Проза

Ранняя осень в Москве колдовала, не требуя к себе внимания и никого не отвлекая от жизни. Добавила охры и золота, прозрачности и свежести, приподняла небо и распрямила переулочки. По Красина до Детской больницы-приюта от Садового кольца теперь можно было дойти быстрее, чем в августе и, тем более, чем в июле.

Миновав чугунные ворота больницы, Валерий посмотрел на свои часы. Да, вместо пятнадцати минут и сегодня выходило двенадцать. Ну и славно! На сердце легко и тело полно энергии, как у бегуна, готового бить рекорд на дистанции.

Когда мужчина вышел во дворик с коляской, в которой лежала усыновлённая девочка-грудничок, то опять увидел эту грустную девушку на скамейке напротив. Туда падал солнечный свет, и девушка присаживалась именно там. Она не пользовалась коляской и держала своего грудничка на коленях. Валерию нравилась эта пара, её спокойствие и неподвижность. Так могут часами сидеть только родные люди. Папа-усыновитель, он теперь чувствовал эту грань, разницу между любящими друг друга в силу природного хода вещей и теми, кто пришёл на встречу с природой по чужому дозволению. Работала голова, а сердце помалкивало.

Девушка кивнула и улыбнулась. Они поздоровались, представились. Её звали Ира, сынишку Антоном, день сегодня хороший и тёплый, они даже не стали брать у санитарки байковое одеяло. Валерий рассказал, что они с женой пока бояться за свою дочку, прячут в ватный конверт, так-то она здорова, но бережёного бог бережёт.

- А почему вы здесь, в больнице? Мы-то свою удочерили и теперь ещё месяц Маруся будет в приюте. Так что ходим сюда через день, гуляем и ждём свободы. 

Ира подбородком пощекотала макушку своему Антону, упрятанную под вязаную шапочку с широкими ушами и шерстяными веревочками-завязочками и промолчала. Валерий из вежливости отвернулся. Наверное, какие-то проблемы, мама не желает посвящать чужого человека в свои тайны, тактичный и умный человек.

- А у нас беда, - девушка сказала это как-то легко и вдруг. Валерий даже улыбнулся в ответ, не поняв смысла услышанных слов. - У Антоши поражены лёгкие и сердце. Операцию делать бессмысленно. Доктора нам сказали, что мальчик умрёт через две недели. Но я всё равно хожу сюда с ним погулять.

Только теперь Валерий рассмотрел её лицо. Каштановая чёлка, слегка подведённые карандашом брови, нос и губы больше девчачьи, чем женские, словно неуверенные в своей привлекательности. Хотя Ире двадцать пять или двадцать шесть лет. И глаза, вероятно, живые и красивые, только сейчас бесцветные и сухие, словно выпитые тяжёлой виной.

- Да, - сказал Валерий и почувствовал себя дураком, поздравившим инвалида с отсутствием у него руки или глаза. - Как же так? Может быть, что-то ещё можно сделать?

И замолчал, совсем растерявшись.

- Вы меня простите, - девушка крепче прижала к себе сынишку. - Такое нельзя рассказывать посторонним людям, им хватает и своего горя. Но я стала какая-то тупая. Мне просто понравилось, как вы говорите о своей дочке. Не сдержалась, извините.

Маруся тихо лежала в коляске, девочка вообще больше спала, чем радовалась жизни. Доктора говорили, что так лучше всего, потому что во сне она добирает здоровья, которого ей недодала мамаша-отказница.

- Какой он у вас маленький, - сказал Валерий и опять смутился. Жалость в подобной ситуации выглядела жестокой насмешкой. Мужчина удивился своей толстокожести и сытой глупости, хотя считал себя внимательным и умным человеком.

- А он больше не растёт, - Ира говорила на удивление спокойно. - Папа у нас под метр девяносто, а Антоша получился лилипутом. Такой был тяжёлый у меня в животе. Когда я его родила, рост у него был прекрасный - пятьдесят восемь сантиметров и вес почти четыре килограмма.  Месяц рос, а потом остановился, точно задумался: а надо ли? Его тут же обследовали и установили всё это про лёгкие и сердце. Я ревела белугой, а он тихо так лежал и удивлённо на меня смотрел. Доктора в роддоме уговаривали меня не мучиться, но я ведь мама, у меня сердце есть. Антошу перевели в эту больницу-приют и разрешили мне приезжать и выходить с ним на улицу. Вот мы и гуляем. Осень чудесная и нам с ним хорошо вместе. Да, Антоша?

Она стала покачивать его на ноге, но малыш не реагировал. Он смотрел прямо перед собой и не издавал ни звука. Как маленькая куколка, которая должна была двигаться, моргать и гукать, но ей забыли вставить нужный механизм.

- А почему вы…

- Одна? Наверное, сама виновата. Евгений очень хотел, чтобы у нас был сын. Но я всё тянула, уговаривала мужа подождать. Надо было закончить институт, затем найти работу, потом утвердиться в хорошей должности. На телевидении это всегда тяжело. Удалось поработать редактором на двух хороших проектах. Но…

- Что но?

- Канал перекупили. Уволили моего руководителя. Быстренько добрались до меня. Подружка устроила меня в обувной магазин продавщицей. Мне было так смешно. Какой из меня «менеджер торгового зала»?

- Ну, это мне понятно. Я сам библиотечный крот, историк-медиевист. То есть по Средневековью. Как тут вокруг, знания самые приблизительные. Булки растут на деревьях, а мясо добывают в гастрономе.

Ира кивнула, улыбнулась. Валерий понял, что зашёл слишком далеко, теперь человека следует выслушать, скорее всего, обвинить жестокий мир, а жертву оправдать или хотя бы пожалеть.

- Я догадываюсь, о чём вы подумали.

- Вы очень умная собеседница, - Валерий внимательно посмотрел на Иру. - И о чём?

- Мы не жертвы, - сказала девушка. - Мы сами виноваты, что к нам так относятся. Извините, Валерий, если я слишком много лишнего болтаю. Я хотела сказать, что я во всём виновата. Надо было сразу уступить Евгению, родить ребёночка, заняться домом, очагом…

Маруся в коляске запищала. Мужчина склонился над грудничком, поправил конверт, потом несколько раз качнул коляску, как это делали мамочки в сквере. Пока Валерий возился с дочкой, он понял, что нужно ответить девушке. Ей не жалость нужна, это ясно, раньше он уже ошибся с жалостью, грубо ошибся, едва не обидел человека. Надо убедить Иру, что она хорошая мама, что слушать никого не стоит, и его, наверное, тоже не стоит. Слушать только себя и поступать дальше только так, как ей самой хочется. Всем не угодишь. И потом, кто сказал, что права толпа, а не тот, кто решился её не слушать? Переживая горе, мы поднимаемся над собой. Боль делает нас мудрее, а радостный визг вместе с толпой – заведомо глупее и ниже.

Но Ира его опередила. 

-  Ошиблась я и с родами, и с очагом, - девушка смотрела себе под ноги, словно читала на земле воспоминание о том, что её мучило. - Когда доктора сказали, что Антоша не выживет, Евгений сразу подал на развод. «Я ничем не заслужил смерти своего сына!» - крикнул он и ушёл.  Вот так мы остались одни. Теперь с Антошей держимся друг за друга, хотя смысла в этом нет никакого.

В больничном дворике стало так тихо, словно сказанное девушкой запечатало все дневные городские звуки в вакуумной камере. Солнечный свет, падавший ей на лицо, погас. Валерий различил теперь, что напротив него сидит не мама с ребёнком, а отчаяние и беззащитность. Умные слова вылетели из головы, и мужчина заговорил резко и зло:

- Ваш Евгений – обыкновенный трус. Никогда не верьте тем, кто струсил ещё до того, как пришёл настоящий страх. «Если зла нет, то самый страх перед злом есть зло», - Блаженный Августин, пятый век нашей эры. Трусость убивает людей раньше их физической смерти. И ещё она убивает тех, кто оказался рядом. Она даже может убить целую страну, поверившую трусам, - тут Валерий понял, что его занесло; он замолчал, потом взглянул на часы и снова на Иру. - Вы справитесь, Ира, и обязательно будете счастливы. Только отпустите вину, так как она не ваша.

Мужчина поднялся и сделал шаг в сторону девушки:

- Пора возвращать наших детей в больницу. Давайте я помогу вам с Антошей.

- Нет-нет! Вы идите! Спасибо вам, ладно? - Ира вновь погладила макушку сына подбородком. - А мы ещё погуляем. Погода сегодня чудесная. Правда, Антошенька?

И опять по Красина до кольца Валерий дошёл очень быстро. У подземного перехода он остановился, почувствовав, что не хочет спускаться под землю. Шуршали и грохотали мимо автомобили, люди торопились, унося с собой обрывки разговоров, в домах на другой стороне улицы горели солнцем окна. А Валерий стоял и не двигался с места. Всё шло правильно. Прохожие спешили по своим делам, машины летели в нужные им концы города, солнце играло в оконных стёклах. Мир утверждал, что жалеть ни о чём не стоит. Но Валерий сомневался. Ему шепнули что-то такое, что перевернуло привычную картину и поставило всё с ног на голову.

Валерий пощупал у себя под левой ключицей. «Вот здесь давит, - подумал он. - В области сердца. Что это?»

Мужчина присел на гранитный барьер перехода. Во рту было холодно, язык как будто онемел, скопилась слюна и он выплюнул её между ног на асфальт. Уличный шум настойчиво лез в уши, голова гудела, словно после дурной ночи.

Наконец, он заставил себя подняться и двинуться в сторону площади.  Шёл, не разбирая дороги, вспоминая девушку с малышом на скамейке, её высохшие глаза и его маленькое тельце, из которого уходила жизнь, и думал, что дома её никто не встретит, не прижмёт к себе, не скажет что-нибудь такое, от чего в сердце возникает надежда, пусть неизвестно на что, маленькая, как искорка догорающего костра, но способная отогреть человека. Тащился еле-еле, а когда поднимал взгляд, то не узнавал прохожих. Обычно казавшиеся ему радостными, приятно возбуждёнными, близкими, чуть ли не добрыми и сто лет знакомыми соседями, теперь они стали чужими, незнакомыми и, как ни странно, опасными людьми. В тридцать лет его ударила молния не молния, но кольнула резкая вспышка, обнаружившая то, чего он не замечал прежде. У прохожих не было лиц, не было глаз, не было ушей, носов и всего остального. Были какие-то овалы из серой и дешёвой бумаги. Деревянные руки и железные ноги. Марионетки, выпущенные с конвейера. Значит, они ничего не слышат, не видят и не понимают? Кто-то изменяет другому и считает, что это пустяк, вроде насморка? Кто-то бросает другого и думает, что стал свободным и счастливым? Кто-то предаёт другого и верит, что это не предательство, а умение жить? Кто-то обворовывает другого и думает, что будет кататься как сыр в масле, разбогатев за чужой счёт? Кто-то первым хватает жирный кусок и гордится тем, что сделал другого нищим? Кто-то убивает другого и думает, что не ответит за убийство, потому что служил высшей идее и великому делу, а тот, другой… 

«Боже мой! Приплёл зачем-то Блаженного Августина! Тридцать лет считал себя человеком, а оказался одним из этих несчастных, с картонными лицами, без глаз, без сердец, без души!» 

Наверное, Ира уже вернула Антошу в больницу. Осеннее солнце заваливалось за потемневшие крыши. Валерий шёл переулками к Миусам, стараясь не смотреть на встречных. Дома и улицы казались ему брошенными и никому не нужными. В висках стучало молотком:

«Кто я? Кто вы? Кто мы? Что с нами со всеми случилось?»