любят ходить на демонстрации – зато они очень любят демонстрировать свой культурный уровень.  Вспомним, например, знаменитый список Бродского[3] – «список книг, которые должен прочесть каждый»[4] (я привожу этот список в Приложении). Самое интересное в этом списке не сам список (хотя и он тоже интересен), а фраза, предпосылаемая ему – «Чтобы с вами было о чем разговаривать». Это абсолютно точное выражение смысла культурных констант. Продемонстрируйте, что вы культурный человек, и тогда я с вами, так и быть, поговорю. Культурные константы и нужны, чтобы их можно было демонстрировать – именно в этом и состоит их назначение «по существу».  

 

 

 

Соответственно, можно вспомнить и о том чувстве стыда, который доводилось испытывать каждому культурному человеку, когда он вдруг оказывается «уличен» в том, что не читал чего-то, что он совершенно точно не имел никакого культурного права не читать.  Ключевое слово здесь – «уличен». А в чем собственно «уличен», почему собственно – «уличен»? Кому какое дело? Ну, подумаешь, не читал я «Диалоги» Платона. Ан нет, так не пойдет. Не читал, значит, некультурный человек. Стыдно. Отсутствие стыда в данном случае равносильно отсутствию желания быть культурным человеком. Так, например, могу признаться, что лично со мной Бродскому хотя и было бы  о чем поговорить, но и в чем меня уличить ему тоже было бы – немало книг из  списка Бродского я не читал. Стыдно? Стыдно. Собираюсь исправиться, если успею. На том свете как раз и поговорим, - если доведется пересечься.

 

 

 

Земную жизнь дойдя до девяти десятых[5], я очутился в Сосновом Бору[6] и вдруг понял, что  еще толком не читал «Фауста»[7], и что я просто обязан его прочитать, если только хочу считаться культурным человеком. Я не имею права писать о культурных константах, не сформировав таковую из «Фауста». Итак, я прерываю работу над этим текстом и погружаюсь в чтение.

 

 

10. Культурный долг

 

Чтение завершено, работа над текстом может продолжаться. Что изменилось в моей жизни после прочтения «Фауста»? Если говорить о реальной жизни, то ничего. Впрочем, трудно изменить что-то в том, чего нет:) Я живу, работая с текстом: читая тексты и создавая текст. Хорошо, тогда я задам правильный вопрос: как чтение «Фауста» повлияло на мою жизнь читателя? Увы, но не сильно; увы, но «Фауст» не поразил меня. Не поражал раньше, не поразил и сейчас. И все-таки я чувствую, что теперь я выполнил свой культурный долг. Не зря выше я написал: «я просто обязан его прочитать, если только хочу считаться культурным человеком». Это ведь не шутка и не фигура речи. Это долг, который, по словам Канта, есть материя обязательности.

 

 

11. Культурное давление

 

Далее мы сталкиваемся с феноменом культурного давления, который является естественным следствием восприятия процесса приобщения к Культуре как долга. Всякий человек, который хочет считаться культурным, обязан ознакомиться с энным количеством текстов – «Фауст», несомненно, входит в это энное число. А также пьесы Шекспира, «Божественная комедия» Данте и два эпических произведения Гомера. Нравятся они вам или не нравятся – ознакомьтесь с ними, будьте так любезны. Вот так, поневоле, но каждый начинает создавать  собственный «список Бродского» (в котором, разумеется, все эти произведения присутствуют[8]), ориентируясь при этом не столько на свой вкус, сколько на обще-культурные требования.

 

 

12. Умножение давления

 

На примере с «Фаустом» еще и хорошо рассматривать,  как  культурное давление умножает самое себя. Вот читаю я «Фауста», а в каком переводе? Переводов много. Ну, допустим, читаю я «Фауста» в двух наиболее распространенных переводах – Холодковского и Пастернака. Исподволь начинаю сравнивать тексты, то есть читаю уже двух «Фаустов», да еще сопоставляя. Но ведь сравнение может быть адекватным лишь при условии сопоставления перевода(ов) с оригиналом. Более того, общим местом является положение о том, что поэзия особенно трудно поддается адекватному переводу – в этом она сродни философии. Отсюда выходит, что по-настоящему культурный человек только тот, кто читал «Фауста» в оригинале - и  вообще тот, кто все читает только в оригинале! Я прямо слышал заявление о том, что всякий человек, читавший древнегреческие тексты не в оригинале - не читал их (естественно, это заявление сделал лингвист, занимающийся древнегреческим). И вот я, который еще только что считал себя культурным человеком, читавшим Гёте и Платона, оказываюсь квази-культурным человеком – не читавшим ни Гёте, ни Платона в оригинале. Так умножается культурное давление.

 

 

 

 

Тут мы сталкиваемся еще с одной проблемой: проблематичностью культурного сомнения. Могу ли я сказать, что мне не нравится Шекспир? Мешать-то мне никто не мешает, но, если я говорю, что мне не нравится Шекспир, то не расписываюсь ли я в том, что не могу называться культурным человеком? Вспомним знаменитую критику Шекспира со стороны Толстого. Ведь до сих пор ее воспринимают, с одной стороны, как проявление дурного вкуса Толстого, а с другой – как толстовское оригинальничанье, как позу.  Но почему-то мало кто считает, что Толстому действительно просто не понравился Шекспир и  что это нормально. Ну, допустим, не совсем нормально, но вполне допустимо. Толстой просто сказал то, что думает. Но…

 

 

 

… Но Культура не дозволяет ставить под сомнение некоторые из своих единиц. Не нравится Шекспир – значит, ты не культурный человек. Не тронул Гёте – значит, ты еще не дорос до Гёте. Что же, может быть и я еще до Гёте не дорос, но, так как  шансов дорасти я уже все равно почти не имею, то остановлюсь на достигнутой стадии роста. С этой высоты я во всяком случае вижу богатейшие возможности использовать «Фауста» в плане культурных демонстраций. Представьте, например, что вы оказались в компании и речь вдруг зашла о поиске места для отпуска, а вы и говорите: «В Бургдорф наведаться советую я вам!»[9]. Собеседники смотрят на вас в недоумении,  вы же внутренне торжествуете -  с одной стороны вы сумели ловко продемонстрировать свое знание «Фауста», а с другой обнаружили всю глубину невежества своих собеседников. Куда им! Не знают очевидных вещей. То, что вы сами, возможно, узнали «нечто очевидное» один день назад и удерживаете в памяти только поэтому, не идет в расчет.

 

 

 

Здесь необходимо подчеркнуть снобистскую тенденцию процесса окультуривания. Всякий культурный человек – немного сноб, презирающий всех тех, кто не дотягивает до его культурного уровня. Насколько это «немного» берет верх в человеке – зависит, конечно, от него самого, но сама по себе тенденция к снобизму вытекает из самой природы приобщения к Культуре. Формирование культурных констант подразумевает их демонстрацию; демонстрация же подразумевает сравнение и соревнование. «Я читал, а они не читали; я читал внимательно, а они – не очень» - это норма культурного общения и культурной оценки. И здесь человек должен как подстегивать, так и осаживать себя. Подстегивать, чтобы действительно быть культурным человеком и осаживать, чтобы не превращаться в законченного сноба, а оставаться снобом, общение с которым все же можно выносить. В последний раз припомню «список Бродского»: сила и специфика конкретно этого мастрид-списка состоит в том, что он задает планку общекультурной необходимости на уровне, недоступном для абсолютного большинства (а прочесть, напомню, должен каждый), тем самым намекая, что быть культурным человеком – вовсе не будни каждого, но привилегия избранных… Избранных снобов:) Ну или избранных, каждый из которых – более или менее сноб.

 

 

16. Культурные табу

 

При этом есть вещи, которые ни один культурный человек вынести не в состоянии. Опять-таки со стороны «нормального» человека, живущего «реальной» жизнью, эти вещи могут показаться смехотворными, но в  культурной среде они приобретают чрезвычайное значение. Вспомним хоть некоторые языковые нормы - все эти «повзвОнишь»; кофе, которое закипело, и вещи, которые надо ложить каждую на свое место. Всякий культурный человек, сталкиваясь с подобного рода словечками может пережить просто-таки культурный шок. А что произошло-то? Да ведь ничего, в принципе. Ничего, кроме того, что собеседник расписался в своем бескультурье. Всего одна услышанная фраза может возвести между двумя людьми совершенно непреодолимую культурную преграду. Или  возьмем кино. Прямо сейчас[10] в прокат вышел фильм «Спасатели Малибу» (простите, что я упомянул это название всуе, но, во избежание недоразумений, это необходимо). Я не буду обсуждать достоинства и недостатки этого фильма, потому как он выпадает из области культурного восприятия. Ни один культурный человек не пойдет смотреть этот фильм. Но далее возникает вопрос: а как быть с теми, кто пошел? А они все априори – некультурные люди. Причем замечу – некультурные вообще, а не в частности и именно априори – они еще и минуты фильма не посмотрели, но уже придя в зал расписались в своем бескультурье[11].  Да, одно достаточно безобидное действие – поход в кино – напрочь перечеркивает саму возможность общения с любым человеком, добровольно пошедшим на такое кино. И здесь как раз нет никакого снобизма. Извините, но есть вещи, которые делать нельзя. Запрещено. Культурное табу.

 

 

 

Разобравшись с темой культурного стыда, мы выходим на другую очень интересную проблематику – проблематику культурных сокровищ. Образ скряги, который закрывается в подвале и любуется накопленными богатствами, является, пожалуй, одним из самых презренных (отталкивающих) в культурной среде. А далее часто и задается вопрос – а чем, собственно, человек, собирающий духовные богатства отличается от человека, скапливающем богатства материальные? Но ведь различие довольно очевидно. Накопленное  материальное богатство само по себе не имеет никакого смысла. Оно лежит мертвым грузом. Смысл золота (денег) в том, что можно на него приобрести или сделать. Ослепление золотом есть ослепление теми возможностями приобретения, которое оно открывает, соответственно, когда это ослепление фокусируется на самом золоте, то любование сокровищами и превращается в какое-то извращение. А вот…

 

 

 

… А вот смысл культурных сокровищ именно что в них самих. Любуясь произведением искусства мы воздаем ему должное, оправдываем его существование, выполняя тем самым важнейшую функцию поддержки культуры. Культурные константы, которые при этом образуются в сознании человека, превращаются в своего рода экспонаты, а сознание культурного человека – в своеобразный музей. Вот она, разница – не сокровищница, а музей. Но ведь музей – та же сокровищница! Выходит, мы закончили тем, с чего начали. А потому, для понимания различия, я бы все-таки советовал прислушаться к вышеприведенному рассуждению, а не просто менять одно слово на другое. Музей не является сокровищницей, потому что каждый экспонат музея имеет (если имеет) ценность саму по себе, а сокровища никакой такой ценности не имеют. Поэтому либо мы понимаем разницу между сокровищами и культурными ценностями таким вот образом, либо мы называем культурные ценности единственно подлинными сокровищами.  Но сваливать в одну кучу груды золота и шедевры искусства не стоит. Если сокровища – это мертвый груз, то произведения искусства – это живительный источник культурной жизни.  

---