Онтологические прогулки

Из  книги "На пороге инобытия"

          Если мы, вслед за традиционным богословием, признаем творение данностью, то это поставит под вопрос необходимость эсхатологического дерзновения, обращённого к Новому Небу и Новой Земле. Логика такова: «мир сей» тождествен миру Божьему, а значит эсхатология становится совершенно ненужной, поскольку сущее тождественно должному. Это создаёт основную трудность для телеологии, которая также есть трудность теодицеи. Традиционное богословие держится за догмат о грехопадении, отчего и проистекает главная для него дилемма: либо признать сущее необходимым и, значит, должным, что уже отменяет какое бы то ни было основание к тому, чтобы «мир сей» находить падшим, либо же взять за основу падшесть «мира сего», но, таким образом, признать неудачу творения, эдакую трещину в фундаменте мировой гармонии.

          Однако же если отстраниться от богословского языка, признав сущее случайным и, значит, недолжным, то можно зайти в не менее серьезное затруднение, которое состоит в следующем: если и доводится говорить о грехопадении, то лишь как о следствии из предшествующего ему основания, т.е. творения, а раз так, то неправомерно божественный акт подменять человеческим, потому что это равносильно тому, чтобы узурпировать привилегию, по праву принадлежащую одному только Богу. Такое затруднение возникает в том случае, если словесная игра ведётся на поле традиционного богословия, не имеющего за собой никакой другой методологической базы, кроме телеологии.

          Падшесть отнюдь не следует интерпретировать как непослушание Богу, один уже только факт которого можно смело ставить под сомнение так же, как и факт творения, ввиду невозможности удостовериться опытным путем ни в том, ни в другом. Миф о грехопадении оказывается, таким образом, символическим указанием на «тьму внешнюю», которая, будучи также Бездной богооставленности[1], образует ситуацию всеобъемлющего абсурда, положенного вневременным актом «заброшенности в мир», но об этом акте, в силу его метафизической подоплёки, доводится говорить лишь языком символа, а не понятия. Такое положение вещей, если все ещё оставаться на почве религиозно-мифологического дискурса, служит как бы заделом к творению, которое следует интерпретировать как задание, подлежащее исполнению в эсхатологической перспективе.

          Зло «мира сего» адекватно расценивается, исходя из вышеизложенного, не грехом вовсе, т.к. само понятие оного содержит в себе намек на противление воле Господина, но обездоленностью смыслом, требование которого как раз таки и обличает в человеке носителя духа, не совпадающего ни с чем из сущего, а также напоминающего об Ином как должном. Что же касается отчуждения духа, которое на языке мифа следует расценивать как грехопадение, то здесь, как ни странно, человеческий акт совпадает на трансцендентальном уровне с актом божественным, почему качественно другое прочтение библейского повествования состоит в том, чтобы найти в грехопадении, выражаясь религиозным языком, свидетельство высшего повиновения Богу. Само же это «повиновение» есть предмет деятельного исповедания Непостижимого через долженствование, только и могущее поставить вопрос о смысле в эсхатологическом значении конца всего сущего.