Проза

(Начало)

2005 год, Вена – Грац

Слегка покачиваясь от нахлынувших воспоминаний, Вера вышла из аэропорта в Вене, доехала до вокзала и села в поезд. Долго смотрела на себя в маленькое карманное зеркало, пытаясь найти часть того прошлого, которое, проносилось мимо нее еще с большей скоростью, чем бесшумный сверкающий сталью чудо-экспресс. Небольшой университетский городок был полон студентов. До кампуса она ехала на маленьком автобусе, на подобии русского, «дальнего следования», которые развозят усталых бабушек с корзинами-котомками по полям, переваливаясь через упрямые кочки разбитой дороги. Контраст между красотами современного мегаполиса и тихими улочками провинциального городка был странен и очевиден.

Гостиница расположена в центре: маленький ‘bed and breakfast’, с красивым входом и просторным номером. Алик обещал приехать за Верой вечером, поэтому, приняв душ, Вера успела обследовать город, накупила косметики, и даже, для храбрости, выпила того самого белого вина, что погрузило ее еще в более беспокойное состояние.

Он влетел в гостиницу, также легко, как когда-то давно выпрыгнул из поезда на русский перрон Московского вокзала. Он как будто не заметил Веру, а когда узнал, слегка вздрогнул, весь выгнулся и торопливо затараторил по-английски. На нем был строгий костюм, который ему совершенно не шел. Именно факт нелепого костюма натолкнуло Веру на мысль, что он почти не изменился. Только слегка похудел и смеялся как-то странно, немного нервно. Они долго шли по мощеной, освещенной случайными фонарями улице, и Вера, пытаясь задавать все новые вопросы о жизни, чувствовала какую-то жгучую неловкость, от которой хотелось убежать, закричать или спрятаться. Сделать что-то сверхъестественное, как когда-то давно, когда они вместе шатались по Невскому проспекту в поисках кафе, где продавали дешевое шампанское, и все было так легко, естественно и беззаботно. Вера хорошо понимала, что теперь не было никакой возможности как-то повлиять на ход событий, изменить их. Все было как-то странно предрешено. Дойдя до паба, она воодушевленно взглянула, сначала на стойку с пивом, потом — на Алика, а затем гордо уселась за первый попавшийся деревянный столик, наконец, с облегчением закинув ногу за ногу и выгнув спину. 

— Как твои дела? — спросил Алик, вальяжно рассевшись в кресле и буравя Веру взглядом, как хорошо настроенным сканером. Его лицо было слегка освещено маленькой свечкой в виде сказочного гномика, уютно покоящегося в неловкой позе на столе и заботливо принесенной официанткой. Вера, впервые за долгие годы вдруг ясно увидела, насколько он был привлекателен.  

«Как пианист! Тонкий, нервный, изящный. Те же заботливые глаза, вдумчивые, пронзительные», — подумала она.

— Ужасно, — сказала вслух Вера.

— Почему? — он посмотрел на нее более участливо, но, казалось, не находил ее ответ ни печальным, ни грустным. — Я могу тебе как-то помочь?

Вера в тот момент подумала, что он, действительно изменился, почувствовал себя хозяином положения. Казалось, он в любой момент мог резко встать и уйти, оставив ее одну расплачиваться за пиво. Она снова вспомнила, как он любил вставать на колени, протягивая ей руку после очередной ссоры, как ребенок, как будто вымоленное прощение могло спасти его жизнь, а потом долго лежал с этой самой рукой, положив как икону к себе на грудь.   

— Ты очень изменился, — наконец, сказала Вера.

— О, да! – Алик спокойно отхлебывал перламутровое пиво, — я, если честно, стал очень саркастичным.

Вера оглядела кафе. Чуть поодаль студенты, окружив игровые автоматы, судя по выкрикам, пыталась выиграть миллион, в самом центре на огромном ковре ручной работы, неподалеку от резного столбика с мишенями для метания дротиков, молодая девушка настойчиво загоняла шары в бильярдные лунки. Вера снова посмотрела на Алика, пытаясь уловить в его чертах лица того пылкого, лучезарного, открытого юношу, которым она помнила его все эти годы, но, пытливо вглядываясь в лицо Алика, она вновь и вновь понимала, что того человека перед ней не было, да и быть не могло.  

— А ты как? — спросила, наконец, она.

— Да жизнь, вот, такая… Был три раза, — он сделал паузу, — ну, почти женат. Сейчас живу с девушкой. Очень красивой.

Он слегка заикался, как будто пытался найти нужные слова. При упоминании девушки, в глазах вновь появились лучики света, как будто легкая тень прошлого вдруг снова упала на его бледное лицо.

— Расскажи! — воодушевленно сказала Вера, смутно понимая, что любая жизненная энергия или эмоция может по какому-то странному закону, оживить их гаснущую беседу.

— Она очень, как тебе сказать, — Алик засмеялся, как бывало когда-то, пытаясь одновременно пошутить, имитируя женское, то есть Верино кокетство, — она очень … как это по-русски, — ухоженная!

— Здорово, — сказала Вера. — Как кинозвезда?

— Именно! — Алик засмеялся.

— Ну, а ты? Вечный студент? — попыталась пошутить Вера и осеклась.

— Что-то вроде этого, — ответил Алик, снова мрачнея.

— Работа? – Вера подняла брови, пытаясь удержать нить разговора.

— Да. Работа, — Алик чуть заметно передернулся, а потом совсем серьезно добавил. как будто снова имитируя Верину манеру говорить и легкий русский акцент, – я, ведь, подавал так-и-и-и-е надежды, а всего-о н-а-а-а всего, — самый оплачиваемый химик Европы!

— Или всего мира? — улыбнулась Вера, пытаясь одновременно и заметить и не заметить  сарказм и легкую издевку, с которой Алик произносил каждую фразу.

Разговор не клеился. Вера поймала себя на мысли, не может оценить ситуацию, предсказать ход событий, или, наоборот, расслабиться, отдаться моменту. Она не думала, что их встреча будет особо романтичной, не думала она и о внутренней победе, к примеру, если бы Алик вдруг оказался прежним, также неистово влюбленным.  Но он был, действительно, совершенно другим, непохожим на прежнего человека, болезненно, язвительным, недовольным собой. В какой-то момент ей чудилось, что перед ней сидел по-прежнему, родной, хоть и немного странный, сумасшедший человек. Те же быстрые движения, взгляд из-под ресниц, молчаливые вопросы: «Вот так? Вот это?» Но она сразу же понимала, что ошиблась. В нем появилось что-то стальное, жесткое, незнакомое. Внутренний ужас, охвативший Веру, был сродни столкновению с другой цивилизацией. Сидевший перед ней Алик казался скорее каким-то — роботом, жителем другой, может быть, более продвинутой, но совершенно незнакомой, железобетонной планеты.

«Я так тебя все это время вспоминала», — хотела сказать Вера, как и тысячу других, самых нежных слов, но снова осеклась.  

—Это не я романтик! Это все ты! — вдруг сказал Алик, немного злорадно, как будто прочел ее мысли, — это благодаря тебе я в какой-то момент поверил во что-то сказочно наивное, яркое.  Он снова весь передернулся и вдруг густо покраснел, оживился, и, казалось, на мгновение потерял контроль над собой. — Огненное! Примитивное! — продолжал он, отхлебывая пиво и ухмыляясь самому себе, а потом снова в мгновение ока успокоился, как будто сказанное вернуло его в собственный стальной образ «Другого Алика», которого Вера теперь видела перед собой.  

— Примитивное? — Вера удивленно посмотрела на него.

— Да! — жестко ответил он, а потом, вдруг заговорил, затараторил, немного грубо, резко. — Ты вообще помнишь, что ты творила?

Вера помнила. Вернее, была готова вспомнить что угодно. «В конце концов, прошло столько лет, и все обиды должны были как-то улетучиться», — пронеслась случайная мысль. Расставание с Аликом для нее, для Веры, означало только то, что жизнь повернулась по-другому. Она приняла его прощальное письмо как печальный факт, с которым очень быстро смирилась. Все это время она с растущей благодарностью думала о своем странном рыцаре, в какой-то момент, поверив, что и в ее жизни было что-то неординарное. Именно эта мысль долгие годы согревала душу, и теперь было вдвойне страшно расстаться, даже не с Аликом, а с милым фантомом, который, все это время придавал ей силы, как будто согревал, приподнимал над землей. Вера вздрогнула, словно только что получила пощечину. Она немного отодвинулась от стола, пытаясь обратить разговор в шутку:

  — А ты помнишь, как я вылила на тебя целый ковш воды?

 — Конечно! — Алик смотрел прямо перед собой и казался теперь совершенно спокойным, снова почти равнодушным, отстраненным. — Давно это было, — прибавил он. — Ты, кстати, в курсе, что клетки организма человека полностью меняются каждый восемь лет?

«Рассказывал мне о чувствах, которые я потом искала и … самое главное, нашла!» — крутилась у Веры на языке, но она так и не могла сказать эту фразу по-английски, да уже и не хотела.

Вера не хотела поверить, что те крупицы нежности не оставили ничего кроме мрачного сарказма, жесткой констатации фактов у того странного человека, который теперь сидел перед ней. Она на секунду задумалась, как будто искала нужные слова, но спасительных мер не находилось, ни среди этого мира, ни среди другого. Она сделала над собой усилие, пытаясь ухватиться за собственные воспоминания, как за тонкую, ломающуюся в руках соломинку. И ей вдруг снова привиделось, что сейчас, именно сейчас они встанут и пойдут по ночному городу, будут заходить в каждое кафе и пить белое вино. Ей снова мерещились громкие прощания, телефонные звонки, танцы в местном клубе. А еще ей хотелось вцепиться в его пиджак, сделать что-то вульгарное, как когда-то давно, раньше. Она с ужасом поняла, что этот внезапный накал чувств относится даже не к Алику, а к молодости, к чувству, к Сереже, и что она приехала в Австрию — зря, пытаясь обрести собственную женственность, так незаметно потерянную после ухода со студии.

Зазвонил телефон.

— Алло! – Алик вынул мобильный и привстал, спокойно поправляя пуговицу на белоснежной рубашке.

— Девушка?  — спросила Вера.

— Я тебе перезвоню, — также спокойно сказал Алик трубке и молча сел. — Пойдем?

Они шли по городу, вдыхая запах магнолий, так странно и восхитительно растущих в той полосе. Потом зашли в кафе, выпили того самого вина, которое почему-то не пьянило, как будто прошлое наотрез отказалось возвратиться хоть на мгновение и безвозвратно уходило с каждой новой секундой печальным поездом, тихо двинувшимся с платформы, быстро набирающим скорость вопреки стоп-крану и проводников с флажками наперевес. Город был также красив и ярок, как декорации классической оперы, которые окутывали их как молодых героев-любовников, которые через несколько минут должны были спеть финальную арию, но, как бывает только во сне, по какой-то причине, так и не могли выйти на сцену.  Нить разговора терялась в никуда, непонятные пространства вокруг захлопывались, преграждая невидимыми железными дверьми путь в потаенные миры. Слова ударялись о неровные поверхности и застревали в горле, случайным эхом доносились обрывочные звуки чьих-то голосов и шорохи гулких шагов.  Вера лихорадочно пыталась что-то придумать, сказать, предложить, но каждая внутренняя попытка была еще более нелепой.

— Пойдем в библиотеку, — наконец, сказала она.

— Пойдем! — голос Алика показался ей более мягким, чем там, в первом кафе, даже вкрадчивым. Как будто он сам внутренне смирился с ситуацией, не воодушевился, нет, успокоился. Он тоже пытался остановить время, вспомнить. Какое-то внутреннее ощущение собственного достоинства не позволяло ему сейчас просто уйти или равнодушно продолжать рассказывать о собственной жизни. Он как будто пытался найти правильную ноту конца, нужное разрешение, но в лихорадочных поисках логического решения, сдавался, пытаясь найти его вновь и вновь.  В какой-то момент, на долю секунды, он неожиданно для себя, как прежде, вдруг снова начинал говорить, шутить, вспоминать, как будто в последний раз хватался за Веру как за свою детскую игрушку, куклу, в надежде удержаться в отторгающем его, слишком чувственном мире. Они зашли на университетский кампус, держась за руки, как бывало раньше, и, как бывало раньше, выпили кофе и скопировали три толстенных книги. Озабоченно ломая ксерокс и лихорадочно, с небывалым воодушевлением переводя один цифровой формат в другой, Алик, наконец, заключил, что его телефон «совсем не работает, а ведь должен!». Вахтер вырос как спаситель прямо за спиной Веры и на чистом русском языке попросил «покинуть помещение немедленно».

Какое-то время они сидели на скамейке, недалеко от университетского городка, Вера пыталась пошутить или что-то рассказать, а Алик молчал. А потом он вдруг повернул к ней голову и на чистом русском языке тихо сказал: «Ночь такая тихая!» Вера почувствовала, как по всему ее телу мягким ночным покрывалом разлилась удивительная теплота, настолько точно и пронзительно прозвучала эта фраза, как доказательство какого-то внутреннего на мгновение вернувшегося доверия и благодарности, ей, Вере. Она послушно замолчала и долго глядела в темноту, вслушиваясь.

«Та-та-та!» — раздавались в Вериной голове полу-мысли-полуслова, фокусы-покусы-перевертни, когда она шла к себе в номер, вспоминая минуту за минутой их разговор. «И все-таки молодец я, что поверила ему тогда», — вдруг подумала Вера, — «как-то внутренне отдалась. Ведь, иначе, какой во всем этом был смысл?» С этой спасительной мыслью она и легла спать. Ей было немного странно услышать стук в дверь, ведь прийти к ней Алик уже точно не мог. Когда она, наконец, повернула ключ в замке, на пороге стояла небольшого роста сутулая мадам, которая вежливо осведомилась, во сколько мисс «будет улетать завтра». Вере показалось, что несколько секунд между тем, как она открыла дверь и увидела лицо фрау, длились вечность.

       По приезде она сразу позвонила Селине:

— Ну что? Он все вспомнил? — участливо спросила подруга.

— И не подумал! — сказала Вера и впервые за всю поездку разрыдалась.

— Ужас! Какой ужас! — услышала она в трубку взволнованный голос.

2005 год. С-Петербург

Тем же летом у Веры был новый ученик. Он работал в известной коммерческой фирме, поэтому «за глаза» Веры с Селиной прозвали его Великим Гэтсби. Во-первых, Вера и ее ученик, действительно, читали роман Фицджеральда по-английски. А, во-вторых, он был настолько ярким бизнесменом, умным, образованным, влиятельным, что занятия, которые проводились четыре раза в неделю по два часа в какой-то степени напоминали Вере необыкновенные приемы, описанные писателем, особенно, когда двухметровый Великий Гэтсби появлялся в зеркальном здании пятиэтажного бизнес-центра в своем длинном кашемировом пальто.

Кульминацией этой истории было то, что Гэтсби в одночасье потерял работу. Тот большой пост, который он занимал, включающий позицию и так далее, исчезло, как будто и не было. Когда Вера пришла к нему в офис в очередной раз, то увидела, что Гэтсби уже собирал коробки, складывая в них бумаги и книги, и бойко раздавал последние распоряжения. Вера не верила своим глазам. Больше всего, ее удивляло то достоинство, с которым этот влиятельный человек покидал свое привычное место. В компании Верина репутация хорошего преподавателя была умело и последовательно создана самим Гэтсби, поэтому ей тут же предложили целую группу его же, Гэтсби, подчиненных для продолжения занятий.  Вера из фирмы ушла. Первый раз в жизни не хотелось делать что-то неправильное.

Через месяц он снова позвонил Вере и сказал, что хочет продолжать занятия, при этом будет лучше, если заниматься они будут на филфаке. «На филфаке? Вы?» Студенты и сейчас помнят, как его высокая фигура появлялась на набережной, и они с Верой направлялись в самые старые аудитории на факультете, куда-нибудь «на олимп», под крышу. Он послушно склонял голову, чтобы не задеть низкие потолки, а потом, тщательно разложив тетрадки, прилежно склонялся над текстами. В течение полугода они продолжали читать великих писателей. В какой-то момент Гэтсби сообщил Вере, что один из романов Набокова очень напоминает его собственную жизнь, поэтому, если Вера позволит, он хотел бы закончить чтение на 29 главе. На такое уточнение Вера даже не нашлась, что сказать. Подобная романтичность и оголенность чувства, вернее, их тонко ощутимая сдержанность,  вовсе не вязалась с тем обликом, который Гэтсби так настойчиво поддерживал у окружающих: спокойный, хладнокровный, уверенный в себе человек. Подчеркнуто уверенный.

Через полгода при личной встрече Гэтсби сказал Вере, что, наконец, нашел работу, все формальности улажены и будет – последнее занятие. Пришел уже в деловом костюме. Гэтсби нес под мышкой большой пакет. Вера провела занятие, как обычно, обсудила английские времена, дочитала текст Набокова, а потом спросила, что такое было в этом загадочном свертке, на который Гэтсби все время косился и даже, в какой-то момент, прижал к груди. «Разверните!» – бойко сказал Гэтсби, доставая из портфеля специально приготовленные ножницы.  Вера развернула сверток и увидела - картину. Поразительную. Большую, в толстой увесистой раме. Посередине, легкими карандашными набросками нарисована бабочка: тщательно продуманные детали крыльев, многочисленные карандашные пометки и наброски, шахматная доска, силуэты, профили, подписи.  «Чем-то похоже на Набокова!» – неуверенно подумала Вера.

 —  Это репродукция? — спросила она.

 —  Обижаете, Вера Васильевна! Егоров репродукций не дарит!

 Это была картина Набокова, подлинная, как гласила собственная подпись Набокова – законченная в год издания «Лолиты». Картина была то ли из личной коллекции Гэтсби, то ли специально куплена где-то на аукционе. Бешеной цены и невероятной красоты.

Гэтсби улыбался, радуясь произведенному впечатлению.

Когда Вера рассказала Селине эту историю, подруга только вопросительно подняла брови:

—  Снова придумала или действительно было? 

Мысли блуждали в неведомом направлении. Вера в который раз убеждалась, что образы прошлого вспоминаются по какому-то странному закону смежности. Сжимаются, отталкиваются друг о друга, вновь приобретая странные формы. Как будто в какой-то момент все, что было раньше, исчезает, отступает, вновь сливаясь, формируясь в незнакомые комбинации. Думала ли Вера о Сергее, о Селине, Алике, Великом Гэтсби. Думала ли она об актерах, учителях, студентах, о детях, о мужчинах, или женщинах, она не была уверена. Но время от времени она все равно вспоминала как самый яркий тот эпизод, когда в далеком детстве, заплыла на огромную глубину в море.  Он преломлялся, раздваивался этот эпизод, словно сон. И, в какой-то момент, Вера понимала, что каждый из встреченных ею людей присутствует в ее сознании, как самый близкий, родной человек, который не находится с ней сейчас, в эту минуту, рядом, но незримо существует как часть ее самой. И, конечно, никакого времени, раздвоений, игр сознания никогда и не было. Или они были и будут всегда. А еще Вера понимала, что та определенность и прямолинейность, которая была ей свойственна, по счастью, куда-то улетучивалась, растворялась. И именно от этого вдруг становилось необъяснимо весело и легко.

Из письма Веры:

Ты сидишь за столиком, а за окном, за окном, конечно же, море. И пальмы. И белый город. И это вовсе не окно, а иллюминатор. Мощеные улицы, крутые извилистые тропки, большие зеленовато-тиновые валуны. Вдоль широких улиц стеклянные витрины с шелковыми платьями. Стрельчатые своды, мраморные здания вдоль набережной, а вдали - бесконечные пески.  Бородатый джин держит медную лампу, за ним корчат смешные рожицы маленькие девочки. В раскаленном воздухе при встрече с воздушными течениями появляются и исчезают миражи. И снова – пустыня. Там, у самого горизонта темная пещера. Можно зажечь лучину и на холодной скале, один за другим, появятся плавающие нарисованные человечки. Чуть поодаль, восточный базар, где на гранитных прилавках расставлены разноцветные резные статуэтки, странные диковинные игрушки, перламутровые наперстки. Под большими соломенными зонтами – деревянные столики.  Жаркий, раскаленный добела асфальт прогревает каждую пляшущую клеточку твоего существа. А потом бесконечный пирс и много парусников. Теплый песок и так много солнца. Ты стоишь у причала и слушаешь. Волны ударяются о расслабленные поверхности, и вдали нависает серая дымка. А под вечер дрожат сотни голубых мечетей, и над синим морем зажигаются огромные желтые звезды. Ты жмуришься, закат непременно алый, а солнце садится прямо в море. А когда последний лучик догорит зеленым, заколышутся вдруг отражения потусторонних бликов, и морской ветер долгожданно задует в лицо.