Проза

У НАС ВСЕ ЖИВЕТ ВЕЧНО. Это еще дед, литовец, говорил мне – Сережа, ты здесь ничего не выбрасывай, все своего времени дождется. А тут Кирьян бетон заливает себе под порог, заарматурить бы, – говорит, – надо бы прутьев железных где поискать, вот как у тебя дуги на парнике. Принес я ему три прута длинных, –  а если не хватит, еще принесу, а знаешь, – говорю ему, – откуда они у меня? – С кладбища они. Ты думаешь их откуда мне дед принес? С кладбища и принес. Видел там в куче венки валяются? Вот их ободрать и прутья тебе. Я как раз мимо на ручей хожу, видел,  там их много. А один большой такой – любимой маме от сына Алексея. У нас  кладбище-то рядом, все к нам потихоньку собираются. Я туда часто поздороваться захожу, а они смотрят сюда с фотографий – кто строго на жизнь смотрит, кто улыбается. Баранов дядя Саня строго глядит, как-то по осени свет вдруг пропал, он и пошел посмотреть, а это Муравьи провода срезали, он подошел к ним с упреком, а Петька Муравей на него с кулаками кинулся, губу разбил. А под конец  дядя Саня из дома ушел, в бане жил. Жена моя как-то приехала, а он подходит к ней и говорит – ты нашего Серегу не обижай, он труженик великий. Это он про меня-то. Какой уж я великий, это вы все великие, а я и камня-то приличного не подниму, во мне, как бабка говорит, всего-то фунт вони. А Бубунек, Володька Кузьмин, тот смотрит весело – у него сынок маленький,  Сашка, Бубунек в его шапке детской ходил, а сам высокий, метра под два и песни под нос бубнил все, Бубунек. А справа от Бубунька Курилка, тетя Валя, Куска моего жена, я, когда захожу, курить ей оставлю, и Куску привет передам, а слева Кудины, это прозвище их было, Киселевы они, мы у них молоко брали, как-то иду мимо, а она Марту на веревке ведет, корову-то,  вернее бежит она за коровой своей бегом, а та за теленком своим идет, матери ведь всегда за детьми тянутся, а теленок играет. А еще было – идет она, помню, тетя Таня-то, мешок несет на спине, - за хлебом что ли, – спрашиваю, – ходила, а она мне – да печку в бане дед перекладывает, а я за камнями по полям ходила, вот мешок набрала. А от Кудинов слева Чапай дядя Леша, наискосок от меня его дом был. – Мишань, – у Мишани я спрашиваю, а с чего он Чапай-то? А они свои какие-то дальние, Корнеевы,  Мишаня отвечает  – а он плывет как-то по водокачке, Чапай-то, и – врешь, – кричит, – не возьмешь, – кричит – вот и прозвали его Чапаем. Он в войну пулеметчиком был, это мне Наташка рассказывала, не та, что картавила из Кистенева, а дочка его, дяди Лешина. У него три дочери было – две в Москву уехали, а одна на Украину, бабка Мишанина как-то рассказывала о них, мы с Мишаней на сундуке завтракали – эти две девки хорошие, а это,  посмотрела она вдруг на узелок у печки,  это я поросенку сварю – мы с Мишаней чуть с сундука от смеха не попадали. А за Наташкой Чапаевой я, как здесь говорят, гнался – и здесь, когда приезжала, и в Москве. Она там на ткацкой фабрике работала, валяльщицей какой-то, а я учился и к ней в общежитие заходил. А один раз пришел, а она собирается куда-то расфуфыренная  – ты куда, мол? – спрашиваю, а она – на свидание иду. А как мы вышли вместе, она говорит мне –  только ты за мной не ходи, не подглядывай, иди вперед и не оглядывайся. Я и ушел, не оглядываясь. А тут как-то братишка ко мне приехал, Сашка-то, пойдем, – говорит, – на кладбище сходим. – Отчего же, – говорю, – не сходить, пойдем, там знакомых много. День тогда был пасмурный, тихий был день, с туманом и грустью,  Сашка такие дни любит. Ходим, смотрим, вдруг вижу женщина какая-то с Чапая  траву рвет, и девочка рядом лет восьми, и мужик в возрасте в стороне нагнулся. Я подошел, а это Наташка была, увидела меня, подскочила, прижалась, и долго мы, обнявшись, так  простояли, все говорили, говорили – а помнишь, а помнишь... Мужик тот на меня зыркал, а девочка разглядывала, а Наташка плакала отчего-то… – Малыш, Малыш – кобелька она своего так звала, когда мы гуляли, кобелек у них был черненький, она его потом, как отец ее помер, к бабке Мишаниной отвела, он у нее пожил еще сколько-то.

В ПОДПОЛЕ ЛЕЖАЛ УБИТЫЙ ТАТАРИН. Это в том доме, куда мы въехали. Я-то его не видел, конечно, это задолго до нас было, но говорят.  Стюра, как узнала, что мы в тот дом въезжаем – и не войду, говорит, в твой дом тот, там надо молебны читать  и все равно не войду. Здесь раньше Безгубка жила и сын ее Женька. Он не то, чтоб бандит какой был, он просто так убивал. И ничего ему не бывало, когда свиней продаст, откупится, когда теленка. А Буруниха, теща его, у колодца тоже жила, она самогон гнала, и подмешивала туда что-то сильное, а Женька тогда прапорщиком в части работал. И привез он как-то двух солдатиков огород ей копать, она налила им, и они умерли. Женька тогда откупился, а Буруниху посадили на три года. Она как вышла, опять гнала, когда ее дом горел, мужики много ее повытащили, самогонки-то, там же на пригорке и пили, пожар, Буруниха голосит, а они сидят, пьют. А Локтионова он убил – цвет перепутал. Локтионов-то напротив жил, где малинник сейчас, и показалось Женьке, что во дворе у Лактионова его, Женькин,  гусь ходит. Вошел к нему и убил. Локтионов на диване лежал, читал, он книжки любил читать, он и не пикнул даже. А это гуси у него такого же цвета были, Женька потом пересчитал своих – все его на месте оказались. А татарина – это он думал деньги у него большие были. Тот на заработках здесь был и домой уж собрался уезжать. Женька его к себе зазвал и убил, и в подпол бросил. А денег у татарина почти не было, одни игрушки да сандалики детские. Женька тогда корову что ли продал. Сейчас он живет  с женой, дочкой, внуки уже у него, хозяйство крепкое. Он как-то заходил к нам, на правах бывшего хозяина, и долго говорил про святые книги и что хочет завести пчел, – дело, – говорит, – прибыльное.

ЗАЧЕМ-ТО Я ПОЛЕЗ НА ЧЕРДАК и вдруг коньки увидел старинные. Двадцать лет не видел, а тут увидел. Они были аккуратно кем-то под стропило засунуты, между стропилом  и обрешетьем. И веревочкой перевязаны. Вот я обрадовался как, – думаю, – сынок приедет, я ему эти коньки и отдам. И ключ гаечный тоже, сегодня нашел под половицами, отдам, пусть  играется.  А что еще на чердаке нашем?  Много еще чепухи всякой на чердаке нашем, о которой и говорить не стоит – ходики смятые, роевня, сапоги дырявые, лыжи непарные, веники давнишние березовые, утюги чугунные, два утюга, бабки Мишаниной какое-то добро на сохранении вечном лежит, она как уезжала отсюда, принесла, и колесо ветровое сломанное. Я им ветер пытался поймать. Ехал я как-то под Фролово посмотреть, не попятили ли фроловские лес мой, взял у деда велик и поехал, километров в десяти лес мой на опушке лежал. И собачка со мной бежала неизвестная. Не знаю чья, а только выхожу раз утром на крыльцо, а тут собачка, здоровый такой легавый кобель, белый, ухо черное, как прыгнет мне на грудь, до лица достал носом, и давай лизаться. Не знаю откуда и пришел, нет здесь вроде таких. У нас все собачки маленькие, а лапки короткие, так, наверное, против ветра им жить легче. Дорога полевая, ветру открытая, а до лесу еще порядочно, ехал я, ехал, а и ветер налетел на меня и сшиб в пыль. Видишь, – говорю я собачке своей неизвестной, – ветер какой злой нам навстречу попался. Встал я, сор приставший стряхнул, кобелек мой ногу задрал на место падения моего, и дальше мы двинулись. И засела у меня тогда в голове мысль, чтоб ветер поймать, чтоб  он мне какое-нибудь колесо для чего-нибудь крутил.

А в лес я приехал уже под вечер, тихо в лесу, на опушке сосны мои лежат, судьбы дожидаются, осень уже была, последние цветы доцветали, и пахло грустью прелой и хвойной. В сентябре день к зиме бегом бежит, не заметишь, а уже сумерки. Поехали назад. Километра три всего отмахали, Фролово только завиднелось, и вдруг – хрусть – а у велика что-то в задней каретке нарушилось, педали крутишь, а без толку. Вот, думаю, связался я с этим чертовым великом на ночь глядя, и инструментов с собой нет, без него был бы, напрямки по полям через овраги маханул бы, к утру бы пришел, а с великом-то куда, и не кинешь. Сел я на дорогу думать. Смерклось. Заморосил дождь. Что ж, брат, – собачке той говорю, – ночевать нам тут, видно, с тобой. – Как знаешь, можно и заночевать, – будто она отвечает, привалилась спиной ко мне, чтоб теплее нам было, свернулась в кружок и спать приготовилась. А холодно, дождь сеет, я замерзать стал,  – нет, – говорю, пойдем, сейчас до Фролова дойдем, там я инструменты найду, а починюсь, мы до дома доедем, а то голодно нам с тобой совсем будет, а то еще курево кончится. Так и получилось тогда, у первой же избы самосвал стоял, дали мне ключей гаечных, я ими колесо наладил, и доехали мы с собачкой домой потихоньку, а хорошо. Я тогда совсем один остался, а кобелек тот от меня не отходил ни на шаг, вот и веселее мне, вот и не один.

А потом мне уезжать надо далеко было, надолго, я к мужикам в мастерские пришел, говорю им, – подержите у себя кобелька пять минут, а то он за мной всюду ходит, а мне ехать надо. – Ладно, – говорят, а он чей? – не знаю, вот ходит за мной. – Ладно, – говорят, – только ты быстро убегай, а то мы не удержим. Заняли они его чем-то, а я грузовик тормознул, запрыгнул в кабину и поехал, а в окошко смотрю, вижу – бегает собачка та, меня всюду ищет. Белая вся, одно только ушко черное. Сейчас я думаю, это ко мне приходил Бог, или кто-нибудь из Силы и Славы его.

ВОТ И ОСЕНЬ, вот и дожди зарядили, и в доме сыро стало, не ласково. Сунулся я в сарай, чтоб печки топить, сарай у меня к дому так вот пристроен, с Куском лепили из обрезков, у меня там дрова, а собачки любят, когда в доме тепло им. Это мы с Куском,  царствие ему небесное, бедному, из говна разного сарай-то сделали, а вот уж стоит сколько, и дрова, в основном, сухие.  Пошел я за дровами, а глядь, а стена-то у меня чуть не рушится. Это у бабки Мишаниной старики на яйцах на века строили, а у меня что-то не так, по бокам еще кирпичи, да и то на известке саможгоной лежат, а в середке мусор всякий, труха, наверное, потому что голый у нас конец. И перекладывал я стенку день целый, а к вечеру говорю своим – как дом рухнет здесь, стена-то, пойдем все в бабкин дом жить, у него стены крепкие, а все остальное пристроить несложно. А ночью перетопил я видно, по теплу соскучился, да угару схватил, и приснился мне под утро сон – идем мы с бабкой-то Мишаниной к ней домой. А я не говорил ей, что дом у нее сгорел, а идем. И вот подходим, а дом ее целый стоит, как помню, а только живут в нем будто люди чужие новые. Заходит она, в сон я смотрю, по-хозяйски так заходит, и оглядывается. А там, в доме-то, почти как в жизни  было, но в малости не то что-то, а от малости этой, и все вокруг как-то меняется, и забор появился вокруг новый, высокий. И говорит мне она – пойдем, Сережа, эти не разрешат тебе жить, у них апостолы стоят не по-нашему. А мне жалко уходить-то, думаю – куда ж деться  теперь.

(Продолжение следует)